«Просто сдавайся… в попытках заставить меня сдаться!»
Наруто Узумаки
Мир шиноби, как известно каждому в нём живущему, полон ненависти. Он похож на сосуд, который мерно, с чередой поколений и войн, наполняется кровью, пролитой ради кого-то, из-за кого-то, для кого-то. И сосуд этот терпит, не проливается, а с посильной помощью Дитя Пророчества аж на Четвёртой Мировой иссыхает. Обнуляется. Естественно, не навсегда — до следующих поколений, войн, крови, пролитой ради… Только вот остаются после этих войн некие подарочки судьбы — перестраховки гениев, скрытые наследниками за семью замками. Для кого и как — неизвестно — созданные. Показатели незаурядного ума и безграничной силы. Устрашающие в одной своей задумке. К одной из таких задумок, по собственной неосторожности (да и, чего греха таить, по беспечной глупости), Сакура Харуно и прикоснулась. Но об этом чуть позже.***
Тобирама Сенджу всегда был и есть человек слова — если возьмётся за что-то, то доведёт до конца. Допросит, узнает, добьёт, проанализирует, возьмёт на вооружение, победит — иного порядка нет и не представлялось. Он был и есть, вдобавок, человек упрямый, жёсткий, недоверчивый: война научила его не разбрасываться добротой на весь мир, ибо её так мало, а многие её, ну действительно, не заслуживают. Управляя кланом вместе со своим старшим братом, строя деревню вместе с бывшими врагами, младшему Сенджу приходилось наступать на некоторые свои принципы, показывать спину врагу, уступать в поисках подходящего для всех решения. Это трудно, нереально трудно для непримиримого человека с непримиримым характером, но Тобирама искренне старается — ради Хаширамы, ради его мечты и благополучия. Ради... будущего. Без крови. И ками в награду за это снизошёл к Тобираме, не иначе — и конфликты одним только его взглядом улаживались, и техники на лету создавались, рождённые из ниоткуда, и даже катастрофы лёгким движением руки обращались в мелкие неприятности… До недавнего момента. Сейчас Тобирама Сенджу сидел в комнате за своим рабочим столом, бездумно глядя на потухающую свечу: маленькая и унылая, она почти потонула в расплавленном воске, восхищая, тем не менее, своим иссыхающим на глазах плавленным светом. Белые волосы мужчины при таком освещении, да и его светлая кожа, отливали нездоровым жёлто-оранжевым. В поместье едва постучался вечер, а уже темно было, душно, неуютно. Комната, где лежал Хаширама, увязла в гнилье почерневших стен и скорби окружающих. Хотя, на окружающих как раз Тобирама плевать хотел: он никого, кроме Мито, сюда не впускал. Люди грустили с расстояния, старейшины сыпали укором аж на пороге. Совали в руки шляпу Хокаге, губы поджимали почти трусливо, когда младший Сенджу смотрел на них в ответ — обязательно сверху вниз — и чеканил: — Я со всем разберусь. П о д о ж д и т е. А они всё палки в колёса, палки. Тем займись, там проконтролируй. Деревня, мол, только-только отстраивается, а если пропустить хотя бы день неблагодарной работы — загнётся к чертям собачьим, авторитет потеряет, кланы потеряет. Апокалипсис, разве что, не случится, с наводнением под ручку. И как бы Тобирама плевать не хотел, он действительно не имел права загубить труд своего старшего брата. Единственного, что у него в жизни осталось, любимого, дурного. Ровно через комнату от него находились покои Хаширамы. Он лежал там. Лежал и умирал. Чах, как какой-то фикус влаголюбивый, который по тупости и дурости засунули в пустыню, вдруг, мол, выживет, а если не выживет, то и не жалко. Его ведь некому лечить. Чёрт возьми, ни среди Сенджу, ни даже среди Учиха или тех кланов, которые недавно присоединились к Конохе —— е г о н е к о м у л е ч и т ь.
Бесполезные топтатели земли, скрипел зубами шиноби с белыми волосами и неохотно принимался за работу. Штампы на бумагах ставил, что-то составлял, что-то подписывал — всё в свете той самой умирающей свечи, что делала его бледнее призрака и страшнее ёкая. Чёрт возьми, у Тобирамы настолько мозги отказали, что он даже параллель между братом с этой глупой свечой провёл: она такая же: живёт, как Хаши, светится... и тухнет помаленьку, освещаю всю комнату — деревню — предсмертной скорбью. Потухнет — и всё. На что потом смотреть? Как? Врачей в деревне нет, одни лекари — и то, тьфу, посредственные. Тобирама знал едва ли меньше, чем они, ему самому только белого халата не хватало. От Мито, мастера печатей, тоже чуда ждать не приходилось. Беременная она, нервная, а с недавних пор ещё и джинчуурики — с ней вообще теперь надо поаккуратнее. Тобирама потёр уставшие глаза мерзко дрожащей рукой и вздохнул. Свеча стухла; его, Тобирамы, иллюзия собранности и невозмутимости — тоже. Альбинос напрягся весь внутренне, ощущая шестым чувством чужую чакру в пределах квартала. Рядом с чакрой невестки. Как маяк в темноте блеснула киноварь его раздражённых глаз. Привычно и как-то фоном звякнули синие доспехи, стоило мужчине встать со стула и, прищурившись, замереть в ожидании…кого-то. С катаной в поясных ножнах, конечно же, замереть. Так как-то привычнее, надёжнее. И вот — сёдзи бесшумно раздвинулись, яркий свет канделябра в женских руках озарил практически всю комнату. Мито выглядела какой-то преувеличенно бодрой, улыбалась как-то подозрительно широко: чувствовался за этим нехилый такой подвох. — Тобирама, — бывшая Узумаки легко кивнула ему головой, приветствуя. Её круглое красивое лицо, обрамлённое густыми алыми волосами, мягко обволакивало тёплое жёлтое сияние — сияние словно из другого мира, заползшее в эту чёрную темноту, в «царство» Тобирамы, чтобы показать, как надо гореть. — Я привела к нам медика, который может осмотреть Хашираму. Мужчина моргнул, запоминая и сканируя ту самую чакру за приоткрытыми сёдзи. Очевидно, там стояла женщина, со стихийной предрасположенностью к воде и земле. Как большинство Сенджу. Но чакра…её было так мало. Такой запас был у Тобирамы лет в тринадцать. — Откуда она? Рыжеволосая дёрнула плечом, со снобским перфекционизмом раздвигая завалы бумаг на его рабочем столе и втискивая туда, на замену блюдцу с подтаявшим воском, свою ношу. — Допрос оставь на потом. Так ли это важно сейчас? Она согласилась помочь. — Ты понимаешь, что говоришь? — напрягся мужчина. Постороннее ментальное влияние? Демон? Кто повлиял на эту осторожную женщину? — Приводишь к нам в дом под вечер какую-то неизвестную, даже не из нашей деревни. Ведь так? И хочешь, чтобы я позволил ей остаться вместе с моим братом в комнате? — И моим мужем, заметь. Остаться, чтобы провести осмотр, — чёрные глаза блестели каким-то своим собственным огнём. Уверенным, так глупо уверенным — аж раздражающим. Тобирама был альбиносом. У него была чрезвычайно светлая кожа, чрезвычайно белые волосы и красные, без зрачков, глаза. Он был полной противоположностью всех шиноби своей деревни, всех своих соклановцев и, в особенности, брата. Тобирама был уверен, что случись с ним подобное, Хаширама бы впустил этого медика, не задумываясь. Поверил бы, глядя в эти чёрные блестящие глаза. Но Тобирама, к счастью или сожалению, не Хаширама. — ...Впусти её. Я должен на неё посмотреть, — сказал он почти устало, почти мягко. Будто и впрямь пошёл навстречу. А на деле же — приготовился морально раздавить и, не размениваясь на деликатность, выпроводить за ворота. Вошла... Платиновые брови вздёрнулись от удивления, стоило ему скользнуть по — медику?! — взглядом. Осмотреть, оценить — на всякий, вдруг что-то из себя представляет. Женщина оказалась девушкой, даже...девицей. И если с её пастельными волосами ещё можно было мириться, то с одеждой… — Ты — медик? — Тобирама поставил вопрос и сопроводил его таким красноречивым взглядом, что девица тут же подавилась возмущением. А с чего бы это? На правду не должны обижаться. Короткая юбка, малиновый жилет без рукавов, огромные зелёные глаза, блестящие губы. Словно из квартала красных фонарей сбежала. Хотел бы он, конечно, добавить это вслух, но воздержался: правила приличия обязывали, да и беременную Мито злить не хотелось: стоит вон, с пузом наперевес, смотрит уже исподлобья. Девице много чего хотелось сказать, но она решила смолчать, сохранив себе жизнь и попытав удачу ещё раз. Понимала, перед кем стоит, поклонилась низко: — Я приложу все усилия, чтобы вылечить господина Шодая, господин Тобирама. Если Вы позволите. Он склонил голову к плечу, скользнул по женской макушке взглядом, потом — на бумаги на собственном столе. Эх, не будь он работой занят по колено, уже давно бы нашёл того, кто причинил боль Хашираме... И от всей души бы над ним поиздевался. Быстрой смерти тот ублюдок, кем бы он ни был, не заслуживал... Но и вылечить-то брата надо — ни день-другой, так и не станет его… Уж кому-кому, но Хашираме Тобирама гроб ещё не подбирал. — Мито-сан попросила меня, — продолжила девица, — и, как медик, я не могу пройти мимо пострадавшего. — Никто в деревне не обладает должным профессионализмом, чтобы спасти моего брата. Что можешь ты? Она почти не дышала. Мужчина бесшумно обогнул стол и подошёл почти вплотную, незаметно подав жест Мито рукой: не вмешивайся. Это — его территория. Его дом. Его брат. Его семья. Он имеет право не доверять, задавать вопросы, имеет право развернуть кого угодно на выход и даже — убить. Если потребуется. — Я сделаю всё, что смогу. Если Вы, конечно, позволите мне пройти, — она вдруг вскинула глаза. Ядовито-зелёные глаза, уставившиеся на Сенджу с удивительной, какой-то наивной детской настойчивостью, бесстрашной, оттого и шокирующей. Тобирама хмыкнул. "Если, конечно, Вы позволите..." Тц. Его взгляд, без сомнения, проникал под девичью кожу сотней раскалённых иголок. Он любил давить на людей отчасти потому, что у него это блестяще получалось. Младший Сенджу был детектором лжи: чутко подмечал колебания чакры при ускоренном сердцебиении, в опасной близости мог считать ещё и лицо: каждое движение суженных-расширенных зрачков и каждую напрягшуюся морщинку на лбу. Он знал, как себя ведут лжецы. Девица эта не врала. Как ни странно. По крайней мере, она просто не могла пока это сделать в силу своего возраста. Инициативных и упрямых людей Тобирама (не признаваясь никому) любил, потому, подумав немного, всё же согласился, надавил на очередной свой принцип — не доверять чужакам, позволил себе ещё одну слабость. Понадеялся на глупую и вертлявую удачу. Убедил себя, что ради брата готов на любое безумство. И он готов. Ноги сами несут его вперёд, руки сами открывают сёдзи. Мужчина замирает на долю секунды у проёма, с трудом подавляя усталый вздох, и пропускает женщин вперёд. Девица, представившаяся Сакурой Харуно, молча кланяется ему в благодарность. В покоях старшего брата много света. Лампа, свечи, свечи, полупрозрачные занавески на балконе. Слишком ярко для Тобирамы — он за последние дни привык к темноте. Старший брат лежал на футоне. Белый, как мел, мокрый от пота, тупо глядящий в потолок. Стихия дерева, при помощи которой он построил это поместье, начала поддаваться гниению: только здесь стены и полы были чёрными, прохудившимися — сколько комнат не поменяй, всё так и чахло от одного его присутствия. Самому Хашираме, казалось, уже проще было бы спать под открытым небом. — Хаширама... — Мито опустилась на колени подле его головы, чинно сложив подрагивающие ладошки на коленях, — я привела в дом медика. Ты позволишь ей осмотреть себя? Вторая оборонная стена. Водянисто-карие глаза лениво заскользили по вошедшим. Жена, брат. Как же он не хотел, чтобы они так страдали из-за него… Нервничали, сбивались с ног в попытке найти хороших лекарей… Они этого не заслуживали. — Х-где он? — некогда крепкий и тёплый голос сменился на жалобный шёпот умирающего старика. — Я здесь, — в поле его зрения несмело шагнула хрупенькая девушка, церемонно поклонилась и представилась. Хаширама недолго разглядывал её, прежде чем прикрыть слезящиеся глаза и попытаться кивнуть жене. Ему было всё равно, как Сакура Харуно выглядела, сколько ей лет, откуда она. Её привела Мито, её пропустил брат, значит, всё было хорошо. — Если вы... вылечишь... м-меня, я посажу в Ко...нохе целый сад... с с-сакурой… Он не видел этого дерева раньше, но знал, как оно было красиво. Его цветение, мягко-розовые тонко пахнущие бутоны… Вишня жила весной. Сакура Харуно напоминала этот цветок — у неё даже волосы так сказочно переливались на свету. — Ловлю вас на слове, господин Шодай. Если старший Сенджу и хотел что-то ответить, то не смог: к горлу подступила тошнота. Охнувшая Мито даже наклониться к мужу не успела, как его перехватил Тобирама: рывком присел на колени, положил на них голову брата, откинул грязные каштановые пряди с нахмуренного лба и мягко повернул голову к жестяному тазику. Тот недовольно фыркнул, слабо замотав головой: тошнить нечем. Он не ел уже пятый день. — Если позволите, господин Тобирама, госпожа Мито, я начну осмотр немедленно, — вставила Сакура. Она уже сидела у ног Первого, положив на колени свою небольшую сумку и доставая оттуда перчатки, резинку для волос и небольшой свиток на верёвке из разноцветных бусин. Рыжеволосая лишь кивнула, медленно поднимаясь на ноги и поддерживая прилично выпирающий под кимоно живот — на пятом месяце ей уже было довольно трудно быть быстрой и изящной. Альбинос не сдвинулся с места. — Хаширама, ты уверен? — он посмотрел на брата, поджав губы. Тот снова кивнул. Пришлось отступить. Чакру в узде придержать, на шаг отойти. Прошептать девице на ухо, обдавая густой волной тяжёлого Ки: — Если ты причинишь ему вред… Не стал даже договаривать. Девица и без этого всё поняла, дрогнув плечами и коротко кивнув. Не успел Тобирама отдалиться, как она резко повернула голову назад, уставившись на него, как в тот раз, — прямо и откровенно нагло, — и отчеканила: — Если я ошибусь, вы вправе убить меня, господин. Потом, но не сейчас. Возможно, будь Сакуре лет шестнадцать-семнадцать, она бы побоялась, что ей не хватит знаний или опыта для лечения столь уважаемого лица, но Сакуре сейчас двадцать один и она, поверьте, многое повидала и перепробовала. Отступать вот так легко, поддавшись банальным угрозам... это было бы недостойно той, кого учил лучший медик современности. — Я усыплю господина Хашираму на время, — предупредила медик, едва опустив ладонь на взмокший от пота мужской лоб. Это было сказано больше не для Мито, а для Тобирамы: в окружении его тяжёлого дыхания и Ки было несколько проблематично... делать что бы то ни было. — Господин Тобирама, очень прошу вас не испытывать меня Ки — это очень отвлекает от работы. — А что так? Не тянете? — цветную макушку кольнул насмешливый взгляд. Мужчина испытывал её и не скрывал этого. Возможно, он ублюдок, подметила в голове альтер. В голове не укладывалось: разве мог гениальный Второй Хокаге обладать таким ужасным характером? — Если не можете себя сдерживать, подышите свежим воздухом на балконе. Тобирама и рта раскрыть не успел, как Мито резко схватила его за локоть и крепко, почти до боли, сжала, едва сдерживая слёзы на глазах: — Не мешай, прошу тебя, не мешай!.. Сакура-сан, я вызову сюда лекарей: они помогут вам. А мы лучше выйдем и не будем вас тревожить. Ей было тяжело. Как джинчуурики, как будущей матери. Она ведь совсем недавно обрела настоящую семью, а теперь могла её потерять. Собственный клан химэ тяготил. Мито с самого детства знала, что её выдадут замуж не по любви, росла в диком напряжении и конкуренции с остальными сёстрами. И вот — для союза с молодой, только-только вставшей Конохой выбрали её. Полгода назад Мито Узумаки стала супругой Первого Хокаге: хорошего, доброго, чуткого, понимающего… Полгода назад она полюбила его. Наверное, он был её судьбой. А смотреть, как твоя судьба увядает на глазах… …А он увядал, ведь так? Иначе почему у Сакуры Харуно было такое печальное лицо?