В дверях эдема ангел нежный Главой поникшею сиял, А демон мрачный и мятежный Над адской бездною летал. Дух отрицанья, дух сомненья На духа чистого взирал И жар невольный умиленья Впервые смутно познавал. «Прости, — он рек, — тебя я видел, И ты недаром мне сиял: Не всё я в небе ненавидел, Не всё я в мире презирал». "Ангел". А. С. Пушкин.
Когда я тру подбородок, невольно прижимаясь безымянным пальцем к своему кадыку, я слышу, как ухает мое сердце. Я ощущаю пульс в своей голове. В своих руках. В подушечках пальцев. Я слышу женский голос: — Время смерти — двадцать три часа, тридцать восемь минут. У меня темнеет перед глазами. Оперативно-розыскная группа счищает отпечатки и следы. Берет на анализ кровь, битое стекло, куски ткани. Эта женщина — которая только что засвидетельствовала смерть своему помощнику — перестает делать прямой массаж сердца моей некогда мачехе. Она тяжело дышит, волосы выбились из её туго завязанного хвоста. Она качает головой — отчаянно и неосознанно. Я не знаю, первая ли это у неё смерть или нет — она бы ничего не смогла сделать. Это не больница, и каталка позади меня не давала ей гарантии на успех. Мы встречаемся с ней взглядами, и она, пошатываясь, встает. Она бледная, она дрожит, она напугана не меньше нас всех в этой комнате. Сердце гудит у меня в голове, когда она подходит ко мне и кладет руку на плечо: — Вы бледный. Вам нужна... помощь? Я слышу её так, как если бы я находился на дне бочки, заполненной водой. Её белый халат рябит. На ней кровь моей мачехи. Шум в моей голове. Даже в моей глотке. Она говорит: — Нашатыря? Я качаю головой. Её трясет не меньше меня. Она хорошо выполняет свою работу. Я поднимаю взгляд на молодого следователя. Его рука дрожит, когда он заполняет акт. Я понимаю, что он боится написать что-то не так. Возможно, он встал в чьи-то кишки, поэтому он старается не блевануть — его туфли и вправду в непонятной жиже. Тут сплошная кровавая мясорубка, состоящая из мозгов, внутренних органов и крови. Комната увешана ими, как елка новогодними игрушками. Доктор отходит от меня и бегло оглядывает помещение. По моему лбу стекает капелька пота, когда в моей голове я слышу голос моей матери, зовущей меня будто с нижнего этажа, а за ним — глухой звук от удара. Я способен почувствовать запах нового кожаного салона машины моего отца, который я видел в последний раз. Я встречаюсь взглядом с Азирафелем. Своим напуганным взглядом я встречаюсь с его. Я вижу, как он удивленно приподнимает брови и встает, закидывая в пакетик чьи-то волосы — слишком темные, чтобы они могли принадлежать моим родителям. Его форма почти идеально чистая, не считая окровавленных медицинских перчаток на нем. Я ощущаю, как доктора около меня едва пошатывает. Она цепляется за окровавленную некогда белую колонну. Крови настолько на ней много, что её рука просто соскальзывает с неё. Сердце продолжает сильно биться у меня в груди. Я говорю ей: — Извините, мне нужно отойти. Она сипло говорит: — Вам нужна помощь. Я качаю головой и, хватаясь за стену, чтобы устоять, иду на третий этаж. Мои ноги подгибаются, когда я поднимаюсь. Я слышу звук сирен полицейских машин и скорой помощи. Я слышу мешанину людских голосов, которые смешиваются в непонятный белый шум в моей голове. Моя ладонь настолько мокрая от пота, что соскальзывает с перил. Я слышу, как меня окликает моя биологическая мать. Я слышу её голос. Это просто паническая атака, — повторяю себе я, когда поднимаюсь на ступеньку выше. Это не инфаркт и не проблемы с сердцем, я здоров, — говорю себе я, когда крепче вцепляюсь в перила, чтобы устоять. Меня шатает так, что я вклиниваюсь своим бедром в перила. Мне просто нужно дышать. Дыши, блять, гребаный ты ублюдок, сделай один блядский выдох. Я открываю рот, но не получаю воздуха. На ощупь я нахожу гостевую комнату. Мои колени встречаются с белым ворсом ковра посреди этой комнаты. Перед глазами мелькают мушки, в ушах ровный белый шум. Я опираюсь взмокшей спиной о диванчик позади меня. Дыши, блять, сделай выдох, кретин, сделай этот выдох — шумит у меня в голове, пока я пялюсь в выбеленный потолок. Это просто паника, просто ничего не значащая паника, ты сильнее этого — ухает в голове. Я дергано открываю рот, но не вырывается ничего, кроме хрипа. Я смог бы сделать два или три выдоха, перед тем как услышал звуки шагов. Я нихрена не вижу. Перед моими глазами бензинные пятна. Эти бензинные пятна растекаются, становятся больше, когда меня хватают за затылок. — Дыши, давай, сюда. Я слышу шорох бумажного пакета — у него он всегда с собой. Да, конечно, Азирафель, кто бы это мог быть ещё. Его рука соскальзывает к моему пульсу на шее, когда я дергано делаю вдох. Я чувствую, как что-то хрустит в моей грудной клетке, а бензинные пятна перед моими глазами трескаются, разлетаются на сотни искр. — Да, вот так, молодец, ещё раз, — я слышу его шепот так, если бы он шептал мне из дальнего угла этой комнаты. мне нужен воздух. Я замечаю краем глаза, что окно действительно открыто. — Я досчитаю до трех, и ты выдохнешь, до шести — и ты вдыхаешь, хорошо? Энтони, ну, давай же, Раз... Я поднимаю на него свой взгляд. Свой полностью отсутствующий пустой темный взгляд. Он говорит: — Два. Я вижу то, как его взгляд мечется по всему моему лицу. Его тоже трясет. Даже его трясет. Хотя это не то, что должно было бы его напугать. Двойное убийство с особой жесткостью с отягчающими в виде убийства беременной женщины, сопряженное с сильными страданиями жертвы — это то, что он уже видел. Я знаю. Он говорит: — Три. Я выдыхаю Он убирает пакет. Его рука скользит к моему затылку. Я прикрываю глаза, когда он досчитывает до шести, я делаю вдох. Он гладит меня по затылку, и под моими глазами нет ничего, кроме тьмы. Я не знаю, сколько проходит — вечность или две. Минута или десять. Час или два. Но когда я открываю глаза, то способен расслышать, что из всего шума уже нет звука сирены скорой. В них больше нет необходимости. Я поднимаю свой взгляд на Азирафеля, пока он сидит передо мной на коленях. — Нормально? Я киваю. Хотя нет, нихрена, блять, не в порядке. Мы это оба знаем. Но у нас ещё есть дела: мне нужно дать показания (понятия не имею, о чем), а ему продолжать оперативную работу. Нам нужно закончить свою работу. Азирафель говорит: — Ты должен был сказать доктору, что тебе плохо. Пока она там была. Если бы я не заметил, то... — То ничего бы не случилось, — отрезаю я, поджимая губы и с трудом вставая. Он встает за мной и протягивает мне белый платок. Я принимаю его и вытираю мокрое лицо и руки. Мне нужен душ. Я чувствую, как вспотела моя спина, я чувствую, что у меня даже рубашка прилипает из-за влаги к спине. Перед тем, как выйти туда, вниз, на первый этаж, Азирафель говорит мне: — Не думал, что даже ты... Я качаю головой, когда складываю платок в аккуратный квадратик. Мой голос хриплый, будто простуженный, когда я говорю: — Я тоже.***
Ты представляешь себе немного по-другому утро в Лос-Анджелесе. В твои планы входит стандартный английский завтрак, солнечный мягкий свет и белые простыни. Приятная тяжесть после вчерашнего тяжелого дня. В общем, об этом можно думать, что угодно, но вместо этого я подскакиваю на кровати и утыкаюсь своим взглядом в потолок. Горит свет. Я забыл его выключить. С трудом поднимая руки, едва дрожащие, я хлопаю ими. Свет гаснет. Комната тонет в приятном ночном сумраке, а я ещё с минуту слушаю то, как бьется мое сердце в ушах. Кажется, нет и четырех утра. Когда мне было десять, я хотел переехать жить сюда, в Лос-Анджелес. Я представлял себе своё утро так: у меня будет милая добрая девушка (обязательно блондинка с голубыми глазами!), я буду просыпаться на чистых белых простынях от запаха готовящихся панкейков. Она будет ходить в моей рубашке, которая бы достигала ей до середины бедра, танцевать под какую-нибудь попсу и смотреть на меня так, будто любит. Сейчас я кое-что понял: если бы хоть одна дрянь в моей рубашке танцевала под попсу, я бы пристрелил её. Потому что никто не имеет права включать в помещении, в котором нахожусь я, гребаную попсу. Так вот, идеальное утро... Тупая блондинка в моей рубашке. Я бы обнял её со спины, поцеловал в затылок и мы бы станцевали под какой-нибудь OST из популярного на тот момент фильма. Спустя время я забил на США, как и вообще на все. Спустя некоторые события в своей жизни, понимаешь, что единственная ценность в твоей жизни — это ты сам, и никакая тупая блондинка не достойна даже твоей рубашки. Спустя почти тридцать лет я оказываюсь в Лос-Анджелесе. В городе моей мечты. И вот, я просыпаюсь тут. Моё идеальное утро трещит по швам, потому что я валяюсь на чистых простынях в грязной рубашке и красных разводах. Мои пальцы в пыли и засохшей крови. Где-то на спине уже, наверное, запеклась кровь, затягивая незначительную рану. Я просыпаюсь от запаха адского флешбека раньше, чем в четыре утра, и пялюсь в потолок. Вот тебе идеальное утро, сосунок-Энтони-мелкий-пиздюк. Вот тебе панкейки, Энтони-наивный-имбецил. вот. жри. вот твой лос-анджелес. Я морщусь, с трудом выпрямляясь. Знать не знаю, что я сказал той девушке на ресепшене, когда заявился в отель в таком виде. Вся тройка от Gucci больше похожа на поминальный флаг гранжу, чем на некогда дорогущий и стильный костюм. Рубашка пропахла кровью и потом, на штанах, прямо на бедре, рваная дыра — и все липкое. Носки моих новеньких дерби все сбиты и исцарапаны. Мои костяшки сбиты, а из ремня торчала наверняка обойма с пистолетом. Она ничего не сказала — точно помню. Опустила глаза, сделав вид, что ничего не заметила. Камеры в нижнем холле и на моем этаже были выведены из строя, поэтому мне не было необходимости в излишней маскировке. В любом случае, никто даже не кинется на расследование. Это была личная терка — такое полиция не трогает. Только если наши друзья сами этого не захотят — а они не захотят. На них, помимо хранения наркотиков, ещё и незаконная индивидуальная деятельность, в том числе доставка запрещенных медицинских препаратов в штаты, где они недоступны. Мы знаем о них всё, они о нас — нихрена. Максимум пару убийств крутых шишек, которые прикрыть можно фиговым листом и забыть. Мои плечи ломит, спина болит. Я морщусь, невольно высовывая язык, ощущая во рту мерзкий привкус рвоты, сигаретного дыма и чего-то ещё — сложно определить. Возможно, вчера я забыл почистить зубы. Не помню. Нихрена. Мои воспоминания закачиваются моментом, когда я в чужой свежей крови закинулся амфетамином в салоне арендованной машины. — Блять. Теперь платить ещё за чистку салона. Я не планировал тут особо тратиться на подобное дерьмо. Это, конечно, не Милан, где часть моих денег уходит на одежду, но всё равно — никому не нравится тратиться на химчистку. Даже если ты очень богат. Мне хватает меньше часа, чтобы привести себя в нормальный вид. Выкинуть одежду, зашить сквозную рану у себя на бедре (изначально мои навыки были отвратными в этом деле, но я уже поднатаскался, так что поход к врачу может подождать некоторое время — без страховки цены на медицинскую иглу с ниткой тут бешеные), побриться, почистить зубы, помыться и надеть чистый глаженый костюм. Через ноутбук я настраиваю камеры на прежнюю работоспособность — надо было сделать это раньше, но вчера я был не в состоянии. С той головой я просто мог бы вывести из строя все нахрен, так что я даже рад, что не стал рисковать. Ритм моего сердца давно успокоился. Но когда я моргаю — я вижу размазанный череп своего отца по белому ворсу. И тогда я моргаю ещё раз. И тогда я достаю из своей аптечки таблетку. Я запиваю её колой-зеро, которая стоит тут у меня со вчерашнего вечера. Каждый раз, когда я вижу эту картину, мне нужно выпить таблетку. Так сказал мне мой врач. Он сказал, что это спасет меня от мигреней — понятия не имею, правда ли это, но я следую всем указаниям. Не хочу, чтобы у меня болела голова. Ненавижу головную боль. Ах да, кстати, про головную боль. Я набираю Лигура. Нас тут трое. Не то чтобы я радовался своей компашке, но что дали — с тем и работаю. Я мог бы работать в одиночку, но даже мне нужна подстраховка и люди для «грязной» работы. Вообще, увидев меня сегодня утром, вряд ли вы могли подумать, что за меня кто-то выполняет грязную работу. Но, вообще-то, да. Так это у нас работает. — Блять, Кроули, ты сошел с ума? — Уже как лет десять, но спасибо, что заметил, — я зубами отдрегиваю колпачок от ручки и наспех по памяти рисую наше вчерашнее место. Мне нужен максимально схематичный план вчерашнего здания. Я рисую его по памяти, но с каждой новой линией перед моими глазами мелькает вчерашнее место. Я рисую схематично холл — перед глазами вспыхивает белая тумба с искусственными цветами в нем. Это были... не знаю, как они называются. Эти белые пушистые цветочки. Я провожу линию к главному холлу, и мои глаза видят красный ковер с золотой бахромой. Безвкусица. Зарисовывая запасной вход, перед своими глазами я вижу труп с вываливавшимися из живота кишками. Ему совсем немного не хватило. — Ладно, что там у тебя? Из них двоих — Лигура и Хастура — с первым мы куда лучше общаемся. Он больше идет на контакт и чаще готов идти на уступки. Хастур — заноза в заднице, он все время морщит нос и втайне ненавидит меня. Но он куда лучше слушается Лигура, и, слава Сатане, у того хватает мозгов передавать мои приказы так, будто бы это он их придумал. — Жучок, — говорю я, когда вырисовываю выход на крышу. Я слышу, как скрипит лестница под весом моего тела. — Жучок? — он явно встал с кровати. — Я прицепил вчера на их главаря жучок. — Кроули, мы же его убили, зачем ты это сделал. Я моргаю. Когда я рисую поворот в сторону стены, за которой была тайная дверь с ещё одним запасным входом, перед моими глазами мелькает небольшая ручка, выглядывающая из-под ковра. Подвал. Они воспользовались подвалом. — Вот именно, — я откладываю ручку и смотрю на схему здания. Я вижу кухню и столовую. Я чувствую запах сгоревшего мяса. И я не уверен, не рука ли это горничной, а не свежая баранина. — Он двигается. Родео-Драйв. В моей голове щелкает. Точно, надо бы зайти в Armani, мне не помешает пара новых брюк. — Где-то ближе к бульвару Санта-Моники. Бери Хастура и убейте каждого, кто покажется вам подозрительным. Пока рано — самое время. Я вышлю вам подробные координаты, когда вы будете там. — А ты? Лигур спрашивает из интереса, не чтобы упрекнуть — я это знаю. Поэтому я отвечаю: — Мне надо по небольшим делам. Я сбрасываю и помечаю у себя в голове: надо бы ещё зайти в Hermes. Кажется, он был где-то поблизости. Стоя перед дверью своего номера с полным набором пуль и новеньким пистолем, я смотрю за камерами. Мне нужно позаботиться о том, чтобы из отеля вышел кто-то кроме меня. Хотелось бы мне верить, что Лигур тоже об этом позаботится. Вообще-то, я их ненавижу и считаю за кретинов, но я не хочу подстраиваться в работе с другими. Если я не смог начать нормально взаимодействовать с Хастуром за такое-то время, то что будет с другими — думать не хочу. Я дергаюсь, когда замечаю, что с пятого этажа к лифту идет мужчина. То, что надо — больше меня в два раза. Сойдет. Точно рассчитывая время, я захожу в лифт тогда, когда он в нем спускается. Мы перекидываемся взглядами и я улыбаюсь, поправляя темные очки. Он говорит, когда мы выходим из лифта. — Что за они? — Том Форд. Довольно старая коллекция, так что я не уверен, что вы сможете найти их сейчас, но под заказ — вполне. — Они делают что-то под заказ? Я кривлюсь. Я не хочу, чтобы на камере было видно, что мы взаимодействовали. А подтирать и сшивать запись будет слишком кропотливо, мне и так придется это сделать, если Хастур с Лигуром покинут отель одни. Я бросаю ему, глядя на часы: — Если хорошо попросить. Слава Дьяволу, прежде чем он успел открыть рот, мне позвонили. Не то чтобы Босс это тот человек, которого я был бы рад слышать в шесть утра, но он сделал мне одолжение, хотя сам об этом не знает. — Кроули? — Доброго утречка. Я улыбаюсь, когда прохожу мимо огромного зеркала. Мои плечи расправлены, спина идеально ровная. Я весь — чуть лучше картин Ренессанса. Я улыбаюсь сам себе. — Ты звучишь неплохо, надеюсь, так оно и есть? — О, лучше некуда. Даже лучше, чем я мог бы представлять. Почему вы звоните в такую рань? Я ловлю такси, когда выхожу на улицу. Возле меня останавливается желтый бентли, и я, честно говоря, немного удивлен, что таксисты работают исправно в любой час времени. Это удобно, и, возможно, вы даже не опоздаете — но пробки не зависят от таксистов, так что если ваша поездка не намечается в районе раннего утра, то да, вы опоздаете. — Потому что вы уже должны были закончить. Я кривлю рот. Мы закончили в одиннадцать вечера, если не раньше. Но, кажется, именно поэтому что-то упустили. Возможно, мой шеф что-то знает — что-то, о чем нас не информировали. Что-то, о чем я должен был догадаться сам. Мне льстит, что у него на меня такие надежды и такое доверие. Как ни к кому другому. Но как же это заебывает. Не будь в моей компании таких кретинов, все было куда лучше, но нет, все у нас тут всегда через жопу, чего я мог ожидать? Идеальное утро в Лос-Анджелесе — это когда тебе не надо зашивать себе бедро, а после мчаться в место, которое наверняка всю ночь было оцеплено полицией, и теперь придется ебаться с этим так, как подростки не ебутся в период полового созревания. — Конечно, сэр. Закончили. Будем в Лондоне тогда же, как и договорились. Ни минутой позже. Вы же знаете. Если не будет пробок, вы и вправду не опоздаете. Главное, чтобы не было тупых пробок. Шеф кидает скомканное «угу» и сбрасывает. Я называю адрес — придется ещё километр идти пешком, Дьявол упаси. Мне же ещё нужно сдать машину в химчистку. Я бы мог поехать на ней, но не хочу пачкать свои последние, блять, штаны и ехать в салоне, пропахшим стухшей (ну, если это можно назвать таковым) кровью. — Не местные? — К счастью, да. Я вижу в зеркале заднего вида, как он изгибает бровь. Американцы не привыкли слышать, что кто-то не любит их страну. Вот он я — можешь сфоткаться. Ненавижу США. Я говорю: — У вас тут слишком жарко. «и слишком пафосно, а выёбываться должен тут только я». Я проглатываю эту фразу и отворачиваюсь к окну, закидывая ногу на ногу. Когда я моргаю, я вижу размозженный череп моего отца. Я щелкаю таблетницей, запивая таблетку чистой водой. — Вы действительно одеты не по погоде. Я хмыкаю. Это мой стиль. Я не собираюсь ходить как оборванец или тинейджер со старших классов, Дьявол упаси — мне же почти сорок, о чем он, блять, вообще говорит. Телефон в кармане моих брюк вибрирует, и я надеюсь, что это не Хастур со своими выебонами по поводу того, что это слишком рано. У нас тут будто детский утренник, а не ОПГ. Я невольно вздергиваю в отвращении верхнюю губу, когда выуживаю телефон. Мои брови, наверняка, могли бы успешно достигнуть начала моего лба, если бы имели такую возможность, потому что, ебаный, блять, в рот, лучше бы это был Хастур. Вельзевул. Когда приедешь в Лондон — есть разговор. Когда тебе пишет она — выпей ещё одну таблетку, чтобы избежать сильного приступа головной боли. Вельзевул — это даже не её имя. Это её псевдоним. Она, мне кажется, в нашем штабе самая угрюмая и мрачная. В отличие от меня, говорит всегда только по делу и легко перепутает паль с оригиналом. Не то чтоб азы стиля вообще нужны нам, но для меня это — основное. Она никогда не пишет мне просто так — вообще, она меня недолюбливает, но при этом печется обо мне больше, чем кто-либо другой. Проблема, наверное, в том, что она не тупая, и понимает, что никто из нас не достиг того мастерства в криминальной сфере, что достиг я. И мне страшно представить, чего она может хотеть мне сказать. Мы останавливаемся у ряда многоэтажек. Расплачиваясь, я запихиваю телефон в карман, и стараюсь просто не думать об этом. Наверное, не время. Не сейчас. Десять минут у меня уходит на то, чтобы добраться. Как я и думал — территория оцеплена. Я ловлю несколько рабочих камер, слава Дьяволу, с нынешними технологиями вывести из строя ничего сложного. Никакой лишней мороки. Может, подозрительно, но я уверен, сейчас никто не ведет наблюдение за территорией. Преступники никогда не возвращаются на место совершенного преступления на следующий же день. В конце концов, никто никогда не следит за чем-то внимательно в шесть утра. Не то чтобы я рад вообще таскаться по таким местам, но вчера единственное, что мы нашли — это наркотики и неплохое оружие. Всё. Наш шеф просил о другом. Нам нужна была документация и некоторый доказательственный материал о нас, который, по предположению нашего босса, был у них. Конечно же мы все трое на заебанную голову решили, что предположение было неверным, но сейчас я понимаю, что нет, мы просто проебались. Не то чтобы по моей вине, но вся грязная работа на них, а мне, как всегда, достаются гребаные квесты. На самом деле, квесты довольно забавны. Первые пару раз, когда рискуешь жизнью. Сейчас мне кажется, что я не рискую ровным счетом ничем, кроме как выговором от босса. Ленивого и скучающего. Он знает, что это бессмысленно. Мы знаем. Я не уверен, через сколько недель они закроют дело. Уйдет несколько месяцев на его рассмотрение и передачу в вышестоящие инстанции, где на них официально забьют, потому что они лучше информированы касательно тех ситуаций, в которые лучше не лезть. Что-то мне подсказывает, что у них есть даже конкретные фамилии. Мы что-то вроде двух фракций в перемирии, они не трогают нас, мы — их. Нам ничего не стоит устраивать один за одним теракты в отделении полиции. Нам это не будет стоить ничего, им — всего. Мы не менее организованы. Мы более снорованы. Этому не учат в университете. Ты либо это умеешь, либо нет, и никакие взятки тебе не помогут, если ты тупой. В полиции это работает не так. Я ни в коем случае не занимаюсь презрением. Мне насрать. Я оглядываюсь по сторонам, когда перехожу ограждение. Я морщусь от запаха спекшейся крови. Я могу почувствовать кое-где запах протухших на солнце органов — территорию фактически невозможно вычистить дочиста, а уж тем более после вчерашней мясорубки. Ни Лигур, ни Хастур не отличаются аккуратностью. От них этого и не просят, так что мне все равно. Я говорю, прижимаясь невольно пальцем к уху, в котором находится микронаушник: — Лигур? Говорю: — Вы где, придурки? — Хастур заехал в химчистку, чтобы сдать свою рубашку. Я закатываю глаза к небу. «кретин». Я задеваю взглядом выбитое окно. Примерно вспоминаю траекторию — где-то в сантиметрах пятидесяти от меня приземлилась туша одного из охранников, сломав себе хребет, падая из этого окна. Наверняка на остатках окна полиция нашла остатки одежды и крови. Они действительно хорошо собирают улики и обыскивают здание. А потом сжигают. Я знаю, как это работает. Лигур говорит: — Мы почти на месте. — Окей, я пришлю тебе сейчас точные координаты и устройте это максимально тихо. Обыщите главаря. И быстро возвращайтесь к отелю. Если я правильно рассчитал, — я кидаю взгляд на свои часы и, в общем-то, я уже опаздываю на минут десять, — то я приду раньше вас. Воспользуемся другим входом. Я не хочу глушить сигнал с камер второй раз. Это будет слишком. И вы этим не занимайтесь лишний раз. Лигур кидает что-то вроде «мг» и сбрасывает вызов. Я выдыхаю. Я надеваю медицинские перчатки. Я всегда работаю в перчатках — и даже не из-за страха оставить отпечатки, просто грязь и кровь въедается под ногти, и все это надо потом вычищать с зубной щеткой и лимонной кислотой. Не то чтобы у меня действительно было на это время. В доме стоит абсолютно мертвая тишина. Иронично. Пол как всегда не скрипит, и я вижу засохшую кровь и размазанные органы по поверхностям. Мечта современного абстракциониста — это бы сорвало куш. Я откидываю носком своих и так, блять, ужасно выглядящих берги ковер и минут пять кручусь около входа в подвал. Прислоняю к ним часы, датчик улавливает на расстоянии где-то метра взрывчатое устройство (частота электромагнитных волн, исходящих от этих устройств, как правило, разная, но схожа между моделями своей направленности — так что это работает всегда). Буквально под каемкой люка — сигнализация. Несложно догадаться, как это работает. И дай Сатана, чтобы это того стоило. Я сижу на корточках и, складывая руки на коленях, поджимаю губы. У меня есть два прекрасных варианта. За время равное трем минутам я могу деактивировать оба устройства, но у меня будет около двух минут, чтобы деактировать взрывной механизм — более опасный. Найти безопасное место, с дистанционного управления рвануть взрывчатый механизм — более легкий. Я не уверен, что пространство внизу не будет защищено дополнительной системой от проникновения, поэтому подорвать все было бы неплохо. Только если бы ещё была гарантия, что это никак не повредит содержимое — было бы вообще идеально. Я провожу перстнем на своем указательном пальце по периметру — и там реально сплав стали на расстоянии полуметра. Подорвать действительно неплохая идея. Я перекидываю данные о взрывоопасном устройстве на свой телефон. Сила взрыва — ниже среднего. Вряд ли размах дойдет даже до выхода из этой комнаты, но его вполне хватит, чтобы убить того, кто будет рядом. Сомнительное решение. Вскрывать могут несколько людей, и даже если погибнет тот, кто будет рядом, другие могут забрать спрятанное. Это при условии, что механизм уничтожит сталь. У меня нет на это гарантии. Я перехватываю сигнал, и получаю взрывчатку полностью в свое распоряжение. Я не рискую жизнью — поэтому я выхожу на задний двор. Я сажусь на скамейку. Под моими ногами засохшее красное пятно. Приходится ещё ловить работу пожарной системы, чтобы та не дала сигнал о пожаре в пожарную, но потушила огонь. Если тут всё сгорит — меня никто не похвалит. В смысле, меня и так не особо хвалят (если только мы не говорим о крупных суммах денег), но в такой ситуации — тем более. Я блокирую сигнал и отключаю возможность подачи его в пожарную службу. Это немного кропотливо, но в целом более чем выполнимо. Для меня, разумеется — без понятия, занимаются ли подобным рядовые сотрудники, и умеют ли они работать с этим в принципе. Я активирую механизм. Я слышу звук разбивающегося стекла — окна, находившиеся вблизи источника взрыва. Я сижу в саду ещё около пяти минут, чтобы здание чуть проветрилось. Смотрю на кусты цветов. Фигурки гномиков. Небольшой милый фонтанчик. В ещё более раннем детстве — лет в семь, до того, как я задумывался об идеальном утре в Лос-Анджелесе — я хотел свой личный дом с задним двориком, беседкой и небольшим прудиком. Хотел полностью стеклянный второй этаж. Потом, когда я стал часто оставаться один в пустой квартире моих родителей, которая была просто, блять, огромной, я ощущал себя таким одиноким и кинутым, что осознал: в огромном пустом доме делать мне нечего. С того момента я ненавижу большие пустующие здания. Даже моя квартира довольно небольшая на фоне квартиры Хастура или пентхауса Лигура. Она относительно большая, просторная и даже есть отдельная комната для растений — я так и не смог отделаться от мечты о своем личном саду на заднем дворе — но небольшая для моих средств. Рабочий кабинет, ванная, кухня, спальная, оранжерея и вечно пустующая комната для гостей. Всё. Ненавижу большие пустующие дома. Я и свой дом ненавижу — он всё равно кажется мне пустым. Может, оттого, что я не нахожусь там довольно много и часто, чтобы он казался заселенным. Моя квартира выглядит так, будто она на продажу. Там пусто и чисто убрано. Вы не найдете разбросанных книг, одежды или каких-то других личных вещей. Например, в квартире Хастура — я видел всего один раз и меня вынудили, я бы сам никогда туда не пошел — все в его одежде, и ещё террариум с какими-то зелеными тварями. У Лигура разбросаны книги по медицине и коробки от новых телефонов — к ним у него какой-то фетиш. А моя — выставочный зал. Могу поспорить, никому бы не понравилась моя квартира. Когда я встаю, из меня непроизвольно вырывается тяжелый выдох, и я откашливаюсь. — Дерьмо. Я смотрю на абсолютно целую стальную перегородку и кодовой замок. Ну и дерьмище — мне повезет, если я его разблокирую за десять минут, а не часов. Мне приходится синхронизировать свой телефон с этим устройством и подгонять в отдельной программе коды. Они сменяются одни за одним, за доли секунд. Я смотрю на свои часы. Отлично, я опаздываю уже на семь минут — легкий механизм взрывчатки выиграл мне немного времени. Мой телефон пиликает, и я вижу комбинацию чисел. Слава Дьяволу — она верная. Обычно мне надо подобрать ещё три или четыре, потому что все время появляются какие-то погрешности. Несмотря на то, что наш программист вечно дорабатывает все наши программы и специальные устройства, невозможно устроить все так, чтобы они идеально подходили и работали. Это ещё с учетом того, что некоторые из нашего штаба даже не могут нормально синхронизировать устройства или найти конкретно нужные электромагнитные волны. Например, Хастур как-то словил сигнал от неподалеку находившийся телевышки и он поймал в итоге какое-то интервью с Робертом Дауни Младшим. В общем, как бы ни старались наши программисты, у нас достаточно таких, как Хастур, поэтому... не каждый может с этим правильно работать. Я уже молчу про то, что некоторые на моем месте не раздумывая бы потянули на себя дверь подвала и взорвались бы в эту секунду. Поэтому Хастур с Лигуром занимаются грязными делами, а мне приходится разгадывать сраные квесты, и мне ещё повезло, что этот — легкий. И, откровенно говоря, я бы предпочел убийства. Но не хочется забирать у Лигура его любимое развлечение, а мне и своей работы хватает. Когда я спускаюсь в подвал, который оказывается небольшой, но вполне цивильной комнатой, мне звонит Лигур. Он говорит: — Нам надо что-то из него выбивать? Я говорю, разглядывая сейф: — Хитровыебанность. Спроси у него код от сейфа в комнате в подвале, потому что он механический. Лигур говорит: — Мг. Он сбрасывает вызов. Я подцепляю ногой валяющуюся внизу папку с документами и притягиваю её к себе. Я наклоняюсь. Пару договоров нам пригодятся — можно переоформить несколько акций и обнулить пару счетов. Боссу это понравится как небольшой бонус. Я откладываю их на полку рядом с искусственными суккулентами. Я не ловлю никаких взрывчатых устройств или сигнализацию, поэтому ввожу код. Первый и самый распространенный — код его карточки. Мимо. Последние четыре цифры страховки — мимо. Я поджимаю губы. Ладно, я все время проебываюсь с попытками отгадать код. На самом деле это просто невозможно, если вы не сраный везунчик. Из обоймы справа я достаю plug spinner, сразу под ним — набор отмычек. Для таких старомодных штучек в самый раз. Я прокручиваю цилиндр замка, а после, выбирая отмычку, открываю его окончательно. Сейф скрипит. На самом деле, эти штуки не для таких сейфов, они просто для всяких замков, но я знаю, как работать с такими сейфами. Если проделать небольшое отверстие в нужном месте, туда отлично проходят отмычки, и его легко вскрыть за меньшее количество действий, чем может показаться сначала. Мне перезванивает Лигур, когда я открываю сейф. Он говорит: — Код устанавливал не он. Я закатываю глаза. Ну да, блять, конечно. Я говорю: — Пристрелите его. Он сбрасывает. Я смотрю на время — опаздываю всего на пять минут. Придется поторопиться с выбором костюма. И, кажется, Hermes отменяется. Какая жалость. Ещё с пять минут я сортирую все из найденных папок. Я нахожу действительно материал на нас — это не самые страшные наши злодеяния, но если передать их правильным лицам, то это никому не понравится. Ни нам, ни им. Я складываю все в одну папку, взяв её подмышку, и захлопываю сейф. Кажется, в Hermes я все-таки попаду. В итоге, я опаздываю всего на две минуты, а Хастур провожает меня прожигающим взглядом. Да, блять, я до сих пор это замечаю, хотя вряд ли он видит через мои очки, что я, блять, все вижу, засунь к себе в жопу свой взгляд, Хастур. Этот заблокированный черный вход для персонала служил раньше в случае пожарной тревоги, но потом отстроили более легкодоступный, а этот — закрыли. Это официальная версия. Неофициальная — его размещение позволяет незаметно зайти в задние, таким образом серийный маньяк убил повара, одну девушку с ресепшена и трех постояльцев. Догадайтесь, какая из них правдивая? Я всё больше склоняюсь ко второй, потому что вход действительно незаметен для персонала и легко можно пробраться внутрь. Я блокирую его обратно, когда мы заходим. Тут есть схема всего отеля — прямо как призыв к действию для маньяков. Есть связка ключей — скорее всего, от уборных для персонала и кладовок, которую кто-то выронил. Бесполезно. — Сколько у нас есть до вылета? — Лигур плечом отодвигает какую-то доску. — Вылет в два дня по местному времени. Что вы собираетесь делать это время? — не то чтобы мне и вправду интересно, просто хочу удостовериться, что их можно оставить одних. Хастур рукой отодвигает пыльную занавеску. Под ним скрипнули половицы. Он говорит: — Буду спать. Лигур застывает, перед тем, как открыть дверь: — Всё-таки зайду в Armani или D&G, ещё не решил. Ты, Кроули? Я невольно дергаюсь, когда он называет меня по фамилии. Я поднимаю на него взгляд. Я дергаю ногой, и от меня откатывается какой-то небольшой металлический шарик. — Мне надо отвезти машину в химчистку. Хастур хмыкает. Лигур открывает дверь и мы оказываемся под лестницей. Вряд ли тут кто пользуется лестницами, и я не уверен о наличии камер, но я всё равно использую глушилку — так, на всякий случай. Итак, когда я оказываюсь в номере, девять утра. Я со швом на бедре, сонливостью и папкой с криминальным материалом. Как я себя ощущаю? Как дерьмо. Когда в дверь стучатся, я подскакиваю на месте. Откидывая папку на кровать, я открываю дверь. Она смотрит на меня снизу вверх. Она явно попыталась выглядеть лучше. Не знаю, для меня ли, но вчера она неловко улыбалась, когда я только заселился в номер. На ней униформа горничной, но юбка явно коротковата. Её макияж действительно выглядит хорошо (не то чтобы я в этом разбирался, но я понасмотрелся на сотню моделей, и примерно представляю себе то, как должен выглядеть хороший мейк-ап). — Вас не было утром, но я решила, — она запинается, нервно глотает воздуха и продолжает: — но я решила, что вы голодны. У неё на подносе — английский завтрак и панкейки. Будто прочитала мои мысли. Мои мысли — того десятилетнего наивного пиздюка, который ещё не знает, что через двадцать минут его посадят в новенький кожаный салон тачки его отца и это будет последний раз, когда он его увидит. — Круто. Спасибо. Поставьте на тумбе. Я смотрю на неё со спины. У неё идеально прямая осанка, ровно расправленые плечи. Я прямо могу ощутить то, насколько она пытается быть хороша собой для меня. Но этого всё равно недостаточно. Знала бы ты, милая, что неделю назад из моей постели вставала модель Maxim, ты бы так не размахивала своими бедрами. Я стучу пальцами по телефону сквозь ткань своих брюк. Я отдергиваю себя. Нет, я не должен ему звонить. Не сейчас. Я не должен. Я даже не смотрю на неё, когда она уходит. Но я чувствую, что её взгляд вынужденно застывает на мне. Она хочет что-то сказать, когда я захлопываю перед ней дверь. Ненавижу показушное подхалимство, но за завтрак я благодарен. Хотя по мне и не скажешь. На самом деле, я до ужаса тщеславен, и я вру сам себе, когда говорю о том, что не люблю подхалимство. Меня можно поправить: не люблю подхалимство от ничего не значащего мусора. Это просто бессмысленно и скучно. К завтраку я так почти и не притронулся — нет аппетита. Мой мозг циничен, я сам — прожженное равнодушие, но моему желудку и глазам, видимо, не особо пришлось по нраву, что я пол утра нюхал и наблюдал размозженные органы и засохшую кровь. Что ж, может, перекушу в самолете — насколько помню, там сегодня моя любимая Лило. Она готовит чудесный стейк (и ещё чудесно делает горловой минет — я узнал об этом, когда летел один в Рио-Де-Жанейро, чтобы по-быстрому заключить небольшую сделку и заодно метнуться по нескольким игровым клубам) В машине я обматываю сиденье пищевой пленкой. Я открываю все окна. И я снова нащупываю свой телефон. Я так хочу ему позвонить — Дьявол, с ума сойти. Я делаю это, потому что я устал, у меня был дурной сон и я действительно испытывал стресс, даже не смотря на мой нездоровый пофигизм. Потому что когда ты сидишь в саду и знаешь, что вот-вот должно ебануть, твой инстинкт самосохранения буквально кричит тебе о том, что ты придурок, и кортизол все равно вырабатывается, хотя я не ощущаю волнения как такового. То, как я испытываю эмоции — это поломанный механизм. Я не знаю, как это работает. Вместо звонка я закидываю в себя одну таблетку. Когда хочешь позвонить ему — выпей ещё одну таблетку. Я запиваю её дорожным виски, который оставил в бардачке. Я включаю Queen. В мои рецепторы врезается запах засохшей крови. Нажимая на газ, я мечтаю только о том, чтобы запах выветривался. Я накидываю ещё некоторую сумму, кидая ключи и называю адрес, куда следует потом отвести машину. Молодой пацан, который, кажется, вчера только совершеннолетия достиг, энергично кивает и не задает ни одного вопроса, почему салон машины выглядит так, будто бы там снимали новую часть "Пилы". Честно говоря, я и сам не знаю. Но не сказать, что мне интересно. В Versace я, все-таки, захожу. Мои туфли в ужасном состоянии. Пока возле меня крутится консультант, я верчу в своих руках абсолютно новую модель. Я говорю: — Отвали, а? Я могу сам выбрать. Он кивает и уходит в другой конец зала. Там какая-то дамочка, явно тратящая не свои деньги. По людям всегда видно, чьи деньги они тратят: свои или чужие. Дело не в жадности. Дело в разумности. Когда я смотрю на лоферы, я все-таки окончательно сдаюсь. Я достаю телефон, когда беру модель в руки, проверяя задник и качество кожи. Мои пальцы набирают номер по памяти. Буквально. Я с закрытыми глазами смогу набрать его номер. Да даже носом — чем угодно! Такое чувство, что его номер у меня крутится в голове как мантра, в теле как ДНК. Это куда сложнее, чем разгадка паролей. Намного сложнее. — Да? Я слышу его голос и что-то в самой моей груди падает в самый низ, а после застывает. Это не боль, это не страх. Я до сих пор не смог дать правильное определению этому чувству. Мне просто до нытья приятно. До боли. Понимаете? Это превосходно. И это — главный фактор того, что мой эмоциональный спектр как заклинивший механизм. Никто не знает, как это работает. — О, привет, думал, ты спишь, но всё равно решил позвонить. Кстати про спишь — ты мне сегодня снился. Целых три часа! Восхитительно, не правда ли? Я ловлю на себе косой взгляд мужчины рядом с галстуками. Честно говоря, я бы тоже на себя так смотрел. Вернее, я так на себя и смотрю, когда вижу свое отражение в вычищенном сияющем зеркале. Мой эмоциональный диапазон завален лагами, ошибками и хреново составленными программами. Я смогу взломать чужой компьютер, но в жизни не смогу починить свою голову. Никто не сможет. — Ох, Энтони? Мне надо было сразу догадаться, что это ты звонишь с незнакомого номера в конец рабочей смены. Он называет меня по имени и мое сердце пропускает удар. В таком случае мне надо выпить ещё одну таблетку, но я лишь приманиваю консультанта к себе пальцем и указываю на пару обуви. Даже без примерки. Мне сейчас насрать на примерку и на эти туфли. Мне насрать на все. — Не отрываю от работы? Подходя к кассе, я опираюсь локтем на стойку и невольно ощущаю, как начинают болеть мои щеки от улыбки. Я улыбался все то время, как набирал его номер — и только сейчас это ощутил. Я не могу перестать улыбаться, потому что он говорит: — Нет, Гавриил не был извергом, и за мои бесчисленные сверхурочные отпустил на час раньше, так что я уже готовлю себе ужин — Опять твои эти блины? — Панкейки, милый. Я вижу себя в отражении. И я рад, что я никогда не снимаю свои очки, потому что моя улыбка слишком счастливая, что там, с глазами — представить страшно. Он говорит это «милый» не потому что между нами что-то есть, а потому что он очень аккуратный, воспитанный и вежливый. Когда он использует подобные слова — это признак ответного расположения и заботы. Мне слов не найти, чтобы описать то, насколько Азирафель верен в своем существовании. Консультант говорит: — Наличные, карта? Я просто прислоняю магнитную карту, и, после резкого звука, забираю пакет. Кто-нибудь вообще использует наличные в таких магазинах? Зачем они спрашивают? Наличные это вообще прецедентный случай? Я думаю об этом ровно несколько секунд, пока из динамика до меня не доносится его голос: — Что тебе снилось? Мне кажется, я могу взлететь. Это американские горки моего настроения. Мне не верится, что ещё в четыре утра я отмывал от себя кровь, запихивал окровавленный, липкий костюм в мусорку и зашивал себе бедро. Мне не верится, что в шесть утра я сидел на заднем дворике, пока взрыв уничтожиал все в радиусе трех метров, а пожарная система тушила очаги пламени. Мне не верится, что недавно я ехал в окровавленном автомобиле. Так вот, идеальное утро по мнению Энтони Дж. Кроули, которому через несколько месяцев исполнится сорок лет: я выхожу из бутика с новой парой обуви в солнечном Лос-Анджелесе, ловлю такси, а в этот момент Азирафель спрашивает у меня, что мне снилось, и я обещаю, что совсем скоро буду в Лондоне. Все почти совпадет, кроме последнего пункта. Потому что он не спрашивает у меня, когда я приеду в излюбленный мной Лондон. А излюбленный он потому что там случились мы. Я звучу как виниловая пластинка с балладами о любви, а в этот момент у меня сердце стучит в ушах. Все мои сослуживцы уверены, что я психопатичный, циничный ублюдок. Что ж, они правы — если мы говорим о работе, а не об Азирафеле. Я просто ходячий сантимент, я весь для него, я не могу дышать, когда он говорит это «милый» из вежливости и знать, что в нем нет того посыла, который я ищу уже, кажется, извечно из часа в час. Я ловлю такси и отвечаю Азирафелю: — Сон отстой, я просто рад, что... «что в нем был ты»?.. Дьявол, я не скажу этого вслух. Я продолжаю, когда сажусь на заднее сиденье: — Что он длился не всю ночь, у меня был ранний подъем. Я называю адрес таксисту, а Азирафель некоторое время молчит. Я молчу тоже. Он из тех людей, что сделает паузу, чтобы обдумать, что сказать следующим, чем напихивать кучу слов-паразитов. По крайне мере, когда он спокоен. Если он нервничает, все может быть строго наоборот. Я его в этом понимаю. Та же проблема. — Опять... тот день? Азирафель говорит вкрадчиво, и «тот день» — скорее звучит как тайное слово или код, потому что он произносит его абсолютно механически и точно вкладывая не тот смысл, что есть на самом деле. Я говорю: — Мг. Я открываю окно и откидываюсь полностью на заднее кресло. Сейчас я чувствую то, насколько я был напряжен. Я не ощущаю этого в самой работе. Не чувствую то, насколько напряжены моя спина и плечи, насколько верны движения, насколько я внимательно смотрю и слушаю. Я ходячий жучок отслеживания во время работы, просто потому что по-другому нельзя. И, конечно, об этом я задумываюсь и вспоминаю только в момент, когда это отпускает, и я ощущаю, каким странным нытьем сдавливает мои плечи, шею и спину. Я говорю: — Как насчет ужина? Я скоро буду в Лондоне. Ну, косвенно скоро, часовые пояса, сам знаешь. — Тебе надо отдохнуть сначала, Энтони. — Отдохну, пока буду ужинать с тобой, — продолжаю настаивать. Я знаю, что он прав, но, черт, мне так нужно его увидеть. — Нет, ты отдохнешь у себя дома, хорошо поспав. Как ты себя ощущал после сна? Я раздраженно закатываю глаза. Чтобы не дать мне выбора, чтобы не выделить время на ответ, он сразу переводит тему. Или же он и вправду волнуется о моем состоянии. Я не знаю. Косвенно — он наверняка волнуется, иначе бы не настаивал на моем отдыхе. — Нормально. Ничего страшного уже не случается, я перерос это, ты же знаешь. — Наша психика это не та вещь, что что-то перерастает, Кроули, и ты это знаешь. Поэтому я... — Волнуешься? — Да, наверное, так. Волнуюсь. — Зря. Если это происходит на работе, то за меня бесполезно переживать. Во время работы я даже не человек. Я карикатура на человека. Я выверен и точен. Я рисую все пути отступления и нападения, я выявлю все возможности и слабые места. Я просто не могу позволить себе времени на гребаную паническую атаку. Энтони Дж. Кроули выше этого. Азирафель тяжело выдыхает, он говорит: — В любом случае, отдыхай, Кроули, восстанавливай силы. — Спасибо. Приятного аппетита. До скорого. Я сбрасываю вызов и поднимаю взгляд так, что мы встречаемся взглядами с водителем. Конечно же, он не видит моих глаз, но наверняка знает, что я смотрю на него. Он говорит, улыбаясь: — Что, жена проявляет сверхопеку? Я кривлю рот в улыбке. Ага. Если бы. Я говорю что-то вроде: «ага, типа» и отворачиваюсь к окну, опираясь о руку, потерев подбородок. Это просто затянувшаяся игра. Во что мы играем? Без понятия. Такое чувство, что знает только Азирафель. Мне известно только то, что когда мы общаемся, я словно выглядываю из своей шкуры бронированной твари. Это даже не защита и не личина, это — альтер-эго, живущая по принципу аутло. То, что отзывается на Азирафеля — что-то непонятное мне, то, чего я не ощущал раньше. Может, этим и зацепился. Может. Я не знаю. Ни черта я, блять, не знаю, если только дело не касается моей работы. Я смотрю на свои часы. У меня есть ещё немного времени. Можно прикупить что-нибудь для Азирафеля. Какое-нибудь редкое книжное издание. Ему понравится. Я прошу таксиста поменять адрес. Я машина, если дело касается работы. Циничная, с холодным расчетом. Без сострадания, без жалости, знающая все наперед. Меня ничего не волнует и я ничего не ощущаю. Но когда дело касается Азирафеля... я просто ручная пантера. И я не ощущаю в этом уязвимости, но чувствую доверие. Это ли не прекрасно в нем?..