***
Оливер Вуд никогда не был хамелеоном. Он прекрасно понимал, если с людьми, которые его окружали, что-то было не так, но не тратил время на такт или попытки подстроиться под обстоятельства, чтобы кому-то стало легче от общения с ним. Наоборот, он пер напролом, словно бульдозер, всем своим видом показывая, что жизнь не закончилась, а неприятные моменты рано или поздно останутся позади. Но в то же время он легко перенимал привычки, которые ему нравились. — Не смотри на меня так, будто не видела пару столетий, — попросил Оливер, заметив мой пристальный взгляд. Учебный год начался для меня позже, чем для других: в тот момент, когда ко мне вернулась способность колдовать. Поэтому даже спустя несколько дней я не могла избавиться от ощущения, что ничего не успеваю и постоянно что-то упускаю. Дело было не в горе домашних заданий и даже не в той пропасти, которую я заметила между собой и Грунвальдом, дело было в том, что другие люди тоже не стояли на месте. Они росли. Развивались. Менялись. (И уследить за этим было практически невозможно, даже если некоторых из них я видела каждый день.) — Здесь слишком мало места, чтобы мы не виделись так долго, — хмыкнула я, легко боднув Оливера лбом в плечо. Он привычным жестом потрепал меня по волосам, и на первый взгляд все было совершенно как раньше. Но расстояние между Оливером и другими людьми, которых он не считал своими друзьями, теперь очень сильно бросалось в глаза. Он никогда раньше не держал дистанцию, словно у него вообще не было понятий о личном пространстве, но сейчас он легко отстранялся, если кто-то малознакомый подходил слишком близко. Дистанция означала свободу движений. Свобода движений означала возможность без труда достать палочку. Заметив одно, я начала замечать и другое — то, что Оливер больше не смотрел только на собеседника, когда говорил или слушал, то, что он старался охватить взглядом все и сразу, то, что он, и без того наблюдательный, стал подмечать еще больше, чем раньше, и еще чаще, чем раньше, молчал о том, что видел. Это были не его привычки. Это были привычки, которые понравились ему в другом близком человеке. — Я скучала, — вздохнула я, понимая, что из тысячи важных слов нужно было всего лишь подобрать одно правильное. Оливер посмотрел на меня так странно, будто внезапно заметил, что вся одежда на мне была вывернута наизнанку, но ничего не сказал. Он не особенно любил углубляться в что-то подобное, но понимал: даже если мы виделись каждый день, пообщаться по-настоящему у нас не получилось ни разу. Время в попытке совместить обязанности старосты, свидания, пусть и чаще всего короткие, но необходимые как воздух, и отчаянное желание подготовиться к любому будущему, летело незаметно. Толпа разделяла нас с Оливером сразу же, как только мы возвращались после ужина в гостиную, и к тому моменту, как я разбиралась с тысячей и одной проблемой своего факультета, кто-то из однокурсников уже утаскивал его наверх, в спальни, ради какого-то очень важного дела. Из-за этого я начинала потихоньку понимать Джемму и ее давнее понятие о дружбе: отдавать свое время одним людям означало отнимать его у других. — Впереди целый год, — негромко заметил Оливер, бросив взгляд куда-то в начало коридора, но почти сразу же повернул голову в другую сторону, потому что услышал чужие шаги. Профессор Люпин распахнул дверь в свой кабинет, приглашая нас войти, и я не могла не заметить, каким внимательным взглядом он окинул весь коридор, проверяя, по-видимому, не случилось ли чего необычного за короткое время. Я знала: это была привычка старосты, от которой, судя по всему, мне никогда не удастся избавиться. Даже дома я в первую очередь реагировала на что-то непривычно громкое, а уже потом замечала все остальное. Эта привычка позволяла расслабиться только ночью, когда Фред и Джордж, наконец, засыпали или запирались в комнате. За неделю в Хогвартсе профессор Люпин стал выглядеть на порядок лучше, несмотря на то, что взял на себя немало дополнительных обязанностей: занимался с отстающими, проводил дополнительные занятия для тех, кто хотел сдать СОВ или ЖАБА на «Превосходно» и, помимо всего прочего, собирался готовить семикурсников, подававших заявки на работу в Министерстве, к экзамену по боевой подготовке. Таких было всего девять, но он все равно, по словам профессора МакГонагалл, хотел поделить нас на две группы, чтобы заниматься отдельно. Профессор Люпин не казался активным и деятельным, как профессор Локхарт, и уж тем более не старался выглядеть эффектно. Однако к тому моменту, как прозвонил колокол, все стихли и направили на него все свое внимание. Пенни, залетевшая в класс в последний момент, скользнула за парту рядом со мной, буркнув что-то про «бесполезного Аддингтона, который непонятно как остается старостой». Я ободряюще сжала ее руку под столом и заметила, как дернулись уголки губ профессора Люпина — он все отлично слышал. (Мне казалось, что каждый день в Хогвартсе должен был быть для него и счастливым, и ужасным одновременно — он заново проживал лучшие моменты своей жизни, но, закончив с ностальгией, вспоминал, что остался совсем один.) — Я изучил заметки профессора Локхарта, которые он любезно оставил, и вынужден с прискорбием сообщить, что он сделал всю мою работу за меня, — начал профессор Люпин. Он сделал паузу и ободряюще улыбнулся, когда услышал смешки. То, как профессор Локхарт пустил обучение шестикурсников на самотек в прошлом году, хотя для всех остальных подготовил подробную программу, уже стало чем-то вроде школьной легенды. — Поэтому, увы, мне придется сделать кое-какую работу за него, и первый семестр мы посвятим программе шестого курса, — как только воцарилась тишина, продолжил профессор Люпин. — Правда, думаю, начать нам стоит с дементоров и заклинания патронуса. Кто расскажет мне… мисс Клируотер? Прошу. Я слушала Пенни вполуха, выхватывая знакомые слова. Эту тему в прошлом году мы учили вдвоем, и она, в силу обстоятельств, надежно отпечаталась у меня в памяти. Поток рваных сумбурных воспоминаний Перси, казалось, только укрепил ее, а не похоронил под собой. Профессор Люпин не стоял на месте. Он двигался очень спокойно, даже немного скупо, как будто экономил энергию для чего-то более важного, но вместе с этим сложно было уследить за тем, как он оказывался в разных концах класса. Он отлично запомнил тех, кто уже умел вызывать патронуса, и, присудив Пенни десять баллов за ответ, распределил их в группы с теми, кто не умел, по очень странной логике. Он разбил устоявшиеся компании, как будто заранее знал, у кого с кем какие отношения, и постарался поместить всех в максимально некомфортные условия. Он не говорил об этом вслух, но уже через пару минут стало очевидно: какой бы неприязненной ни была атмосфера в группах, она и рядом не стояла с той, которую создавали вокруг себя дементоры, а неумение вызывать патронуса даже в мало-мальски стрессовых ситуациях никак не поможет в будущем. Профессор Люпин говорил довольно мало. Он предпочитал задавать вопросы — короткие, но четкие. Делал это мягко, спокойно, добавляя баллы даже тем, кто хотя бы попытался. Он не выглядел так, будто за каждый балл получает минус галлеон к зарплате, как профессор Снейп, и не преподносил это как высшую форму похвалы, как профессор МакГонагалл. (И, как ни странно, это помогало другим стараться лучше.) Я наблюдала за ним больше, чем за ходом урока, потому что у меня оставалось не так много времени, чтобы понять: способен ли Ремус Люпин в этой вселенной быть непредвзятым и насколько сильно ненавидит Сириуса Блэка за свое одиночество. (А еще — заслуживает ли доверия не только на уроках.) Это было бесполезно. Прямо сейчас профессор Люпин не хотел быть кем-то большим, чем просто хорошим учителем, и у него это отлично получалось. Однако негромкое «Мисс Уизли», которое прозвучало в тот момент, когда я собралась пойти за Пенни, застало меня врасплох. — Хотел дать вам поручение. Как старосте, — мягко пояснил профессор Люпин, как только я развернулась к нему. — Это займет всего пару минут. — Конечно, сэр, — отозвалась я, поправив лямку рюкзака. Спустя пару секунд два небольших листа пергамента переместились со стола прямо мне в руки. Движение палочки было настолько мимолетным, что я его скорее отметила, чем увидела по-настоящему. Почерк профессора Люпина был таким же, как и его движения — аккуратным. Если бы я не видела, насколько быстро он делал записи в блокноте в конце урока, то подумала бы, что он скрупулезно выводил каждую букву. Небо за окном стремительно потемнело за последнюю четверть часа, и в таком полусумеречном свете шрамы на лице профессора Люпина казались серыми. Глядя на них, я думала о шрамах от Обета — не тех, на руке Марка, по которым постоянно водила пальцами, а других, которые выделяли Карла Грунвальда. Добавляли еще пару футов в пропасть между нами. — Это расписание, — сказал профессор Люпин, который, похоже, расценил мое молчание как вопрос. — Для подготовки к министерскому экзамену. Буду очень благодарен вам, если вы всех о нем предупредите. Его глаза тоже были серыми. Но не светлыми, бесцветными, а темными, как грозовое небо над морем. Я была уверена: за этим миролюбивым спокойствием бушевали свои ураганы, и тому, кто заставит их вырваться наружу, серьезно не поздоровится. Я опустила взгляд на пергаменты, машинально пробегаясь по фамилиям. Вечер среды и вечер пятницы — два самых незагруженных дня для семикурсников. Профессор Люпин выбрал отличное время после ужина… — У вас есть ко мне вопросы, мисс Уизли? …и отделил меня от остальных. И Пенни, и Марк, и Оливер были в другой группе. И я совершенно не хотела думать, почему. Догадки бы просто не поместились в моей голове. — Никаких, сэр. «Десять баллов Гриффиндору за помощь» донеслось до меня аккурат перед тем, как за моей спиной закрылась дверь.***
Хижина Хагрида угадывалась в темноте из-за магии, окружившей ее плотным коконом. Магия была белого цвета, и из-за этого черные силуэты, мелькавшие перед хижиной, казались еще более зловещими. Хагрид наотрез отказался перебраться в замок на то время, пока дементоры патрулировали территорию по ночам. Рон не упускал случая поворчать, что тот наверняка выхаживает очередную тварь, от которой нельзя отойти ни на шаг. Гермиона справедливо замечала, что любому человеку будет удобнее в своем доме. Гарри мягко улыбался и оставлял свое мнение при себе. (Я заметила, что он стал намного чаще молчать, хотя его дядя с тетей, напуганные нашим отцом, подарили ему тихое мирное лето, и Рон постоянно бросал на него обеспокоенные взгляды.) Я отложила перо, потянулась и бросила взгляд на карту, которую разложила сбоку от себя на подоконнике еще час назад, и с того времени ни разу не двигала. Вечер патрулирования был очень тихим — как и два до него. Хогвартс относился к дементорам с искренним презрением и использовал свои собственные силы, чтобы не подпускать их к своим стенам как минимум на десяток футов, и из-за этого почти не отапливался по ночам, оставляя немного тепла только для гостиных и спален. Промерзшие насквозь коридоры отбивали всякое желание бродить после отбоя, поэтому, несмотря на то, что мне сегодня достался второй этаж — самая беспокойная зона — я практически не сдвинулась с места с того момента, как пришла, только окунала перо в чернильницу или обновляла согревающие чары. С записями на сегодня было покончено. Пробежавшись по пергаменту взглядом, я кивнула самой себе, поставила дату в правом нижнем углу и оставила свиток лежать, чтобы чернила высохли самостоятельно. Мне было незачем писать письма Оливеру, но привычка все равно осталась. Это был мой способ отдохнуть после насыщенного дня, и, кроме того, я надеялась, что эти письма без адресата когда-нибудь смогут принести свою пользу. (Я уже очень давно перестала стараться, чтобы стать похожей на настоящую Перси Уизли, но вот настоящей Перси Уизли пришлось бы приложить много усилий, чтобы быть похожей на меня.) Теплый свитер, который мама связала мне на прошлое рождество, отлично согревал, но в него нельзя было завернуться целиком, и я всерьез подумывала о том, чтобы на следующее патрулирование надеть зимнюю мантию. Мне казалось, что в Хогвартсе было холоднее, чем за его пределами — если, конечно, не считать дементоров, — но с каждым днем мне все меньше хотелось выходить на улицу. (Было бы здорово врасти в Хогвартс окончательно, как Сибилла, и чувствовать каждый его камень.) Ближе к полуночи стало еще холоднее, и я возвращалась в гостиную почти бегом, выбрав самый короткий путь через узкий полузаброшенный переход, который все еще был обвешан старой паутиной. Фред и Джордж, как самые главные полуночники в гриффиндорской гостиной, при виде меня старательно сделали вид, что уйдут прямо сейчас и через три минуты будут спать. Я покачала головой, зная, что ни того, ни другого в ближайшие пару часов не случится, и ушла в свою комнату, на ходу снимая мантию. Комната старосты в Хогвартсе никогда не заменяла мне комнату дома, хотя здесь я проводила намного больше времени, но в последние дни я чувствовала какое-то особенное спокойствие, когда приходила сюда. Здесь меня не тревожил никто, кроме Джинни (которая обычно вваливалась посреди ночи и, пробурчав что-нибудь про собачий холод, забиралась ко мне под бок), и здесь меня ждала тайна, которой я ни с кем не делилась. Анимаги сохраняли рассудок и воспоминания, когда превращались в животных, однако и зелья, и заклинания действовали на них по-другому — как будто они становились такими же, как и другие фантастические твари. Чем сложнее было зелье, чем больше в нем было ингредиентов, тем больше вреда оно могло нанести. В волшебном мире животных лечили магией и временем, а в самых крайних случаях — отварами и базовыми зельями. Очень осторожно. Эта идея пришла мне в голову весной, когда я копировала для Оливера конспекты по уходу за магическими существами (которые он из благодарности даже прочел — но уже после того, как прошли экзамены), и загнала меня в библиотеку практически на весь май. Результатом стали маленький флакон с напитком живой смерти, капли которого хватало на несколько дней беспробудного сна, и коробка с крысой под моей кроватью. Питер Петтигрю просыпался раз в несколько дней и старательно заталкивал в себя питательный крысиный корм, не поднимая головы и не глядя на меня. Он похудел, его шерсть поредела, и, будь на его месте любой другой человек, я бы серьезно засомневалась, правильно ли поступаю. Мне не требовалось применять магию, чтобы влить в него зелье, но я всегда держала палочку под рукой, прекрасно понимая, что не стоит позволять чужой обреченной покорности себя обмануть. Под слоем темно-зеленой магии коробка выглядела еще более неприятно. Цвет был очень красивым, словно бархатным, но в неярком освещении выглядел непроглядно черным, и это задевало внутри какие-то беспокойные струнки. Будь аккуратна, Перси Уизли, то и дело говорила мне воображаемая Сибилла Трелони. Будь аккуратна. Я много раз спрашивала, что это значит, но каждый раз Аид возвращался без ответа. Сибилла Трелони в моей голове тоже молчала в такие моменты, но в любые другие повторяла свою единственную реплику как попугай, и я всерьез подумывала о том, чтобы сделать ее частью своего окклюментивного блока. (Любому человеку бы понравилось в Норе — даже в воображаемой.) Постель прогревалась медленно, даже с магией, и я долго лежала неподвижно, стараясь согреть хотя бы небольшую область вокруг себя. И только после этого сняла очки и положила их рядом с подушкой, но палочку из руки так и не выпустила. Снимая очки, я снимала с себя весь прожитый день, каким бы он ни был — легким, трудным или совершенно обычным. Но, как бы мне ни хотелось закрыть уставшие от ярких красок глаза, существовало еще кое-что, без чего никак не удавалось заснуть. Патронус получался легко. Мне даже не требовалось для этого какое-то конкретное заклинание, достаточно было вспомнить чужое тепло или прикосновения к волосам. Призрачная Перси появлялась спустя пару секунд, оформлялась из серебристой дымки, вырастала над покрывалом и замирала под пологом, глядя куда-то в пространство. Черты ее лица оставались совершенно четкими, как будто я смотрела на нее в очках, словно плохое зрение не могло помешать мне увидеть каждую деталь. Я могла даже различить ресницы, веснушки или непослушные кудряшки, выбивавшиеся даже из тугой косы. Я говорила с ней — мысленно — и смотрела в ее бесцветные глаза до тех пор, пока она не гасла. И после этого чувствовала себя самым одиноким человеком в мире.