Право на жестокость

      Перед моими глазами бензинные разводы. Я могу ощутить этот запах бензина и керосина прямо сейчас, и это то, что обостряет это щекотящее давящее ощущение в моей глотке. Это то, что обостряет мои рвотные позывы. Мне бы следовало об этом поволноваться, но я знаю, что мне просто нечем блевать. Даже желчью.       Я могу ощущать то, насколько холодное мое лицо из-за отлившей крови. Кровь повсюду, кроме моего лица. Мои руки трясутся, и я ощущаю, как подошва моей туфли буквально тает в чем-то мягком. Печень или легкие — я не знаю. Я не хочу знать.       Когда я поднимаю голову, на меня будто рушится кувалда, и перед глазами моментально темнеет. Я вынужденно опускаю её вниз — видел Дьявол, ещё пару секунд, и я бы отключился.       Я не могу пошевелить даже своими пальцами. Меня тошнит, выворачивает наизнанку, все происходящее кровавая мясорубка, парк аттракционов, только вместо детских каруселей бензопила, а вместо детишек — выпотрошенные трупы.       Мой рот — безвольные мышцы, неспособные двинуться. Моя глотка не сокращается, только желудок в судороге пытается извергнуть из меня что-нибудь ещё. Например, кишки. Это фатально, дружок.       Кровь буквально хлещет из меня. Теплые струйки по предплечью, по боку, бедру, ноге, моим пальцам. Прямо подо мной — лужа крови. Моей крови. Её настолько много, что я могу посмотреться в неё, как в зеркало. Но я только вижу, как в неё капает ещё она капля крови из моего рта. Или носа? Лба? Я не знаю. Я знаю, что рваная открытая рана у меня прямо на руке, о другом я даже не подозреваю. Нет, ну, подозреваю конечно — из меня течет как из прорванной трубы — но я не знаю, откуда именно.       мне насрать?       не знаю.       ничего я, блять, не знаю.       я всего лишь...       — Убери руку, Кроули, ты мешаешь мне останавливать кровь.       От разглядывания себя в луже крови меня отвлекает его голос, и я сразу понимаю, что нет, мне не насрать на свою жизнь. Пока он рядом — мне не насрать.       Азирафель расстегивает на мне рубашку, и дергано её срывает. По его голосу мне бы могло показаться, что ему все равно. Вообще, я хреново сейчас слышу, мерзкий высокий шум у меня в ушах перекрывает все, и единственный второй звук, который я слышу четко — то, как стучит моё сердце. Я мог бы думать, что ему все равно, но то, как он действует — я слышу в этом нервозность. То, как он дергано срывает с меня рубашку, то, как отрываются пуговицы и со звоном падают на окровавленный паркет.       — Ты как тряпичная кукла.       Он шепчет это, когда поднимает мою руку кверху, чтобы остановить кровь. Рукав рубашки, которая была на этой руке, полностью в крови. Его можно было бы выжать. Настолько он окровавлен.       Пока он держит мою руку вверху, пока его глаза в испуге бегают по моему лицу, пока я сижу полуголый в крови и рваных ранах, я смотрю на него и думаю о том, как он, блять, для меня важен. Ничего и никогда не могло возыметь для меня такой ценности, как он. Никто не делал для меня столько, сколько он.       Когда он пытается остановить мою кровь, когда эта блядская кровь стекает по его руке, я слышу то, как он звенит аптечкой. И я смотрю на него.       Его трясет не только внутри, его трясет снаружи, и, наверняка, он пытается привести себя в чувство, но не то чтобы это было возможно. Я не умираю, я и не должен умереть, но пока он видит количество крови, которая некогда принадлежала мне, он сам бледнеет — хотя куда там ему.       — Скорая попала в аварию, — шепчет он, — пока приедет другая, тебя можно будет перевозить в больницу в литровых банках, так что...       Он делает небольшую паузу, и его взгляд нервно скользит по моей руке. Звякает металлическая крышка аптечки.       Он говорит:       — Мне придется зашить тебя самому.       Говорит:       — Я делал это раза три, не больше, но выбора нет.       Я киваю. Не то чтобы ему вообще нужно было мое согласие на это, но я решил, что это даст ему немного больше уверенности. Секунд пять мы проводим в тишине. Он дает время себе для того, чтобы успокоиться, а я ну, знаете — никуда не спешу.       Он шепчет, когда достает иглу, и пытается её простерилизовать:       — Это безумие, Кроули.       Я не способен мыслить, не сейчас, нет. В моей голове только сплошной шум и гул сердца, меня тошнит и все плывет пред глазами. Во мне нет сил, меня выворачивает собственными кишками, но я говорю:       — На месте неё мог быть ты.       Азирафель застывает. Он поднимает на меня отяжелевший взгляд.       Он говорит:       — У тебя есть силы держать руку вверху?       Я киваю.       Нет, нихрена у меня, вообще-то, сил нет, но я должен хоть чем-то ему помочь. И когда он убирает свою руку, мне кажется, я теряю самую важную поддержку в жизни.       Я говорю:       — Если бы они были чуть умнее, то это был бы ты, Азирафель.       Я вижу, как дергаются нервно его плечи, как он поджимает губы. Я вижу, что в его высветленные волосы попала кровь. Мне бы хотелось её вытереть, но я бы только запачкал его ещё сильнее. А я, будем честны, и так не особо осветляю его фактом своего присутствия. Не то чтобы это было честно.       Он поднимает взгляд к моей руке и кивает, когда продевает нитку через ушко иглы. Он говорит, когда привстает:       — Не говори глупостей, Тони. Ты ведь любил её.       Я кривлюсь — не знаю, откуда на это взялись силы — и, Дьявол, как это звучит. «Любил». Я никогда её не любил. Даже она знала, что это был вынужденный брак, и то, что все свято верили в наш счастливый брак — просто моя хорошая актерская игра. Я её ненавидел. Больше любого другого.       Я говорю:       — Я и тебя люблю.       Я знаю, что он спихнет это на мое бредовое-болезненное состояние. Я и вправду сейчас не в себе, мои мысли в беспорядке и этот шум так меня бесит, Дьявол. Я не в себе, но осознание, что я люблю его, пришло ко мне не сейчас и даже не сегодня утром. Оно цветет во мне, кажется, больше десяти лет.       Он говорит:       — Подай мне пинцет.       Где бы мне ещё сил взять, чтобы поднять этот пинцет.       Своими окровавленными пальцами, чуть не роняя его, я протягиваю ему небольшой стальной пинцет.       Я говорю:       — Больше жизни люблю.       — Ты бредишь, Кроули.       Я сглатываю вязкую набежавшую слюну. Головокружение становится все сильнее, и я не могу уже даже ровно держать спину, плечи и вообще — держать себя.       Азирафель просит подержать меня руку вверху, а сам без особых усилий двигает ко мне высокий ящик. Я облокачиваюсь о него плечом и благодарно киваю.       Когда он берет меня за руку, я ощущаю то, как мою кожу, наверное, продевает игла. Моя рука почти онемела, я с трудом чувствую хоть что-то, но по ощущениям это что-то близкое к тому, как игла проходит через кожу. Честно, мне даже приятно.       Черт возьми, все приятнее открытой раны.       Я смотрю на лежащий неподалеку труп. Она буквально выпотрошена. Я не шучу. Это не метафора. Из нее достали все органы и украсили комнату как новогоднюю елку. Вот оно — Рождество в Голливуде. Моя мертвая бывшая (уже) жена лежит выпотрошенной посреди некогда блестящего от чистоты холла, а Азирафель зашивает меня.       Я смотрю на нее. Я моргаю.       Я отворачиваюсь и закрываю глаза. На мою щеку со сгиба локтя падает капелька крови, и я вижу краем глаза то, насколько Азирафель сосредоточен на этом.       Я слышу издали шум сирен. Это полиция. Прошло не больше четырех минут с вызова. Я не знаю, сколько мне придется проваляться в больнице, сколько крови я потерял. Я закрываю глаза.       Я снова с трудом сглатываю набежавшую слюну.       Когда Азирафель спрашивает в сознании ли я, то я не отвечаю, потому что я чувствую, что не больше тридцати секунд и я вырублюсь. Шум в ушах перекрывает буквально все, на меня наваливается тяжесть, мои руки и лицо холодные.       Перед тем, как отрубиться, я ощущаю, как Азирафель убирает с моего лба короткие пряди, выбившиеся из челки и прилипшие ко лбу из-за крови.       Касание к плечу. Он сжимает его сильнее, чем надо и слабо раскачивает. Туда-сюда. Туда-сюда.       Я жмурюсь.       Я открываю глаза.       Я оказываюсь в частном самолете с новым кожаном салоном и с сердцем, которое стучит у меня в глотке. С трудом поднимая взгляд, я напарываюсь им на Лигура.       Мы молчим с секунду, и он делает мне одолжение, что не достает с расспросами, потому что я чувствую, как с моего лба соскальзывает капелька пота.       Он говорит:       — Ты выглядел тревожно, поэтому я решил тебя разбудить.       Я поднимаю на него свой взгляд. Мои очки сползи на переносицу, сердце бьется как бешеное, даже дыхание — тяжелое. Я сглатываю вязкую слюну, и, кажется, проходит ещё несколько моментов, перед тем, как я понимаю, что я не находился в предобморочном состоянии, что я не истекаю кровью, что мне не зашивают руку.       Я говорю:       — Спасибо.       И тут же дергаюсь от того, как звучит мой голос. Тихо, хрипло.       Говорю:       — Ты что-то хотел?       Обычно, мы не таскаемся по чужим комнатам, только Лигур и Хастур изредка о чем-то говорят в общей комнате. Но, как правило, при перелетах мы все по себе, потому что нам хватает общения и «сотрудничества» на суше, а тут хочется побыть одному. Я хотел нормально поспать, я так искренне в это верил и надеялся, но я просыпаюсь только с ещё более сильной тревожностью и намного более сильной усталостью, чем была до этого.       Он кивнул, кажется, запнулся на секунду, уставившись взглядом в иллюминатор, а после сказал:       — Ты что-нибудь помнишь с нашей вечерней вылазки?       Я отрицательно качнул головой, и ощутил то, как невольно напряглись мои плечи. Я ничего не помнил, но это не впервые, поэтому я не придал этому большого значения, но то, что об этом говорит Лигур — вот что странно.       Я проследил, как он достал из заднего кармана флешку и протянул мне.       — Что там?       — Осторожно, не нажми на кнопку, она уничтожает весь материал.       — Как будто у нас бывают другие.       Принимая флешку, я закатил невольно глаза, потому что других у нас и вправду нет. Даже наши личные имеют экстра-уничтожение всех файлов. Так, на всякий случай.       Он снова замолкает. Я бы хотел ему сказать что-то вроде «поторапливайся, кретин»       или       «было бы неплохо, если бы ты так же аккуратно занимался чисткой людей»       или что-то такое.       Но я молчу из-за чувства благодарности за то, что он меня разбудил. Конечно, ничего ужасного мне не снилось, это не жесткое убийство моей семьи, это просто жестокое истязание, повлекшее смерть моей бывшей жены, которую я ненавидел. Дело вообще не в ней. Даже не в Азирафеле. Дело в том чувстве, когда ты сидишь в рванье, крови и понимаешь, что если бы не Азирафель, тебя бы убили. Предварительно сделав то, что сделали из этой некогда роскошной женщины.       Просто представьте: вы сидите и видите пред собой то, что обещали из вас сделать там. Эта женщина с органами-новогодними игрушками. Это выпотрошенное тело. Никакого изыска — просто груда мяса, органов и крови.       Но вы сидите без сил, потерявший прилично крови, ощущаете тошноту, боль, страх, ужас, беспомощность, и смотрите в пустые глаза этой женщины. Вашей некогда жены.       И вы осознаете, что вместо неё могли быть вы.       Мне снился этот миг, и только от воспоминаний, меня слабо пробирает так, что меня передергивает. Это не страшно. Нет. Это мерзко.       — Это записи с камер наблюдения в том особняке. Ты был... хуже, чем обычно. Не в смысле, хуже, как работник нашей сферы, а как человек.       — И это говоришь мне ты? Твоё хобби — убийства, а ты..       — И хамелеоны.       Он меня поправляет, и я затыкаюсь. Я смотрю на него, и не знаю, на что похож мой взгляд. Либо на «ты идиот?», либо на «ты идиот». Что-то такое.       Я выдыхаю. Я говорю:       — Окей, и хамелеоны. Убийства и хамелеоны, ты не можешь упрекать меня в бесчеловечности.       — Я не упрекаю, Кроули. Я просто говорю, что ты явно перегнул. Я знаю, у тебя не было настроения, потому что тебя выдернули из свидания с какой-то, видно, твоей любимой девушкой — если такое возможно, но...       Он затыкается, когда смотрит на моё лицо. Вздергивает бровь вверх, и я лишь качаю головой.       Знаете, что он имел в виду под «свиданием с любимой девушкой»? Знаете, что он так называет? Про что он так подумал? Мы собирались в этот день на матч с Азирафелем. Меня выдернули со встречи с Азирафелем.       Я ничего им не говорил. Я даже не намекал на то, что у меня были планы и, представьте моё лицо, когда Лигур вываливает свое предположение о свидании. Я не уверен, что я вел себя вчера чересчур. Может, был слишком раздраженным и злым, но не то чтобы на работе я бываю каким-то другим.       Я не знаю, какое конкретно тонкое различие увидел Лигур, но нельзя сказать, что это не напрягает. Либо он слишком проницательный, либо я вчера действительно вел себя не так, как бы мне следовало.       — Но тебе просто следует быть чуть аккуратнее. Хастур тоже сказал, что даже у нас это выходит аккуратнее.       — О, да, мнение Хастура касательно меня всегда самое кристальное и чистое, — я подкидываю флешку в руке. — Я посмотрю.       Он кивнул. Когда дверь за ним закрылась, я выдохнул.       Знать не знаю, что такого я вчера делал там, что Лигур даже запарился тем, что перекинул записи с камер на флешку.       Вообще-то, я надеялся поспать, пока буду ехать, потому что перелет занимает десять, гребаных, часов, но желание спать у меня теперь полностью отбито. Это было странно — два адских флешбека за такой короткий промежуток времени. Это не самые теплые воспоминания. Это не то, что я хотел бы видеть.       я просто хочу спать.       Возможно, по прибытии надо будет заскочить к своему психотерапевту. Мне нужны новые таблетки. То, что сейчас пью я — всего лишь от головной боли, которая провоцируется, в моем случае, психосоматикой и в редких случаях — большим количеством сахара, съеденного за сутки. Антидепрессанты я не пью уже некоторое время, и, насколько мне известно, нельзя повторять курс спустя такой короткий промежуток времени, так что я понятия не имею, что мне там выпишут, и выпишут ли вообще.       Я хотел бы нормально поспать. Выспаться, черт возьми. Эти гребаные кошмары не дают мне покоя. Я просыпаюсь уставшим и напуганным, в тревожности и беспокойстве.       Я запихиваю флешку в свой карман. Не сейчас. Не хочу смотреть на мясорубку. Мне кажется, от одного на неё взгляда меня вырвет. Не то чтобы сейчас мне было чем блевать.       Через минуту ко мне приходит сообщение.       Азирафель.       Ты поел?       Черт. Поесть — да, точно. Не то чтобы еда сейчас ко мне в принципе лезла в рот, потому что после такого жрать в принципе не хочется, так как содержимое обязательно попытается выйти обратно через минуту, а это не самое приятное ощущение, но... раз Азирафель просит.       Я.       Сейчас собирался. Твои панкейки не сгорели?       Да. Мне интересно. Мне интересны гребаные панкейки. Ну и что вы с этим сделаете?       Когда я нажимаю кнопку вызова стюардессы, я начинаю ощущать болевые позывы в своем затылке правее. Это первый симптом. Очень лояльный и очень мягкий. Оно даже не похоже на боль. И я выпиваю сразу две таблетки, запивая их виски. Можно ли их совмещать? Нет. Ебет ли меня это? Нет. Продолжает ли это работать, несмотря на алкоголь? Да.       Она появляется буквально сразу же, и да — это Лило. Кажется, она похудела. На ней юбка до колена, и она улыбается мне так, будто ждала меня целый день. Возможно, так оно и есть — не имеет значения. Я не расположен даже на глубокий минет. Я ни на что не расположен, поэтому я просто бросаю огрызок фразы о нормальном обеде и снова отворачиваюсь к окну, выбивая ритм по экрану своего телефона.       Я слышу её расстроенный выдох. Я кривлюсь.       Я не понимаю, почему она это делает. Почему ей этого хочется. Я не собираюсь брать её в любовницы или хотя бы в «личные шлюхи». Я уверен, что у некоторых людей такое есть, но у меня это не вызывает ничего, кроме брезгливости. Это не мой формат. Я просто этого не разделяю. Я не завязан на сексе, мне не нужен никто рядом (хотя кого я обманываю).       Мне не нужны завтраки в постель и поцелуи в щеку перед командировкой. Я просто не испытываю к этому симпатии. Я ничего не испытываю.       Поэтому я не понимаю, зачем ей простой грубый секс в самолете на расстоянии несколько тысяч километров над землей. Я просто не понимаю — это бессмысленно. Это смешно. Это жалко. Унизительно, в конце-то концов.       Я знаю, что не всем, как мне, хватает перепихнуться раз в месяц или даже просто подрочить, но не легче для этого найти постоянного партнера? Нет? Мне кажется, что в кратковременных сексуальных отношениях я полный нуб просто за ненужностью оного для меня.       До, кажется, двадцати пяти я искренне поддерживал эту культуру. Сотня девушек, сотня номеров, сотня оттенков губной помады на моем воротнике.       Сотня поз, сотня оргазмов, сотня мокрых поцелуев. А потом я понял, что секс просто-напросто переоценен. В нём нет ничего, кроме яркой концовки и дальнейшего липкого противного опустошения после. Когда ты смотришь в глаза после того, как она кончила, и видишь, в ней ту же пустоту, в тебе не рождается ничего, кроме омерзения. Секс на одну ночь — отвратителен.       И я не понимаю, почему ей этого хочется. Хочется этого бессмысленного опустошения, когда не остается ничего, кроме легкой слабости и спермы на её животе. Это же унизительно, милая, как же ты не поймешь.       Я и не знаю, почему им так это нужно. Я не хочу ровнять всех под себя, но тогда встречный вопрос: почему этого не хочется мне?       Я не испытываю привязанность и симпатий, не испытываю нужды и желания. Азирафель — единственное и невольное исключение.       отсутствие и в противовес ему Азирафель.       Что-то в моем сознании гудит цикличной мыслью: «смысл где-то рядом, мудила».       Может и рядом.       Я называю свои чувства к Азирафелю любовью без задней мысли, потому что это так и есть. Это исключительно и единично на моем веку, но эта и была любовь. Но это что-то выше привычного её понимания. Что-то намного выше.       То, о чем мне пока и думать не хочется, потому что это все ванильно, сахарно и не в моем стиле. Мой стиль — это черные зауженные брюки и холодное оружие.       Иногда мне кажется, что у меня БАР (прим. биполярное расстройство). Мой психотерапевт что-то говорил об этом, когда речь зашла про затянувшеюся депрессию и принятие наркотических веществ. Своему психотерапевту я могу доверять даже такое. Это не просто психотерапевт из муниципальной клиники. Такое не для нас — я всё выбираю с умом.       Я бы хотел спихнуть это на БАР, но нет, я чувствую, что это другое. И это другое касается только Азирафеля.       Я жмурюсь до того, что под веками вспыхивают яркие цветные вспышки. Я не должен об этом не думать. Не должен.       Просто дайте себе установку. Психологическую установку — и она сработает. Так работает ваше сознание. На самовнушение. Подстройтесь под комфортные для вас мысли. Это снизит уровень стресса. Не в моем случае, конечно — моё сознание настолько пораженно ментально, что ему уже ничего не поможет.       Если вы откроете пометки моего психотерапевта по поводу своего клиента под имение «Энтони Дж. К.» — вы увидите мою автобиографию. Скорее всего, он хранит это все в рукописном виде. На первой же странице вы увидите мою полную симптоматику — ещё с самого начала, когда все только начиналось.       Вы увидите там перечень из:       — подавленное угнетенное болезненное состояние;       — суицидальные мысли;       — осязательные и визуальные галлюцинации;       — бессонница;       — локальные, яркие вспышки агрессии;       — приступы повышенной жестокости после употреблении психотропных, алкоголя или наркотиков.       С этого началась жизнь Энтони Дж. Кроули — то есть меня.       И это только малая часть моей автобиографии, которая никому не покажется интересной или смешной.       Иногда мне кажется, что если когда-нибудь я доберусь до этой тетрадки и прочитаю хотя бы половину всего мною когда-либо описанного вкупе с умными словечками, диагнозами и анализами — я сам испугаюсь. Проблема в том, что я никогда не копаю глубоко, если дело касается моего сознания. Мне страшно. Я боюсь себя.       Поэтому не удивляйтесь того, что меня боится моё начальство.       Я буквально неуправляем.       только если дело не касается Азирафеля.       Я щелкаю таблетницей и около пяти минут смотрю на таблетки. Вспомнить бы, какая из них снотворное, а какая психотропное. Раньше я пытался пить мелатонин — не стоит говорить, что хрен оно мне помогло.       Я беру одну наугад и запиваю её.       Когда мне приносят ужин, приходит сообщение от Азирафеля.       Он пишет:       с ними все отлично, впрочем, как и всегда. Когда ты будешь в Лондоне?       Я пишу:       Через семь часов. Если я высплюсь днем, обещаешь сходить со мной на ужин?       Мои губы дергаются в улыбке. Я ловлю на себе взгляд Лило, когда она ставит обед и раскладывает приборы. Я продолжаю её игнорировать, хотя она смотрит выжидающе дольше, чем следовало. Мне насрать на это. Азирафель спросил, когда я буду дома — это намного лучше сытного обеда или хорошего крепкого сна.       Азирафель:       Это будет уже вечером, мне на работу к восьми.       Я.       :(       Азирафель.       Ладно-ладно, только если это займет не больше, чем час-полтора.       Я.       :)       Азирафель.       Ты невыносим.       Я.       Ты тоже ничего ;)       Я блокирую телефон, закрываю глаза и откидываюсь на сиденье, расслабляясь. Пахнет кожей и только приготовленным мясом. Я отрубаюсь раньше, чем успеваю собрать в себе силы для того, чтобы хотя бы перекусить.       Мне снится что-то неясное, и весь сон я провожу в бреду. Это состояние сопровождает меня ещё десять минут после сна. Это состояние по-прежнему со мной, когда колеса самолета касаются трапа. Я нащупываю в таблетнице, в левом отсеке, с таблетками от мигрени, последнюю таблетку. Я перестарался сегодня.       В моей голове тяжесть, в глотке комок.       Я не могу вспомнить, что мне снилось. Я и не хочу вспомнить. Это было похоже на галлюцинацию в бреду. У меня уже было такое несколько раз, и это не самое приятное. Я до последнего не уверен, что это был не флешбек.       Как ни странно, но мне становится легче, когда я выхожу из самолета, и осознаю, что я в Лондоне. Я не тот, кто предан родине, не тот, кто в принципе относится к таким байкам, но едва моя нога ступает на землю, и мне и вправду становится легче.       В Лондоне легче. Не знаю, оттого ли, что я в курсе о присутствии Азирафеля поблизости, или просто из-за того, что я жил здесь большую часть моей жизни. Я не имею ни единого понятия.       Но делая первый вдох свежего воздуха, комок в горле спадает, и я чувствую голод. Мой желудок урчит, и я прошу своего водителя заехать в KFС. Он говорит, что мы опоздаем, а перед тем, как наш Босс уедет, нам надо отчитаться.       Я говорю:       — Насрать.       Говорю:       — Я хочу гребаный бургер.       Он выдыхает и этим соглашается. Будто бы у него был выбор. Когда мы сворачиваем, мимо нас проезжает машины Лигура и Хастура. Подождут. Все трое подождут меня. Будто бы у них есть выбор. В моем дипломате все важные документы — у них просто нет выбора.       Я — главное звено всей этой системы.       Так что у нашего Босса просто нет выбора.       Кстати, знаете, как он себя называет?       Люцифер.       Хер знает, с чего некоторые более-менее крупные персоны решили взять для себя никнеймы, связанные с адом. Дьявол, мы же не в тупой экшен-игре, что за безвкусица? Я мог бы понять Вельзевул, но, Сатана, не нашего Босса. Я его так никогда и не зову.       Он просто: Босс. Иногда шеф. Ну или что-то вроде того.       Я знаю, что из себя действительно представляет Люцифер, и это что-то намного больше, чем учредитель мафиозной системы. Это не просто зло. Это выше зла. Намного. И это не то, что можно было бы спародировать или принять. Я знаю, о чем я говорю.       Когда мы уже подъезжаем к главному офису, на часах 09.12. Моё время с Азирафелем стремительно близится к минимуму, или же придется урезать время сна — я ещё не решил. Кстати, когда я говорю о главном офисе — это просто формальности.       Мы не специализируемся только на криминале, это было бы слишком скучно. У нас есть несколько сетей магазинов, постоянная скупка акций, свои финансисты и экономисты. У нас есть что-то вроде главного здания, которое формально существует только для чистой сферы, но это удобно, если нам надо быстро о чем-то переговорить или договориться. Помимо него есть ещё вроде только нашего «логова». Оно в основном пустует, потому что ну, вы же не думаете, что мы большую часть времени проводим там?       Так что в нем нет необходимости. Наиболее популярен между нами именно главный офис. Это просто удобнее и быстрее.       Я здороваюсь с нашим юристом и секретаршей директора, когда тащусь по коридору, доедая бургер.       Наш юрист — я её обожаю. Она помогла мне, когда бывшие хозяева уже моей квартиры с чего-то решили, что они умнее меня. Не то чтобы я не мог разобраться сам, но красиво говорить в суде я не умел, поэтому мою сторону представляла она. Великая женщина.       Она шутливо тыкает меня под ребро, когда проходит мимо, и я улыбаюсь ей вслед.       Я открываю дверь ногой просто потому что руки заняты. Одной я держу дипломат, другой — бургер.       — Что по чем, ребятки? Простите за опоздание, у меня были важные дела.       — Важные дела — ты про свой бургер?       Когда Хастур это спрашивает, за мной закрывает дверь кто-то из мимопроходящего персонала. Я лишь делаю ещё один укус и смотрю на Хастура из-под очков.       — Еда — это очень важно, если ты не хочешь потерять своего любимого сослуживца, Хастур.       — Кроули.       Когда Босс называет мое имя, мне кажется, напрягаются все — Хастур, Лигур, его помощник, даже фикус в горшке напрягается. Я продолжаю спокойно доедать свой бургер. Все ждут и молчат. Я выкидываю бумажку в мусорку с расстояние в два метра и отряхиваю руки.       Я кидаю дипломат перед ним на стол.       Я вижу краем глаза, как лицо Хастура вытягивается. Он хочет открыть рот, но Лигур отдергивает его. Босс смотрит на меня. Лигур смотрит на меня. Хастур. Помощник Босса. Даже гребаный фикус.       Я говорю:       — Да, пришлось немного повозиться, ну там, по мелочи. Можете проверить — там даже больше, чем нужно.       Он смотрит на меня. И он усмехается, когда говорит:       — Будто бы другой результат я смог бы от тебя принять.       Я морщусь. На самом деле, никому не нравится, когда с него постоянно много спрашивают. Несмотря на то, что это мой стандарт — мне не нравится эта вечная планка охуенно высоких ожиданий. Я не считаю себя человеком в принципе (наверное? я не знаю), но мне тоже нужен отдых.       Я говорю:       — На самом деле, я не понимаю, почему там нужны были именно мы. С этим бы справился любой рядовой сотрудник. Не то чтобы в нас была необходимость.       Я прямо могу ощутить, как у меня внутри что-то натягивается, когда я говорю конкретно о «нас», как о чем-то важном. Хастура и Лигура может заменить кто угодно, меня — никто. И я, и босс это понимаем, и мы переглядываемся. Напряженно и зло. Как дикие голодные псины — и не то чтобы это было неправдой. Я надеваю очки впритык, скрывая свои глаза.       — Тебе надо было встряхнуться, Кроули, ты слишком долго сидел на заднице. Начинал жить нормальной жизнью, в конце концов. Я боялся, что ты такими темпами заведешь себе кошку.       — О, только не говорите, что вы за мной следили.       — Нет, слишком много возни для такой ерунды, — он не смотрит на меня, когда открывает дипломат. Он добавляет: — но твой выходной действительно затянулся. Так что, — я смотрю, как он перелистывает документы и, кивая, продолжает: — это просто твоя работа. Вам напишут номера ваших новых счетов, на которые будет перечислена вся сумма за работу. Можете отдыхать.       Он улыбнулся. Бешено и устало. Хастур смотрит на меня. Лигур кивает. Хастур продолжает на меня пялиться так, будто я предал его и вообще — всю нашу организацию. Я лишь повел плечом, кивнул и поспешил выйти, пока на меня не повесили что-то новенькое просто для того, чтобы я не слишком долго жил без стресса. Это же так плохо — если я, блять, чуть больше недели живу нормально жизнью и даже нормально начинаю спать. Не то чтобы я жалуюсь, я просто спать хочу, а мне этого не дают.       Я уверен, Босс думает, что если я лишусь хотя бы одной из всех своих ментальных болячек, то тут же превращусь в кретина. Нет, блять, не превращусь. Гибкость мозга не зависит от депрессии, а моя жажда к насилию не регулируется уровнем моей бессонницы. Это врожденное. Это то, чем я являюсь, но попробуй это объяснить хоть кому — тут все уверены, что истинная враждебность взращивается только болью и несчастьем.       Да пошли вы, хреновы психологи. Сначала бы попробовали пожить в моей шкуре, а потом бы советы раздавали вместе с заданиями сложности «пройтись жопой по клавиатуре и замок откроется» ради поддержания боевого духа. Я, блять, уверен, что если бы мой Босс хотя бы месяц пожил так, как я, то не стал бы кидаться в меня этими заданиями, которые занимают меньше времени, чем сам перелет.       Дерьмо.       Мне нужен Азирафель.       Мне нужно успокоиться.       Я нащупываю в своем кармане таблетницу, и я отдергиваю себя. Таблетки кончились. Блять.       Блять. Блять. блять.       Когда меня останавливает Хастур, я хватаюсь за поручень, чтобы не грохнуться от того, как меня повело из-за неожиданности. Я поворачиваюсь к нему резко и бешено. Мой дыхание сбитое — из-за злости.       На Босса, на себя, на свое состояние психики, на свои кошмары, которые преследуют меня уже вторые сутки.       Он отдергивает свою руку и оглядывает меня. Мы молчим с несколько секунд, просто смотря друг на друга.       Я говорю:       — Что?       Говорю:       — Что тебе опять не нравится?! Что я, блять, вас не взял на разгадывание головоломок?! Что, тоже хотелось?! Скучно вам было размахивать железками, вам надо было...       — Кроули, успокойся.       Меня прерывает Лигур, и когда я затыкаюсь, моё дыхание снова сбитое. Раздражение по мне ходит электрическими зарядами, и мое сердце бьется в глотке. Перед глазами будто пробегает фотовспышки — свет и тьма сменяют друг друга за секунды. Мимо нас проходят сотрудники, которые косятся на нас. На меня. Злого, бешеного, сумасшедшего.       Если я расскажу об этом своему психотерапевту, он скажет, что виной повышенной раздражительности стало низкое качество сна. Принятие алкоголя с таблетками. Отсутствие нормальной еды. И это окажется, скорее всего, правдой. Мне хватает любой мелочи, чтобы завестись с полуоборота.       — Я хотел поблагодарить тебя, что ты доделал то, что мы не обнаружили сразу, потому что босс бы не обрадовался, если мы бы пришли с пустыми руками.       Хастур звучит сухо и жестко. Мои плечи по-прежнему напряжены, а дыхание только-только приходит в норму.       Он говорит:       — И я хотел сказать, что если мы сможем как-нибудь тебе за это отплатить, то дай нам знать.       В любой другой момент я был бы поражен поведению Хастура. Он никогда не признает мою работу. Буквально. Никогда. Поэтому я бы смог удивиться и даже чуть смягчиться к нему. Возможно, им дали выговор, пока меня не было, или что-то типа того — не знаю.       Я смог бы отнестись к этому положительно, но я лишь качаю головой.       Я говорю:       — Не стоит. Всё нормально.       Я не успеваю повернуться, чтобы уйти к лифту, как Лигур кидает мне в спину:       — О тебе спрашивала Вельзевул!       Я застываю. Я прикрываю глаза. Я смотрю на время.       09.23.       Один пропущенный вызов: Азирафель.       Я выдыхаю. Я считаю до десяти. Мои плечи опускаются, и давление в висках кажется мне настолько высоким, что я уверен будто бы с секунды на секунду моя голова взорвется. Я сдержанно киваю.       Я набираю её номер, чтобы спросить о её местонахождении. Когда я прохожу мимо Лигура с Хастуром, я могу ощутить их взгляд на моей спине — не одобряющий и едва непонимающий. Возможно, они хотят спросить, всё ли у меня в порядке, но они и так знают, что нет, блять, не в порядке.       На самом деле любого высококвалифицированного специалиста выбесил бы тот факт, что его дергают «ну просто так, чтобы ты не скучал». Прибавьте к этому специалисту бессонницу, кошмары, бредовое состояние, высокую раздражительность и сами можете представить, что выйдет.       Так что нет, нихрена не в порядке.       Я в гребаной ярости, и сейчас я бы с удовольствием выполнил бы за кого-нибудь грязную работенку, достав несчастной жертве кишки через глотку. Буквально. Я бы смог это сделать просто потому, что мне хочется.       Вельзевул говорит, что как раз собиралась уезжать, но может подождать меня на стоянке. Когда я возвращаюсь к лифту, ребят уже нет. Я еду вниз вместе с молодой работницей. У неё огромные синяки под глазами, которые она тщетно пыталась замазать косметикой. На ней едва помятая рубашка. Когда мы встречаемся с ней взглядами, в них читается только «как же я заебалась».       Мне хочется хлопнуть её по плечу и сказать, что я её понимаю. Вместо этого я смотрю, как она выходит на третьем этаже, а я еду до стоянки в подземке.       Вельзевул стоит прислонившись к своей машине, держа под мышкой тонкую папку, что-то делая в телефоне. Она не слышит, как я к ней подхожу, и приходит в себя только когда я говорю:       — Надеюсь, ты не собираешься меня попросить хакернуть сайт каких-то любителей детективчиков, которые якобы что-то про нас нарыли.       Она закатывает глаза. Она говорит:       — Блять, Кроули, это был один гребаный раз, и это было десять, блять, лет назад, и это были не любители.       — Да, это было херня.       Мой голос звучит низко и раздраженно. Она не реагирует. Блокирует телефон и поднимает взгляд на меня. Говорит:       — Я тут кое-что получила. Оно должно быть тебе интересно, — она берет папку, открывая её. Краем глаза я вижу несколько документов и цветных фотографий, сделанных на цифру. Кто-то печатает фотографии до сих пор? Удивительно. — Нам их прислали, потому что думали, что это наших рук дело. Ребята были удивлены, что мы трогаем, во-первых, людей, с которых ничего нельзя получить, а во-вторых, людей, которые были связаны с нашими работниками. Причем с такими работниками, как ты.       Я веду бровью. Она звучит так, будто действительно считает что-то подозрительным, а ей несвойственно звучать так, когда она знает, что все это какая-то херня, которая не стоит и минуты нашего времени. Она уже выучилась определять, где какая степень серьезности — не зря она заведует всей нашей «убойной» силой. Она сильная женщина. Хотя я уже не считаю, что к нам вообще применим «пол». Мы бесполые машины. Ничего более.       Она выдыхает, когда перекладывает фотографии. Она говорит:       — Вообще-то, это не касается нас, но я знаю, что это касается тебя, так что стоит тебя предупредить.       Она качает головой, захлопывает папку и протягивает мне.       Мои плечи не напрягаются, но я ощущаю, как внутри туго затягивается какой-то узел, потому что ну, если Вельзевул делает что-то для меня — возможно, это действительно что-то стоящее.       А ещё Вельзевул просто меня не бесит, несмотря на то, что она не разделяет этого чувства в плане меня.       Я открываю папку.       С фотографий на меня смотрит распотрошенный труп моей бывшей девушки. Мы расстались буквально неделю назад.       Я поджимаю губы. Я не любил её, но нет, она не достойна смерти. Она была очень доброй, действительно доброй, и иногда мне кажется, что она по-настоящему меня любила, поэтому я хотел бы ей желать всего самого лучшего.       Но сейчас она смотрит на меня своими мертвыми глазами с глянцевой фотографии. Я проглядываю остальные — фото с места преступления.       — Это двадцать третья, Кроули. Двадцать третья.       — Двадцать пятая, если считая мою бывшую жену и родителей. Если мы говорим о тех, о ком можно подумать, что я ими дорожил.       Я захлопываю папку и отпускаю руки, сжимая её так, что прикрываю ею часть своего живота. Мои плечи напрягаются и я ощущаю, как сердце ухается в груди так, что его шум, наверное, скоро будет отдаваться эхом в этой парковке. Перед глазами мелькает размозженный череп моего отца.       — Что ты думаешь насчет этого?       Я качаю головой.       Что я думаю?       Нихрена я, блять, не думаю.       Я думаю, что это дерьмо, а я и так устал, и мне не хочется об этом думать, потому что, на самом деле, это то, о чем мне постоянно приходилось париться ещё после убийства моей матери с отцом. Потому что мне приходилось бояться за Азирафеля. Что они когда-нибудь догадаются о том, что никакая девушка не имела для меня такой ценности, как он. Но, возможно, они кретины. Мастерские маньяки и убийцы, но кретины. Не думал, что такое может сочетаться.       — Кто-то явно против меня, но не против нас.       Я качаю головой. Я звучу как старая задвижка, потому что мне опять приходится бояться за Азирафеля слишком сильно. Настолько, что я могу ощутить, как по моими плечам и спине ходит холодок.       — Возможно, и нам, Кроули, — она качает головой, — сам знаешь, устрани тебя — мы потеряем позиции. Но проблема не в этом. Проблема в том, что они не пытаются уничтожить тебя, они пытаются напугать тебя.       — Какой в этом смысл?       — Я не знаю, — она покачала головой. — Я только знаю, что полиция не будет этим заниматься, но мы можем... сами. Ты знаешь, у нас есть отличные детективы, и...       — Может, мне стоит самому разо..       — Нет, — отрезает резко она, посмотрев на меня исподлобья. От её взгляда буквально мороз по коже. — Это опасно.       — О, Дьявол, не надо, хотели бы они меня убить — пошли бы напрямик.       — Может, это ловушка? Чтобы ты сам залез туда, и...       — А может они хотят, чтобы я залез туда, чтобы к себе перевербовать?       — А может ты перестанешь лезть туда, куда тебя не просят? Ты не разбирался с этим десяток лет, а сейчас решил?! Просто оставь это нам. Хоть что-нибудь оставь нам, Кроули.       Она резко открыла дверь, не дав мне ответить. Я лишь проследил за тем, как она захлопнула её и выехала со стоянки. Я остался так стоять, прижимая папку к себе. Это происходит действительно давно. Только любовницы и близкие люди. Хорошо, что у меня нет друзей, и всё моё приятельство — только Азирафель. Тот, о котором не знает никто.       Но она была права, с этим пора разбираться.       Я снимаю сигнализацию со своей машины и, выезжая на улицу, смотрю на время. Мне нужно отоспаться, потому что я обещал это Азирафелю. А он уж точно поймет по мне, спал я или нет.       В моей квартире холодно и не пахнет ничем. Большую часть времени я просто ворочусь на кровати и смотрю в потолок. В моей голове диафильмами сменяются сцены прошлого. Фотографии моей бывшей девушки. Мои родители. Азирафель. Я думаю об этом слишком много, и, в итоге, выпивая снотворное, ставлю будильник на шесть часов.       И, блять, конечно же, все сегодня через жопу, поэтому я просыпаюсь с ужасно дребезжащей головой почти в половину девятого.       Дерьмо!       Я даже не удивлюсь, если Азирафель пошлет меня на хер. Я спешно натягиваю на себя чистый костюм, пытаюсь привести волосы в нормальный вид (спойлер: у меня не вышло) и буквально выбегаю на стоянку, выезжая на улицу, набираю Азирафеля. Я смотрю на время.       20.48.       ну и дерьмо.       Когда он поднимает трубку, я говорю сразу:        — Просто скажи сразу: мне расстраиваться или нет.       Он молчит. Напряженно и затянуто. Я готов к худшему, потому что я уже злой, раздраженный и напряженный. Каждый раз, когда в моей работе проскальзывает хоть что-то, что может навредить Азирафелю — это пугает меня до реального ужаса. Это мое слабое место. Болевая точка. Это то, что я ненавижу. Добавьте к этому болящую голову (хорошо, что не из-за мигрени) и хреновое качество сна. Кстати, мне приснилось моё раннее детство. Тревожное и с напряженной музыкой в качестве главного саундтрека. Клянусь Сатаной, лучше бы мне снова приснилось, что мне зашивают сквозную рану. Это было бы лучше. Да, блять, все лучше моего раннего детства.       Наконец, он выдыхает и говорит:       — Встретимся там же, где и обычно.       Наверное, он слышит улыбку в моем голосе, когда я говорю:       — Отлично, ангел, с меня ужин.       Он снова тяжело выдыхает и сбрасывает вызов.       Я называю его ангелом, потому что он действительно похож на ангела. Слишком светлый и честный. Слишком не для меня — во всех планах, и я не знаю, чем я заслужил его, но, видимо, что-то я такое смог делать в своей малоприятной жизни, раз в этот день он соглашается на ужин, хотя ему вставать в шесть или семь утра — понятия не имею, во сколько он встает.       Всегда по-разному.       Я включаю музыку, чтобы расслабиться. Мои плечи буквально ломят от усталости.       Этот день был бесконечным, и я рад, что хотя бы кончится он на приятной ноте.