Silence

      Тишина.       Сейчас она — зыбучие пески, которые затягивают и угрожают лишить кислорода. К чертям задушить и жизнь оборвать так вот резко.       Ничего не происходит, разумеется.       Он всё так же гипнотизирует стену напротив, удерживая себя старательно и эффективно, пока внезапно в голове не прорезается шёпот хёна, способный разрушить Вселенные.       «Боюсь, что будешь слишком скучать».       Не слова, а приговор грёбаный, который, несмотря ни на что, приведён в действие более месяца назад. Тоска и грусть — единственные спутники теперь, после прозвучавшего тихого:       «Время пролетит — не заметишь».       А оно летит. Однако замечает каждую секунду, если вдаваться в преувеличения, когда по факту — действительно тянется-вяжет, заставляет сравнивать его с киселём и морщиться.       И он бы многое отдал, чтобы где-то свернуть в прошлом в другой переулок, хотя выбранная широкая дорога прекрасна. Своё агентство — мечта некогда недосягаемая, теперь реальна и почти осязаема, требует внимания и ревнует, когда не уделяется ей достаточно.       Вокруг множество восхитительных людей. Есть семья и есть коллеги. Есть смысл жизни и есть творчество.       Но…       Слишком преувеличено сводить всё к тому, что жизнь стала более монохромной из-за отсутствия одного-единственного человека, но это действительно близко к реальности. К его реальности, в которой звонкая тишина режет барабанные перепонки и вызывает мигреней надоедливость.       Прикрывая глаза, он не ожидает, что память услужливо подкинет яркие моменты на обратную сторону век, не давая просто погрузиться во тьму, устраивая калейдоскоп: его улыбку; его подозрительный взгляд, когда ожидал очередную шалость или глупую выходку от тонсэна; его великолепное стройное, но такое крепкое, тело, которое извивалось под музыку и одновременно поддавалось собственному голосу, будто он сам себе — кукла и кукловод.       Плечи невольно расправляются и для удобства елозит лопатками, устраиваясь на спинке с повышенным комфортом, поскольку такое кино нужно смотреть вот так — отдавшись чувствам полностью, без остатка.       А новая часть, после короткого затемнения, не заставляет разочароваться, напротив — вызывает шумное сглатывание и облизывание губ, ведь там — его старший, обнажённый и слегка смущённый, поскольку это — их второй или третий раз. Поскольку — он ещё не привык, что Воншик играет на нём, как на музыкальном инструменте, что может извлечь самую высокую ноту и знает тело его получше самого хозяина. Во всём этом одно плохо — тишина нерушима, осязаема и растрескивает немного картинку, пускает тонкую рябь, что вообще не исправляется, когда пытается включить звук и слышит слегка надломленный голос. Причина только одна у отказа слуховой памяти — слишком ярка и обжигающе мучительна именно та тональность — та, что была во встречи перед разлукой. Его тревожность усилилась перед уходом, не выходило её контролировать и оставалось только обнимать и прижимать так, чтобы чувствовал — опора есть. Не стена каменная, о коих пишут в глупых романах, а именно опора — в виде живого, тёплого и такого родного.       Закушенная до крови губа не способна извлечь из тягостности мыслей, но чудом удаётся перелепить сам сюжет, ведь благо — с должности режиссёра в собственной голове ещё не сняли. И новый виток нравится больше, чем предыдущий, поскольку там — ЕГО тишина. Родная уже, за столько лет-то с ней срослись-слюбились.       Эта тишина не совсем давняя — чуть больше года у неё срок. Она осуществлялась, когда вместе в тур поехали. Это так невероятно: слететься из разных стран — Кореи и Франции — в непонятное и неизведанное ранее место, где всё — в новинку, хотя похоже на привычное. После перелёта не за едой отправляется, видит чётко свой путь, в котором другой голод терзает и толкает вперёд. В этом кино он ни одной секунды не меняет, а потому приезжает в отель и быстро находит номер старшего, где тот сидит в нетерпении — новость о скором приезде быстро до него дошла.       И безумно приятно вспоминать яркость эмоций, трепетность восторга, когда сразу с порога — тишина и только глазами родное «привет». Тэгун неразговорчив лишь для чужих, родные и в его тишине слышат всё, что необходимо, важно и просто есть. Сейчас даже не вспоминается, насколько давила та, иная, тишина. В которой не проскальзывал смысл и не было эмоций.       Нет. Сейчас есть только они двое, солнечное — «Я соскучился» — от младшего и крепкость объятий, бездыханность поцелуев, потому что прикосновения важнее дыхания, которое возвращается резким головокружением, но ничуть не мешает продолжать отдавать друг другу. Отдавать одежду, которая безжалостно будет отправлена без направления и цели. Отдавать жар тела, прижимаясь максимально и возвышая контакт в такой ранг, что дальше — лишь полное слияние физического, в то время как душевное уже много лет переплетено и вросло одно в другое.       Картина заставляет немного сжаться длинные пальцы на подлокотниках и причинить себе дискомфорт вдавленных в кожу колец, только бы не выпасть совсем в прошлое, но инсталляция и не думает останавливаться — они бредут к постели, куда младший опрокидывает одновременно бережно и дерзко, куда сам опускается, аккурат меж стройных, разведённых ног, чтобы снова слиться в прикосновении многогранном и поглотить партнёра очередным поцелуем-укусом. Нетерпеливость младшего привычна и вызывает только улыбки подаренные украдкой, спрятанные в мнимой безразличности лица.       Он всегда это любил и сейчас вот — собирает рисунок родинок по бледности тела и лица, начиная с той, что под глазом и спускаясь вниз, старательно коллекционируя и не упуская ни одной, отчего очень продолжительным выходит путь, но на нём же ещё — прикосновения пальцев к нежности сосков, к твёрдости члена, которому не уделяют должного внимания пока что, к чувствительности кожи, которая то и дело покрывается мурашками. И не понять — от перепадов температур, контраста их жара с воздухом, или именно от отзывчивости тела. Да разбираться никто и не помыслит, младший просто продолжит кайфовать с реакции любимого человека, который может быть холодным с кем угодно, но не с ним.       Невооружённым глазом видно, насколько Тэгуну нравится прописываемое на его коже собственничество и превосходство, а уж Воншик-то вооружен — опытом и знанием многого, пусть и не всего.       Смутное «быстрее», шелестящее и волнующее, почти тем же голосом, как и было, но всё равно в нём недавний надрыв, заставляющий сердце сжаться, но отнюдь не прекратить просмотр — слишком хорошо то, как извивается весь и кричит беззвучно о жажде и голоде, которые способен утолить лишь один человек, всё так же не намеревающийся спешить, хотя уже очерчивает головку блестящую и проходится ладонью по всей длине напряжения скопившегося, а после и вовсе — смачивает пальцы слюной и опускает их вниз с желанием подготовить, а на деле лишь, чтобы удивиться — внутри влажно и неожиданно податливо.       Стыд на лице забавляет немного, но смешок не вырывается в ответ, Ким лишь выдыхает его куда-то в бедренную косточку осадочным облачком ласкового жара, способного спалить несчастного Чона к чертям. Некая доразработка и поддразнивание возбуждённой плоти, ласкаемой, но не получающей разрядки… Во всём этом уже ощущается старшего напряжение, близкое к неприятному, а потому быстрая смены позы происходит — Воншик слишком хорошо знает любимого, слишком хорошо знает — стоит ему вот так развернуть к себе спиной, заставить подняться и стоять коленями на постели, пристроиться сзади и резко овладеть, загоняя себя на всю длину — старший весь задрожит и захлебнётся слюной и восторгом, который разнесётся по организму вроде, но ощущение — что по окружающему воздуху. Властно, так чтобы пропитать и самого Кима, который эти невероятные завихрения реакций и создал.       «Подожди, — новый шелест-треск, влекущий за собой откидывание головы и соприкосновение взглядов, когда тела соприкасаются пусть не максимально, но сейчас определённо достаточно. — Люблю тебя».       Младшему так и хочется съязвить, что старший как будто-то любит только то, как они сексом занимаются, но нежность внезапная заставляет выдохнуть лишь:       «Я тебя — намного сильнее».       За наглость изгиб шеи страдает, пусть и придётся мучиться потом замазывая это наказание, заставляющее перманентно шипеть и тут же — усмехаться, сжимая крепче в объятиях. Пальцы гуляют по рёбрам выпирающим, слегка царапая нежность покрова кольцами, которые уже несколько раз перевернулись и острыми гранями так и спешат отметиться «здесь был Ким Воншик». Впрочем, губы стремятся сделать тоже самое, пусть и аккуратнее, так как выступать старшему предстоит в очень свободной и откровенной рубашке, а в какой-то момент возможно — и вовсе без неё.       Тишина почти угадывается в этот момент, поскольку против неё лишь тяжёлое дыхание, звон шлепков влажных тел и приглушённые стоны старшего, намешанные с рыками его партнёра в равной степени в идеальный коктейль.       Ритмичные, и не очень, движения, толчки и задевание комка нервов внутри, соединения тел, прикосновения и всё сопутствующее — как наяву. Именно поэтому Воншик кончает одновременно — и в видении, и в реальности, где он один.       Устало потирая виски, он сгибается и старательно встряхивает головой, после открывая глаза и разбавляя чужеродную тишину:       — Долбаным извращенцем становлюсь, — качает головой и тихо смеётся. Долго это не длится, громкость увеличивается, он запрокидывает голову, старательно не выпуская из глубины души и глаз нежеланную тоску, которая хочет вылиться-растечься и затопить всё его существо.       Благо, что срыва никто не видит. Слишком сильно прорвало.       Но эмоции вышли из него в звукоизолированной студии, куда вход воспрещён с некоторых пор… Чуть больше месяца назад табу вступило в силу и никто ещё не посмел нарушить. На руку это.       Когда буря проходит, Воншик поднимается и устало выдыхает, не признаваемое ранее вслух:       — Я скучаю…       Даже договорить с самим собой не успевает — на экране рядом лежащего телефона выходящий вызов, а на лице — вновь беззаботная улыбка и готовность к подвигам, которые ещё совершать и совершать, пока они снова не будут вместе.

Пока не наступит та самая тишина