Хрустальный дворец, хрустальный гроб

— Тан Ричард, на южном тракте поднялась пыль! — Спасибо, Джок. «Я уже знаю, Джок», — но об этом Ричард промолчал. Он научился о многом умалчивать, чтобы его не боялись. — Госпожа ваша матушка велела передать, чтобы вы переоделись к встрече, — добавил Джок робко. Ричард давно заметил за окружающими странность: от его спокойного тона они ежились и сникали, будто чувствовали, как летним днем в затылок дышит зима. — Скажи ей, что моя одежда в надлежащем порядке. В светлых глазах мелькнуло сомнение, но Джок оставил его при себе. Поклонился. Крутнулся на каблуках и упорхнул — только хвостом за спиной мелькнул черный плащ с багряной каймой. Ричард отвернулся. Впереди простирался самоцветный сад. Ричард вырастил его сам, и в каждую былинку вложил души поболее, чем мастера садовники — в капризные орхидеи с берегов Померанцевого моря. С тех пор как под Колокольной башней сгорел амбар, он приходил на пепелище, садился, прижимал ладонь к теплой почве и звал. День за днем. Разве могли они не откликнуться? Первыми показались травинки из благородного серпентина — название этого камня Ричард позже нашел в рукописи Кассиуса Рудознатца. Твердые, острые, зеленовато-желтые, поблескивавшие, будто шелк, по его воле они потянулись к солнцу. Стебли крепли, наливались мощью, делались внутри полыми, и по серпентиновой трубке вверх поднималась капля пунцового кварца, набухала бутоном. День за днем опыты Ричарда становились все замысловатее. Теперь в самоцветном саду даже зимой цвели розы из яшмы, поблескивали малахитовые листы со светлыми прожилками, а хрустальные капли росы были столь же чисты, как сосульки на колодезном журавле. Среди роз золотилась янтарными звездочками вербена, мерцали турмалиновые астры и незабудки из морозного агата, вилась нефритовая жимолость с ягодами-кораллами. Любопытствуя, Ричард сотворил дерево: гранит коричнево-серой коры перемежали бороздки, с каждой ветки манили грозди сердоликовых вишен на тонких, светящихся изнутри черенках. Работа отняла полный месяц. Камень не терпел суеты и расхлябанности в мыслях, ведь то, что в природе улаживалось само собой, Ричарду приходилось контролировать: как изогнется листок, куда повести побег, низко ли сползет капля древесного клея и где добавить изъяна, чтоб смотрелось естественней. В саду Ричард обустроил уголок для себя. Отыскал глубоко под землей у горячего источника валун, похожий на яйцо гигантской птицы, и призвал его. Следом, как утята за матерью, на поверхность выбрались трое камешков-яиц поменьше. Они всегда казались чуть-чуть теплыми — Ричарду, не другим. Он проводил здесь часы. Закрывал глаза и мысленно звал, а потом слушал, кто отзовется. Отклик дымчатого шпата был ясным и рассыпающимся, как хор нестройных детских голосов. Слюда звенела, точно бубенчик. Золото шелестело текущим сквозь пальцы песком. Киноварь шуршала, отчего делалось мучительно щекотно за ушами и на затылке. Медь отвечала долго и басовито, а земное масло словно бы поглощало устремленные к нему звуки, топило их в жирных черных глубинах. Ричард различал песню серебряных жил и шепот сапфиров далеко-далеко за границами своих владений. Он знал, довольно будет лишь пожелать, и они придут, пробьются, прильнут лаской к его руке, и земля под людскими ногами даже не дрогнет, но не звал — чуял, что они служат кому-то важному и довольны своим местом. Отчего-то самоцветный сад никому не пришелся по душе. Разумеется, издали им восхищались: сколько блеска и роскоши, сколь искусна работа, чудо, чудо, настоящее чудо!.. Но вблизи восторги сменялись напряженностью. Ричард долго ломал голову, почему так, и не додумался бы, если бы Айрис не обмолвилась: «Оно же мертвое. Совершенное, красивое, но мертвое». Миновало пять лет. Ричард повзрослел, да и Айрис — уже замужняя дама, но ее слова ныли в памяти, как нарыв. Пусть в малахитовой листве не шелестел ветер, пусть яшмовые головки цветов не оборачивались к солнцу, и птицы напрасно клевали коралловые плоды, у него никогда не повернулся бы язык назвать камень мертвым! Будь то кусочек кремня в огниве или придорожный песчаник. Все они откликались, чувствовали, копили гнев, который временами изливался. Не их вина, если на кого-то слишком хрупкого. Ричард переубеждал сестру до последнего. Показывал спрятанную в камнях жизнь. В день ее свадьбы поднес дар — маковый венок, какие плетут пастушки, но не из полевых однодневок, а из самоцветов. Изумруды и рубины явились на его зов через полконтинента, а после, твердые, несговорчивые, невозможно прекрасные, таяли в пальцах, чтобы застыть изгибами жестких стеблей и лепестками тоньше бабочкиного крыла. Но когда Ричард водружал Айрис на голову корону, которой не побрезговала бы и королева, и императрица; когда целовал в щеку, видел: у нее больше общего с переминавшимся у алтаря принцем Каданским, чем с собственным братом. Кое чем они, к счастью, пока разнились. В глазах принца, узревшего венок, блеснула алчность. Айрис его дар был просто неприятен. Ричард вздохнул, мысленно коснулся дорожных столбов у крепостного вала. Перед гостями опускали мост. Гремела цепь, пока силач Робин крутил ворот, гнедой конь по ту сторону рва нетерпеливо загарцевал под седым всадником, подкова высекла искру. Значит, пора встречать послов. Талигойское посольство путешествовало на чистокровных морисках. В остальном — ни шелков, ни позументов, ни черно-белого стяга, герба или герольда. Не скажешь даже, что знатные люди, с виду — отряд легкой кавалерии, едут себе и едут, мало ли куда. Одно бросалось в глаза — южане. Ричард только задумался, счесть ли это знаком пренебрежения от Фердинанда Оллара или тех, кто за него правит, когда с вороного жеребца на дворовые плиты спрыгнул мужчина. Волосы пришельца чернели, точно уголь, точно обсидиан, точно редчайший черный сапфир, что дремлет глубоко в недрах, поджидая своего рудокопа. Глаза, ясно-синие, как подкрашенное кобальтом стекло, безошибочно отыскали Ричарда за спинами гвардейцев. Под ложечкой тревожно кольнуло. Камни (предатели! предатели!) потянулись к незнакомцу с интересом; не с любовью, а так, будто он заслуживал внимания. Матушка на крыльце слишком крепко стиснула гранатовые четки, и Ричарду хватило взгляда на ее побелевшее лицо, чтобы осознать, кто посмел обманом явиться в их дом. — Кто вас возглавляет? — спросил он громко. Челядь прянула в стороны, мигом стих галдеж. Проныра Джок шмыгнул к невесте, чтобы подержаться с ней за руки, пока никто не смотрит. — Это я, герцог, — ответил хозяин вороного жеребца. Худшие ожидания оправдались. — Неужели король талигойский настолько глуп и самонадеян, что отправляет ко мне послом убийцу моего отца?! Земля под ногами задрожала. Заворчала низко, до слабости в поджилках, будто глубоко-глубоко взорвался бочонок с порохом. Из-под стрехи конюшни выпорхнули голуби, а лошади пришельцев зафыркали. Под крыльцом зашипела кошка. Громко ахнула стряпуха Лин, которая вынесла гостям рог эля и ломоть хлеба с солью. Ричард шагнул вперед, и на двор словно набросили купол тишины. Гвардейцы и слуги прижались к стенам. Раньше он злился как человек, а не повелитель. Держал себя в руках, чтобы не пугать. Сейчас корка самообладания треснула. Посольская свита напустила на себя бравый вид: распрямили спины, расправили плечи, встали так, чтобы грудью заслонить господина, если вспыхнет драка. Смуглые ладони легли на эфесы шпаг, но Ричард видел, что лица южан вытянулись и побледнели. — Или, — продолжил он мягче, — король талигойский желает задобрить меня и потому прислал вашу голову, да еще и не отказал мне в удовольствии самому снять ее с плеч? Ричард не смотрел на матушку, но чувствовал: она успокаивалась. Биение пульса в пальцах, сжимавших бусины, замедлялось. Славно. Пусть видит, что сын способен ее защитить. Пусть снова убедится, что сила повелевать рудой и камнем дана ему не во зло, а во благо. — Король талигойский прислал парламентера вам под стать, — ответил Рокэ Алва без тени страха. — Потомка рода, что равен вашему. — Самого худородного из верных ему повелителей, — Ричард поморщился. — Того, кто проливал кровь моей семьи. Король талигойский оскорбил меня. — Я сам вызвался ехать к вам, герцог, — Рокэ Алва будто не услышал адресованных ему поношений. — Поэтому прошу вас не порочить имя моего государя, иначе вы вынудите меня отстаивать его честь с оружием в руках. — Король талигойский — первостатейный болван, если доверил вам переговоры. Я никогда не приму такого посла. Растянув губы в приглашающем оскале, Ричард показал пустые ладони. В отличие от Рокэ Алвы он не носил на поясе ни кинжала, ни шпаги и теперь намеревался обезоружить противника: приказал, чтобы его клинки выпали из костяных эфесов, стали острее бритвы и прорезали в ножнах дыру, а после ссыпались трухой Алве на сапоги. — Что же, кулачному бою меня некогда учили, — наверное, снисходительный взгляд должен был осадить наглеца, а гримаса — растоптать остатки его гордости, но гнев послужил Ричарду лучше щита. — Если герцог Надорский брезгует благородным оружием, я готов сразиться по-мужицки. Алва расстегнул перевязь и, не глядя, бросил своим людям. Пошел ровно, словно на параде. Ричард приказал плитам под посольской охраной размягчиться, а когда те увязнут, снова затвердеть, чтоб никто не кинулся Алве на помощь. После — повторил трюк с ним самим. Камень (предатель! предатель!) подчинился неохотно, Ричард услышал ворчливое: играть играйте, а всерьез навредить не дам. Рокэ Алва не успел остановиться и растянулся на плитах, едва не расшибив лоб. Локти ссадил наверняка. От кухонной пристройки донесся придушенный смешок. Ричард видел, как острые скулы расцвели злым румянцем, сжались кулаки, — должно быть, над Рокэ Алвой очень давно никто не потешался. Однако тот совладал с собой, выпутался из капкана сапог и пошел дальше в чулках. Ричард хмыкнул. Во второй раз Рокэ Алва уже не упал — похоже, ждал издевки и почти смиренно высвободился из каменного захвата. В третий раз снимать пришлось бы кожу, и он застыл. — По-моему, вы ведете себя не очень-то честно. — Я честен с вами, как ни с кем. Отчего бы вам не призвать себе в помощь ветер? И велеть ему, чтобы пронес вас, не касаясь земли? Не теряйтесь, потомок рода, что равен моему, — эти слова Ричард почти выплюнул, — противопоставьте моей силе вашу! Или вы... самозванец? — Вы ведь сами чувствуете, что нет. Я не желаю призывать ветер. Стихия — не детская забава, она может навредить невинным. Кроме того, наши прародители не ссорились и не враждовали в пору своего наибольшего могущества, в чем я хотел бы последовать их примеру. — Легко проповедовать мир, когда ты виноват, а не перед тобой виноваты, — ответил Ричард. Надо же, детская забава! А он ребенок, значит! — Сперва оплатите свой долг перед нашей семьей. Потом я вас послушаю. — Я по-прежнему готов с вами сразиться. Даже со скованными ногами, если вы настолько не верите в свои силы. — С чего вы взяли, что я сойдусь с вами в поединке? — колкости Алвы жалили, словно дробинки, Ричард тряхнул головой. — И рук марать не стану. Вы того не достойны! Поборитесь-ка вместо меня с камнем, я называю его своим чемпионом и выставляю против вас. Он с мстительным удовольствием пронаблюдал, как Рокэ Алва вдруг погрузился в дворовые плиты до колен, впрочем, не утратив надменности. Его спутники обменялись взволнованными репликами — думали, как спасать господина? — но переговоры оборвал седой южанин. — Убивать послов — дурной тон, с вами рассорятся все соседи, — произнес Рокэ Алва лениво, будто говорил о погоде. — За мое золото соседи назовут вашу смерть ритуальным самоубийством, даже если я сделаю из вашего черепа кубок для вина! Ричард посмотрел на багряно-черных гвардейцев. Те неумело прятали испуг, но под его взглядом, как один, вжимали голову в плечи и отводили глаза. Твари знают, чего будет стоить сегодняшнее представление — от него и раньше шарахались в коридорах, а теперь-то и вовсе святой водой начнут брызгать вслед. — Джок, Пат, Седрик, проводите господ из посольской свиты в темницу. Я позже решу их судьбу. Джерри, проследи, чтобы о лошадях позаботились должным образом. Вдруг еще придется выпроваживать гостей. Остальные пусть возвращаются к работе! Не на что здесь таращиться! Служанки, конюхи и гвардейцы неохотно, то и дело озираясь, побрели кто куда. Вряд ли они перетрудятся — поводов посудачить Ричард дал более, чем достаточно. А все этот негодяй. Как только посмел явиться в сердце Надора?! Невыплеснутая ярость колотилась внутри Ричарда, распирала, и хотелось бить кулаками о стены, рычать, точно раненый зверь, но он не мог. Вдруг утратит над собой власть и что-то разрушит? Несчастий на его памяти не случалось, да ведь и Рокэ Алвы раньше здесь не было! Ричард направился в сад, чтобы посидеть в одиночестве, но не успел и шагу ступить... — Сын, — негромко позвала матушка с крыльца. Он поднял голову. Матушка побледнела, он почти услышал печальное: «Вы губите свою душу» и вздрогнул. Рука с четками повисла вдоль тела, отчего гранаты казались каплями крови на сером сукне, у губ четче обозначились морщины, но зеленые глаза смотрели твердо и требовательно. — Что будет с этим человеком? — матушка говорила ровно, но Ричард знал ее слишком хорошо и различил за показной холодностью нотки... сочувствия? Ее последней он заподозрил бы в снисхождении к убийце мужа. Но зная, что рядом живое существо обречено на смерть, кто угодно даст слабину. Ричард поднялся по ступеням, сверху покосился на Рокэ Алву — черный силуэт посреди озера серого камня. Одинокий, окутанный золотистой солнечной дымкой. У него хватит времени вспомнить все свои грехи. — Что с ним будет? — повторила матушка тихо. — Он останется здесь. Пока не одолеет моего чемпиона, или пока мой чемпион не одолеет его. Матушка набрала воздуха, желая возразить («...губите душу, губите, губите свою душу...»), но Ричард взял ее за руку и решительно завел в донжон.