Как заслужить рай? играй Играю, но это ад играй Я проиграл ты рад? играй Всё не могу мне край играй Выиграл где мой рай? играй Просто играй… (В. Сурков)
***
Руководствуясь высшим указом разрешающим отстрел Викторов Олеговичей охотники со всего мира провели вблизи столицы не один кровавый сезон. Им удалось добиться значительных успехов, так что теперь увидеть хотя бы одного Виктора Олеговича в Одинцовском уезде было крайне трудно, от встреч с людьми он уклонялся, прячась в самой глуши и, по заверениям краеведов, самый факт его существования стал предметом скорее дачного фольклора, нежели классического естествознания. — … В пятницу, 69 июля истек срок действия Договора о ликвидации ракет средней и малой дальности между США и Россией, — объявило радио. — МИД России заявил, что договор о ракетах прекратил свое действие по инициативе США. Соединенные Штаты и их союзники обвиняют Россию в разработке запрещенных договором вооружений. В качестве примера была приведена крылатая ракета 9М729, дальность полета которой, как утверждается, превышает установленный договором предел — 500 километров. Москва отвергла обвинения, но также объявила о приостановлении действия договора… К другим новостям. Президент Украины Владимир Зеленский отказался принять в подарок свой гипсовый бюст, попросив больше так не делать… — Ничто так не разжигает подозрений жены, как неожиданный подарок от мужа…— на стул, растопыренный посреди спальни, лег пиджак дорогой местной марки A La Russe, следом за ним легли на прикроватную тумбочку часы Piaget стоимостью 1 500 000 рублей. За окном колыхался колоссальный клен. Шевелил резными листьями сорок пятого размера. Спать не хотелось. Бодрствовать тоже. Нетерпеливо зазвонил айфон. — Да, да, знаю, — Сурков ослабил ярко-красный галстук, небрежно закинул его в шкаф где на вешалке висели 10 килограмм таких же дорогих «удавок» разных расцветок и прижав смартфон ухом к плечу снял платиновые запонки с рубашки из голландского полотна, — он на мове гуторить не вміє, взял репетитора украинского и при этом подписывает закон о запрещении русского языка, я понимаю что все это сюрреализм, но все же,., а кстати, что, бюст ему не понравился? — Не особо, — заявил товарищ на другом конце трубки, — завопил прям в камеру «Где вы это взяли? Это ужас!.. Не надо мне это передавать. Зачем мне? Мне не нужно…» — Ха-ха, наивный, — развеселился Сурков. — Следующий раз я ему нижнюю часть скульптуры презентую, и книгу «…как увеличить ваш ум на 90% чтобы увеличить ваш бюст» раз этот видите ли не ко двору пришелся. Хотя конечно смешного мало, это трагедия, а не комедия. Но смешно. Что говоришь? Саммит он захотел? Какая ему Большая Восьмерка дурачку, он в нее не входит и что он там говорить собрался? Сам еще не знает? Клоун. Пешка очередная. За злато готов кривляться. И какая разница, где это делать, в ДК или в Раде. В Раде даже прикольнее. Ха-ха. Салют. До связи. — Владислав Юрьевич, это Вам, — постучался в дверь помощник и через силу пытаясь сохранять серьезное лицо протянул политику небольшую коробку в пестрой оберточной бумаге, перевязанную алой атласной лентой с бантом. — Надеюсь там взрывное устройство? Иначе не интересно, — Сурков жестом приказал положить подарок на стол и удалиться. Оставшись один, подумал: «Что и требовалось доказать. Мириться хочет». Он знал, что не простит его. Не слов не простит про распад группы из-за парня, а того, что братья все-таки общались, и вели эту незаметную, еле уловимую игру друг с другом уже второй год словно занимались сексом сквозь время и расстояние. Владислав усмехнулся, развязал ленту, развернул бумагу, открыл коробку. Увидел книгу в темном, твердом переплете с надписью золотыми буквами на обложки: Вадим Самойлов «Лучше бы не быть: о вреде существования». — Ну что же, нет такого идиотизма, … которому бы народ не поверил, — хмыкнул политик и поставил роман на специально выделенную полку под произведения любимого рокера. На ней было уже около дюжины печатных изданий с довольно-таки неординарными названиями: «Как срать в лесу: экологичный подход к забытому искусству», «Беспризорные гитары Восточно-Европейской и Западно-Сибирской равнины», «Повторное использование старых медиаторов». Особо любимая Славой: «Татуированные горские женщины и ящики для ложек в Дагестане», 18+ и Глебом: «Книга мармелада: его древность и роль в современном мире». От 3 до 5. А так же: «Как покакать на свидании» 12+, научно-популярное и автобиографическое произведение о том, как устроена жизнь человека с душевной болезнью: «С ума сойти! Путеводитель по психическим расстройствам группз большого артиста». Постмодернистская социология: «Фанаты, которые не знают, что умерли: как они пристают к ничего не подозревающим музыкантам и что с этим делать», «Гастрольные приключения с гиперболическими плоскостями», «Как незаметно прикрыть стратокастером дыру в пространственно-временном континууме». Трехтомник о предательстве: «Чернила меланхолии: ссущий против ветра» посвященный брату. Помянутое Сурковым пособие для прекрасного пола: «Естественное увеличение бюста до максимального размера: как увеличить ваш ум на 90% чтобы увеличить ваш бюст», и конечно же венец писательского искусства: «Казачья зарядка Любки, оздоровительные упражнения Жгон, с курсом видеоурков». На часах было десять вечера, в прежние времена уже начало бы смеркаться, но с тех пор, как Земля слегка съехала с катушек и начала летать вокруг Солнца, по, как выражались ученые, «предхаотической траектории», дни то затягивались сверх нормы, то обрывались вдруг внезапно, сменяясь столь же ненормальными ночами. Погода тоже чудила, времен года стало неопределенно много, они не чередовались предсказуемо, а менялись и мельтешили совершенно беспланово. Сурков открыл окно. На клене зажглись гирлянды. Пахло свежескошенным сеном с озера тянуло сыростью. В комнату ворвалось слабое стройное пение. У живописного водоема собиралась богема. Женщины разодетые в красивые, разноцветные сарафаны, сшитыми знаменитыми кутюрье под старину, заплетались и расплетались в праздничные хороводы, рвали луговые цветы для венков себе на волосы, и для гаданий. Мужчины по случаю праздника нарядились в костюмы супергеров, мифических существ, и животных. «Крепостные» готовили дрова и сразу разжигали несколько костров в том месте у берега, где лежал песок с выходом к воде. Озеро стояло в штиле, ветра не было. Его поверхность, в этот вечер Ивана Купала сохраняла гладкую безмятежность в нем отражались лучи заходящего за горизонт солнца. Заводь с ее окрестностями были неописуемо красивы. По всему берегу росли прекрасные кусты и деревья — плакучие ивы, ольха, высокие кусты рододендрона с розовыми, красными и фиолетовыми цветами, были и обычные камыши в которых на перебой квакали лягушки. Днем здесь купались и загорали мальчишки и девчонки местных серебрити, а сейчас они играли в свои детские забавы на большой зеленой поляне с россыпью благоухающих трав. Владиславу почему-то вспомнилось его беззаботное детство, как носился он по деревенским лугами высоченного, ошпаренного солнцем клевера, где среди сверкания шмелей и стрекоз терялся его смех. А бабушка, заботливо звала его в дом пить молоко, и он отзывался смехом и убегал, маленький, меньше травы иногда… Быстро темнело, на небе постепенно стали проявляться бешеные звезды ежистые, словно распустившиеся астры в саду, но особенно безумным выглядел белый диск полной луны, которая освещала землю словно прожектер. Голоса женщин слился с кваканьем земноводных в единый хор. На поляне разгорались оранжевые языки пламени, пелись народные песни, рассказывались разные небылицы, травились сказки про ведьм, кикимор и лесных чудищ. Глядя на высокие костры Владислав подумал о бабушке она была потомственной самогонщицей, последней мастерицей вековой династии уездных бутлегеров. Преследуемые из поколения в поколение за приверженность запретному ремеслу, сами Сурковы, были люди трезвые, но вместе с тем дерзкие и одинокие, особые, не общие, не колхозные. Сивое вино их марки было популярнейшим в округе при всех властях. Слава помнил как она, прикладываясь ухом к огромным бидонам и прислушиваясь к понятному только ей живому пению браги, не пыталась открыть, например, Аслану запретные тайны свеклы, меда, спиртовых испарений и сивушных масел. Она, правда, брала его всегда с собой на край огорода, к речке, где была сооружена крошечная, но несоразмерно производительная самогонная фабрика. Аслан обожал разводить огонь под котлом и смотреть, как частыми каплями набегает в бутыль легендарный первач. Бабушка разрешала подставить под горячие капли мизинец и снять пробу. Вкус был несладкий, взрослый, тревожный и многообещающий, как поцелуй девочки из старшего класса. Этим и ограничивалась его сопричастность свободному промыслу предков. «Враг, — говорила бабушка — вертляв и болтлив. Рыщет, хлопочет, суетится. Будь то черт гоголевских «Вечеров…» или Верховенский, верховный бес из «Бесов». Зато Бог статичен. Он восседает, царствует, сияет и давно уже не отвлекается на разговоры с беспокойными ветхозаветными старцами». Третий раз за лето наступала самая магическая, страшная и короткая в году Купальская ночь. По земле начала разгуливать нечистая сила — лешие, водяные, русалки, оборотни. Так что спать в поместье Сурковых-Дубовицких запрещалось всем, чтобы потусторонние сущности не забрали, не затянули в свой сказочный мир небожителей во время их отдыха. Для защиты от всего не доброго, Наталья последовав народному обычаю — разложила по всему дому веточки крапивы на одну из которых Сурков благополучно присел и теперь почесывая ужаленное место спустился вниз, чтобы выпить кофе. В холле он встретил зебру о четырех ногах, вернее кого-то двоих переодетых в нее. Полосатое животное запустив свою искусственную морду в серебряную емкость с клюквенным пуншем издавало отвратительно сёрбующие звуки в то время как ее задняя часть нетерпеливо приплясывала стуча об паркет пластиковыми копытами. — Пошла, пошла отсюда, — схватив лежавшие рядом с бадьей белые лакейские перчатки Владислав несколько раз ударил ими наглое копытное по черно-белому лицу. Зебра неправдоподобно заржала, развернулась и покачиваясь из стороны в сторону ускакала прочь. С маленькой фарфоровой чашечкой с золотой каемкой в руках Сурков вышел во двор. По заграничным липам носились белки. Красный мяч лежал в кустах жасмина. Белокурый мальчик искал его в кустах гортензии. По садовым дорожкам под ручку прогуливались два средних размеров Кинг-Конга нежно заглядывая друг другу в стеклянные глаза. Небо пахло далеким дождем. У берега в лодки сидел Федя Бондарчук в фуфайке, военных галифе и валенках, он яростно отбивался от гигантских нанокомаров и приятеля не заметил. — Сидишь? — разрезал тишину голос Суркова. — Сижу, — печально вздохнул Федя. — Жду приключений разной степени тяжести. — На, припорошись, а то как-то стремно, — Сурков протянул лодочнику пакетик с запрещенным содержимым. — Был же талантливый человек когда-то, а щас вон что, юродивым при бабах заделался… — Ай, — махнул рукой Федор, но презент принял, — безумие как гравитация нужно только подтолкнуть. В нашем мире все сумасшедшие, ты вон фонды «Сколково» через своего агента в оппозиционном движении направил на финансирование всех протестов на Болотной площади. А Вадик твой по пригорку с сачком бегает, и правда говорят что, дураки любят высокие места. — Смени винил, а то поссоримся. Окурками в театре режиссировать будешь! Нюхай, давай. — Давай, на здоровье. Дай бог не последняя, — немного постояв на месте привыкая к своему новому состоянию политтехнолог развернулся и решительно шагнул в темноту. Суркову казалось, что он двигается по облакам, потому что молочный туман покрывал поля и подымался до половины его роста. В густой дымке напоминающий воздушный зефир на опушке стоял и медленно пережевывал траву конь. Аполлинарий. Только сейчас он стал белым и светящимся словно проводник на тот свет. Сурков ощутил себя хаотичным нагромождением линий, будто его форма была вдохновлена абстрактным экспрессионизмом как сумрачное порождение подсознания вытесняемого из нашего мира, где на границе бытия его встретил конь — дитя Белобога светлого божества. Он и сам не заметил, как стал думать о смерти… В этом тумане Владислав как будто столкнулся с самим мирозданием, выраженным в виде представителей подземного, земного и небесного царств. Из мрака выползла улитка, вышел плюшевый слон, вылетела сова… Многочисленное собрание мотыльков привлеченные кострами в бешеном веселье порхали вокруг устроившего охоту на них Вадима под вдохновенную музыку целой тучи москитов. Сурков открыл было рот, чтобы окликнуть его, но тут нечаянно опрокинул незамеченную им во влажной осоке банку с заспиртованными бабочками и жуками. — Ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера, а нет, вот здесь, под светлячками, так, так, ага… Вот оно что Вадим Рудольфыч собираешь материал для новой книги? — вернув на место склянку с насекомыми поинтересовался Сурков, — как назовешь? «Бабочки в меняющемся мире: материалы 64-го симпозиума?» — Почти угадал Слава, — не оборачиваясь ответил Вадим, — хочу написать альманах по чешуйчатокрылым и начну с гениталий самцов бабочек балканского полуострова с приложением проверочного списка признаков. — Балканского? Мы же в подмосковье, — напомнил Сурков. — Да, но кто об этом узнает? — хитро усмехнулся Вадим, — стой, стой, не шевелись! — зашептал он, бросил сачок, подкрался к Суркову и хлопнув его по голове воскликнул он, — вот он, вот! Красавец! — обрадовался зажав в пальцах здоровенного, лохматого мотылька цвета пожухлых листьев. — Думаешь народ поверит? — усомнился Сурков разглядывая букашку шевелившую на него своими бахромчатыми усами, — или ты тоже разделяешь мою теорию что на самом деле весь мир состоит из придурков? — Не важно, что думаю я. Важно только то, что думает вселенная, — загадочно пояснил Вадим и сложил пальцы в Жест Разума. Сурков заметил, что какая-то грязно-желтая медаль высовывалась из-под загадочной восьмиконечной звезды где-то на животе у Вадима. Грудь его давно уже была плотно завешана всякими самодельными крестами, медалями, звездами, которые Вадим мастерил из всего, что блестит, — из консервных банок, старых монет, медной проволоки. Эта странность появилась у него после командировки в Сирию. Вадим сам разрабатывал дизайн, и придумывал названия и статуты. Какие получше получались, теми себя награждал. Остальные вручал за заслуги и отличия кому хотел. Славе тоже переподали иногда некоторые из этих блестяшек, после особо бессонных ночей. Владислав чувствовал что сейчас в этот самый момент вся нежность, вся любовь его к Вадиму, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою порыва разбивая все существо его. В траве стрекотали ночные цикады, серебристо звенели озорные лягушки, вскрикивали и ухали совы и сычи, заунывно пели гадающие у воды женщины, с неба лился приглушенный свет — и текла, текла святая мистерия нескончаемая до самого утра. Политик подошел поближе и приобнял Вадима за талию привлекая к себе. Забилось сердце. Вспомнилось детство. Или отрочество. Будка во дворе Славной школы. Трансформаторная. На ней жестяная, тронутая ржавчиной табличка. Со скуластым черепом, молнией и надписью «не влезай убьёт». И несгибаемая нескончаемая эрекция. На что бы он ни смотрел. На Наташу ли Еганову на класс младше. На молодую ли учительницу истории. На старую ли учительницу математики. На Карякину ли, имя которой забыл. Из его класса. На Колю ли Рашпиля, тоже из его. На картину ли в кабинете географии «Грачи прилетели». На этот ли череп на будке. У него на все стоял. Он. И его совершенно некуда было деть. Такое же сильное напряжение Слава ощутил и теперь. Триллион вольт. Суркову казалось, что сейчас он уже гораздо лучше знал, что с этим делать. Накопил большой опыт. Но как-то опять растерялся. Закружилась голова. Вековой клен, липы и белки, Зеленский с бюстом, мальчик с найденным мячом, зебра, Кинг-Конги, зеленое яблоко продолжали плавное движение еще несколько секунд. Потом тоже остановились. Изображение стабилизировалось. Снова появился Вадим. — Ты лучшее что есть в этой Вселенной, — прошептал Владислав и хотел уже опрокинуть мужчину в траву, но тот остановил его. — Я думаю, что мы несем ответственность за эту Вселенную. Но это не значит, что мы что-то решаем, — витиевато отозвался Вадим и немного отстранившись от найстойчивого любовника добавил, — хочу чтобы мы с тобой кое-что попробывали. — Ты же знаешь…— смутился Сурков, — я сейчас в таком состоянии… что могу попробовать что угодно… Не глядя. — В каком таком состоянии? — взгляд Вадима был устремлен куда-то далеко, но слова Владислава польстили ему. — В том. Сам знаешь, в каком. — Ах, в том! Сам знаю, в каком? В том самом? Тогда ладно. Тогда понятно, — Вадим торжествовал, — подойди поближе, — пригласил он. Чиновник подошел. Вадим вполголоса сказал ему что-то слегка наклонившись вперед. — И все? — удивился Сурков. — Все. Ты согласен? — Это хорошая цена… но все же… а что я должен взамен? — Суть вот в чем. Я давно хотел проверить тебя на гипнабельность и испробовать на практике кое-что из лабораторных опытом проекта «GO-RA» который ты финансируешь. — Мать Тереза! Это шутка такая? Я почти засмеялся, — снова притянув шутника к себе обжигающе задышал Сурков в небритую шею Вадма. — Нет я серьёзно, — настоял Вадим. — Пошла пурга… ну что надо делать? — печально вздохнув сдался Сурков. — Ты ведь знаешь, что существует так называемая квантовая запутанность между людьми на расстоянии. Положительная информационная обратная связь между живыми существами находящимися далеко друг от друга, — отпустив пойманного бражника в банку рассказал Вадим, — я хочу попробовать сейчас провести эксперимент положительной обратной связи между биологическими объектами. — Между нами с тобой? Уже легче. Давай! — ликовал Сурков дернув за ремень брюк. — Да между нами, — подтвердил Вадим, — но не в этом смысле, — охладил он пыл Суркова. — Я индуктор и буду наблюдать за тобой реципиентом в реальном времени и постараюсь отклонить тебя в заданном направлении. Когда расстояние между людьми небольшое, то подстройку легко осуществить с помощью зрения. Если же расстояние между индуктором и реципиентом гораздо больше, то подстройку приходится делать мысленно. Разумеется, не все люди на это способны. Но мне повезло. — То есть теоретически можно незаметно управлять поведением человека? — изобразил интерес Сурков. — Да, и к сожалению некоторые люди пользуются этим знанием в своих корыстных целях. Но у нас с тобой это только ради эксперимента, так что не волнуйся я не буду заставлять тебя делать нехорошие вещи, — улыбнулся Вадим. — Очень даже зря, — засмеялся Сурков. — Смотри, нам нужно отвернуться друг от друга и разойтись в разные стороны минимум на 50 метров, после чего я попытаюсь мысленно изменить твою траекторию движения. — Куда же ты собираешься меня командировать? — спросил Сурков. — В Англию? В Боливию? — Начали, — серьезно сказал Вадим и взяв банку с насекомыми подмышку окунулся в туман. — Знай я готов на все. Только скажи, — выкрикнул Сурков ему вдогонку. — Колесо следует за быком двигающим повозку, и так же ветер не может повалить гору, — Вадима уже не было видно и Суркову показалось что сам мрак ответил ему. Он постоял в темноте еще несколько минут, наблюдая за светлячками, роившимися над рододендронами, а затем, вздохнув, вернулся к действительности. Не успел главный идеолог Кремля сделать и десяти шагов как на него налетела смеющиеся, раскрасневшаяся от выпитого дамочка и повиснув на шеи политика тяжким грузом закричала: — А я Виктора Олеговича поймала, очень симпатичного! — на ее голос тут же сбежались подружки, потянули слабо сопротивляющегося Суркова к костру где принялись кружить его в хороводе, как бы невзначай касаясь его интимных мест и заливая в рот терпкое вино. — Владислав Юрьевич, а как вы прокомментируете новость о том, что звезда кинематографа Жерар Депардье продал все свои российские квартиры подаренные ему Путиным, отказался от Российского гражданства и улетел на родину? — не переставая смеяться поинтересовалась крестьянка в синем сарафане и кучи бриллиантов на всех частях тела. — Он просто протрезвел, — не задумываясь ответил Сурков, чем вызвал новую волну заливистого смеха. — Спойте нам… Сыграйте Владислав Юрьевич! — наперебой загалдели женщины подсовывая политику гитару. Видя что убежать не получится, он сел на теплую траву пред пламенем, сложил ноги по-турецки и запел: Всегда при деле, молчалив и скромен, я строю терем из горящих бревен. Себе на радость в этот жаркий терем я буду прятать краденых царевен. Мои братья — кто в дури, кто в коме, мой бизнес — охота на мух. Я — редкое насекомое, почти незнакомый науке паук. Я сделан из чужого тела, но я не болен, просто так устроен. Всегда в засаде, вежлив, но упорен, мычу не в стаде и молчу не в хоре. Ведут все двери, речи и причины в мой красный терем в центре паутины… — Плыви мой венок на тот бережок, кто поймает мой венок, тот будя женишок…— пела одна, высокая, дородная, в красном сарафане барыня опустив душистое сплетение с горящей свечной в центе на воду. Течение легко подхватило его вместе с другими такими же, и Наталья побежала следом вдоль берега. — Ты только посмотри все венки собрал! Завидный ты, оказывается женишок, — речка Ликова вынесло все плавучие сооружения к водной артерии Незнайка на берегу которой курил сигарету за сигаретой Глеб. — А, это ты опять этот хардкор поганый затеял, — раздраженно хмыкнул Глеб плюнув на груду венков с потухшими свечками сгрудившихся у его ног, этой ночью он ждал совсем не Наталью и она сейчас была ой как не к стати, — похороны мои репетируете со Славкой? Все не дождетесь никак? — Что ты?! Какие похороны?! Какой Славка забудь о нем, — манерно махнула рукой Дубовицкая и слегка приспустила плечико сарафана, — я тебя съем, — облизываясь предупредила крестьянка сделав шаг вперед. — Отстань, — он увидел во взгляде Натальи нотки безумия и испугавшись снова попятился назад. — Отгадай загадку, и получишь приз: Зелененькая, по болоту прыгает, на ля начинается, на гушка заканчивается. — Кузнечик! — с надеждой выкрикнул Глеб. — А-а, шалунишка, угадал! — она молниеносно оказалась около пытающегося ускользнуть Глеба и прижав его к стволу березы ловко запустила руку ему в штаны, — ну-у-у, а почему так дрябло? — Осторожнее! Где дрябло, там и нежно! Со стороны леса к поляне метнулась тень и небольшой пушистый мужичок ловко перепрыгнув через костер скрылся в густом тумане. Оглушительно завизжали испуганные женщины, мужчины в маскарадных костюмах в ужасе бросились врассыпную, не чая остаться живыми. — Добрый вечер. Это я вам звонил. Я Виктор Олегович. Буквально три минуты вашего времени. Понимаю и ценю вашу занятость, — выпрыгнув из травы догнал Суркова какой-то незнакомый старичок весь покрытый коричневой шерстью, с рогами на голове и хвостом в области копчика, как только политику удалось отделаться от барышень, — дело в том, что в Ваших отношениях с Самойловыми наметились определенные развилки. Не зная Вашей позиции, мы не можем принять решение. То есть можем, конечно. Но только не правильное. Есть угроза огласки. Потому что Ваши враги… ну Вы понимаете о ком я, … а они Вам враги… младший и старший причем за Вашей же спиной, а Вы ни сном ни духом. Ведь так? — Не знаю. Честно говоря, не понимаю, о чем вы. Это ошибка, полагаю…— ответил Сурков сжимая кулаки, — кто вы такой?! Как сюда вошли?! Где охрана?! — Но я же вам сказал Виктор Олегович… — Какой Виктор Олегович? — Как какой? — удивился старичок, — тот самый…в конце концов это не важно… — Тот самый?! Вас же отстреляли всех! Вы уже не существуете! — Я вас умоляю! Вы взрослый, образованный человек и верите в эту нелепость? — всплеснул шерстяными ручонками человечек и почесал рога, — вот конверт… Об оплате договоримся позже. Я позвоню Вам, — увидев людей с факелами старичок подпрыгнул на месте. Заметался. Как продажный шпион, который сунул контейнер с микрофильмом не в то дупло. Обшарил шустрыми глазками все поле и шмыгнув в зверобой исчез. Сурков резко, хладнокровно распечатал письмо, он сразу понял свою безвозвратную погибель. Фотографии упали на землю. Они рассыпались по ветвям, теряя на лету свои легкие как перышки пиксели, которые, точно пух, падали на землю. Владислав нагнулся, чтобы поднять фотографии с мокрой травы. Мозг ударился о лобную кость. Он распрямился. Мозг откатился к затылку. На снимках Вадим трахал Глеба без купюр в разных позах, в разные года, в разных местах страстно, пошло до омерзения братья любили друг друга. «Ну вот, началось. Я же знал, я все знал», — сам себе похвастался смутно соображающий мозг. Особый интерес вызвала фотосессия на Бали в доме подаренном Сурковым Вадиму на день Рожденья. Последний снимок завершавший портфолио судя по дате и времени был сделан час назад в особняке у Глеба. Владислав смутно помнил как, пронесся сквозь разряженных гостей, боковым зрением приметив проскакавшую мимо зебру, за которой гнался возбужденный Аполлинарий. Забежал домой, потом в кабинет, открыл сейф, выбросил все его содержимое на пол, но того что искал не нашел. Ринулся наверх в спальню к другому хранилищу. Суркова не то чтобы мутило, хотя мутило, мутило жутко, но — главное — мучила сначала принятая им за отвратную оскомину, набитую душе многолетним обманом, но мало-помалу набухшая в голове ослепительной болью злокачественная догадка. Сурков был очень опытен, он много лет любил свою работу. По роду службы он часто наблюдал, как отбывают в мир иной суровые командиры коммерческих войн, их жены и дети, их быки и пехота, а также нелепо попавшие под раздачу, оказавшиеся не там и не тогда, где и когда было бы им лучше оказаться, затянутые в жернова бандитских боев внеплановые жертвы, безвинные балбесы. Он знал, что они чувствуют и как выглядят, пока они есть, и после — когда их нет; как ведут себя их лица, рты и глаза, кожа, сердца, кишки, ноги и руки; что делают в их крови адреналин и сахар; куда прячутся мысли; из чего вываривается блаженная покорность, сладкая коматозная слабость комнатной температуры, вдруг прекращающая агонию и нежно смывающая жизнь с ничего не значащих холмов и улиц. Все это он знал. Но не думал что сможет испытать нечто подобное просто взглянув на крамольные изображения. Страсть и не поддельные чувства заснятые на пленку, выжгли остатки его души превратившись в жестоких убийц. Ошеломленный Владислав прижавшись спиной к мягкой, поросшей синим мхом стене, дрожащими руками запихивал в барабан револьвера одну пулю за другой, пальцы не слышались его став будто чужими. Пули со звяканьем падали на ковер. Его губы беззвучно шептали что-то нечленораздельное, периодически прерываясь громкими выкриками типа: — Выкусите ублюдосы! — он побежал вниз по лестнице, прыгая через три ступеньки, лишайник мягкий как вата и топкий как зыбучие пески цеплялся за его ноги, тормозил движение, пытаясь урвать хоть что-нибудь с беглеца и когда политик оказался на площадке первого этажа туфель на нем уже не было, как не оказалось и носков, а сам мох начал издавать самые неожиданные звуки. Сурков вылетел из в ночную тьму прямиком к маленькой бухте где в лодке, свернувшись калачиком спал Бондарчук. — Хорош кемарить, — пнул его босой ногой Сурков, — до Незнайки подбрось. Федор вскочил, тупо и неочуханно озираясь спросонья не мог ничего сообразить что происходит, но увидев в руках озверелого вида Суркова пистолет решил, что самое лучшее в данной ситуации это молча сесть на весла. Он плавно развернул шлюпку и медленно двинулся к западу. От воды шел пар. Белый и холодный. Постепенно вокруг все стихло, луна скрылась за тучи, и стало совсем темно. Владислав не дождался пока лодка причалит к берегу, он прыгнул в ледяные воды Незнайки. В памяти вспыхнул слепящим солнечным лучом Израиль в конце весны. Он отчетливо увидел как они с Вадимом шли по жаркому Тель-Авиву, сходили с ума от повсеместной шаурмы и думали, что же их такими темпами дальше ждет: в этой поездке, в этом лете, и вообще в жизни и наконец-то увидели море, и все остальное стало не важно. Сегодня лето закончилось, а с ним как будто и жизнь его. Сурков стоял по щиколотку в другом стылой воде. Один, совершенно уверенный что не даст жить и Вадиму. Все было слишком неправильно. Оскользаясь на вязком иле Владислав помчался сквозь овраг в лопухи, цепляясь за колючки и давя кротов. Перепрыгнул через кирпичный забор и оказался на участке Глеба Самойлова. Сад выглядел таким же запущенным и одиноким, как и его хозяин. Он точно знал, где прячутся звери, знал, как подобраться к месту незаметно, как бесшумно проникнуть в логово. Он представлял расположение комнат, ему было известно, и о том что они будут беззащитны и не готовы к забою. Он решил, как выстрелит и куда выбросит теплый ствол, дымящуюся улику преступного утоления страсти. Он сочинил на ходу слова, что братья должны услышать напоследок, которыми собирался мучить их, пока милосердная пуля не отключит этих трясущихся тварей от страха и боли. Путь был свободен, работа проста.***
— Ты сегодня какой-то особенно чувствительный, — Вадим гладил ему кожу на загривке, наблюдая, как расползается бледная лужица из мурашек, как подрагивают его плечи, и медленно вздымаются раздутые ноздри. Дул вдоль своего указательного пальца. Приподнимал короткие завитки у самой шеи. — Я уже ничего не боюсь. Будь что будет! — Глеб крутанул хмельной головой по направлению движения теплой руки, приподнял плечи и, прикрывая глаза, нагнулся, втискивая себя в объятия старшего брата, зарываясь лицом в вырез черной футболки со складками, вел губами, стараясь ухватить обнаженный участок кожи. — Согреешь? Я замерз! Они привычно упали на кровать, своей шириной заслоняющей добрую половину комнаты. Вадим забрался под его свитер теплыми ладонями и обхватывая выступающие ребра, добрался до сосков. Замер. Впился влажными губами, размывая поцелуй по всей нижней половине лица. Спустился на шею. Сжал вишневую горошину, потерся твердым пахом о чужое бедро, переместился так, чтобы зеркалить и очерчивать ясно вырисовывающимся бугром вздыбленную под брюками плоть брата. Придавленный стон заставил ускориться, и свитер, футболка и какие-то браслетики полетели на пол, завершая свою траекторию где-то в районе окна. Гладил руки, все еще дрожащие плечи, острые лопатки, кусал кожу на груди, расстегнул массивный кожаный ремень. Приспустил его штаны, целовал живот, очерчивал языком воронку пупка, дышал. Прерывисто. Жарко. Вобрал его грациозно приподнявшийся член. Мял яички. Перебирал в руках, перемещался на область, где соединяется бедро и пах, чуть надавливал по линии, под которой яро бился пульс. Глеб метался по кровати, хватал его за волосы, приподнимал таз и обвивал его торс ногами. Кричал. Рванул на себя, потребовал большего. Два тела сплелись, вжались крепко. Любили друг друга. Отдавали и брали. Парили. И не было зрелища более красивого, нельзя было ими не залюбоваться. Слава залюбовался. Стоял, подпирая спиной дверной косяк, пытаясь подчинить вдруг подкосившиеся ноги. Он так не мог. Так самозабвенно, так честно, так правильно. И никто из них никогда не был с ним ТАК. Так жертвенно и чисто. Так естественно и просто. Это был акт единения не тел, но душ. Как будто рай был прямо здесь, на Земле. Тишину плавила божественная музыка любви. В воздухе стоял аромат чудесных цветов, а благодатный елей лился прямо в окна и затопил полы по самую щиколотку. Безупречность убил оглушающий как майская гроза выстрел. Сурков не просветлел, а кажется, наоборот, помутился больше прежнего. Он не почувствовал облегчения, не почувствовал вообще ничего, кроме нежелания, невозможности убивать, мстить, томиться злобой, шипеть ненавистью, травиться яростью, обжигаться желчью и жестокостью. Он не сделался святым, как-то само все кончилось. Не совесть остановила его и отвратила от греха, а плюшевая снотворная лень, навалившаяся на издерганный мозг. — Значит все обман, столько лет…—его бросало то в жар, то в холод, но не делался он ни окончательно горяч, ни полностью холоден, а только тошнотворно тепл; ни добр, ни зол, а только слаб. Сурков передернул затвор. — Сейчас последует сцена насилия? — шепнул Глеб. — Мне отвернуться? — Красивые ноги, — Вадим кивнул на босые ступени политика. — Ты помнишь? — Помню Слава. «Господи, что же я делаю! Я же не хочу делать этого, я хочу этого не делать!» — он знал, что ничего не сделает, и никого не убьет. Владислав опустил пистолет. На подошел к братьям, сел на кровать. — Значит ругались, расставались и судились вы только для меня? — Мы никогда не расставались. Вся жизнь игра, Слава! — говоря это Вадим ласково отирал липкий живот Глеба своей уверенной ладонью. — И люди в ней — дерьмо, как сказал Шекспир, — закончил фразу Сурков. — Он не так сказал, — поправил его Вадим. — Я думаю, именно так и сказал. Просто хреновый ему попался переводчик. — Такой же, как ты стратег, — согласился Вадим. Будущее не предвещало любви, но и смерти там видно не было. Ничьей. Самойловы тоже остались живы. Месть и смерть отменялись. Победили добро и свет. Заплакал. Он плакал от стыда, от нелюбви к себе и от желания любить и от неосуществимости этого желания. И от жалости к себе, к Вадиму, к их минувшей молодости, к этому исчадию Глебу, от жалости к их рассыпанной, растерянной жизни. Он плакал впервые за последние лет сорок, плакал долго и бурно, словно хотел наплакаться на сорок лет вперед, — когда еще придется вот так… Плакал без слез, слез не было, зато слюни и сопли текли ручьями, как кровь из продырявленной в трех местах головы. — Как быть? — причитал он. — Почему все такие сволочи! Господи, почему меня никто не любит? За что мне это, господи? За что ты меня так? Не остохуел ли ты, господи? Один я что ли во всем виноват? Ну, виноват, может даже, я за всех отдуваться должен. Ну, да, убивал. Да хер бы с ними, с ними со всеми… Но я-то, любил господи! Моя любовь тут при чем? Зачем ты ее такой слепой сделал, такой безоветной, такой дурочкой? Почему направил ее на потребителей-уродов, которые не любят ее? Не любят, господи, не любят, а надо бы! Кто же ее полюбит, кто пожалеет-то мою бедную любовь?! О, злопоёбанный мир! О, блядство! О, хуйня! — как мантру повторял Сурков. — Хватит реветь, — зевнул Глеб. — Потом будет. — Я не реву. Я рыдаю… — Слезами ты от нас ничего не добьешься, — по-светски строго отреагировал на сурковские сантименты Глеб. И уже по-своем добавил. — Не плачь. Пряника хочешь? Тут немного мятных осталось. Ну, ладно. Сам доем. — Глеб прав Слава, — Вадим положил руки Владиславу на плечи. Прикоснулся губами к его уху. Глеб приподнял рубашку и поцеловал его своим фирменным поцелуем между лопаток. — Никакого горя нет. Все живы. Все хорошо. Все повториться снова. Все — поправимо.