Сажа

      Она поет. Хрипловато, зло, сорванным голосом. Она поет — и в этих резких звуках еще слышится смутный призрак мастерства, не доведенного до совершенства. Слышатся долгие уроки под аккомпанемент какого-нибудь дорогого музыкального инструмента, строгие упреки сварливой учительницы-иностранки с замысловатой прической, высокие потолки и сверкающие мутным серебром канделябры. Но все это — ушло, ушло уже очень давно… Померкло, растворилось, растаяло, оставив после себя дымчатый легкий след. В прямой осанке, в изредка проскальзывающих вежливых формах речи. В иногда мелькающих в надрывно тихом пении признаках мастерства, не доведенного до совершенства.       Реальность так близко и так далеко. Тусклый огонек коптящей свечи — жалкого огарка — выхватывает монотонные движения пальцев над шитьем. Это — здесь и сейчас. Тесная комнатушка на четверых человек, деревянный пол с начинающими гнить половицами, крошечное окно, в которое совершенно не хочется смотреть. Мысли в стороне от мечтаний о невозможном — одни сухие расчеты и беспокойства по поводу того, что же они будут есть завтра.       Двое из тех людей, что живут здесь, дети. Совсем маленькие девочки, трех и пяти лет от роду, — и они-то, к своему счастью, уже мирно спят и даже, быть может, видят какие-нибудь не слишком мрачные сны. Детей убаюкало хриплое пение, продолжающееся литься уже без всякой цели. А вот двое хмурых взрослых устало бодрствуют над своей тошнотворной работой, вынужденно не глядя друг на друга. И никому в комнате нет двадцати лет.       Бодрствуют девушка и юноша, брат и сестра. У обоих взгляд — волчий. Оба бледные и худые, жилистые, злые. У обоих волосы коротко стрижены, ибо кто-то еще покупает волосы на парики для знатных дам и актрис; оба — голодные, со шрамами, с сухим трескучим блеском в глубине зрачков. Сильные и с кровоточащим надломом внутри. Только ли от злости сильные?..       А девушку зовут Дамасин. Когда-то давным-давно, словно бы в другой жизни, когда в паре с ее именем шла громкая фамилия, она была хорошенькой дурочкой с золотистыми косами и бездонными голубыми глазами. Ее пальчики бодро бегали по струнам, извлекая сладкие звуки из музыкальных инструментов, и пела она гораздо выше, тоньше, чище. Но это было давно. Она тогда была совсем ребенок, вот как мирно спящие сейчас девочки, даром, что постарше на два-три годика…       В огромной стране, где они живут, все зыбко. Все разваливается, все неустойчиво, все — на реках крови, на грязи, на трупах… Знатные господа не могут решить, кто из них более достоин надеть золотой обруч с тремя алмазами. Великие чародеи спорят о вопросах чистоты своей крови, доказывают более или менее достойное происхождение друг друга, громко рассуждают о всеобщем благе — и, считая себя вполне в своем праве, швыряются сотнями людей, как азартные игроки бросают игральные карты на стол. И поверх костей и завывающих от голода нищих, поверх надежды, поверх гноящихся ран земли шлепают игральные карты великих мира сего, и ломают судьбы, и калечат души. А расклад меняется каждый день. Нет конца дурной затянувшейся партии.       Кто же вам дал такое право, великие чародеи? Само ли божество, которое, как учит церковь, дарует магическое могущество лишь избранным душам?.. Ну, а как же милосердие Всевышнего? Не видит Он, что ли, ничего, подслеповат от возраста? Или это и есть естественный порядок вещей, когда ничего не стоит человек? Это божеством задумано? Исчезнет человек в этом кровавом водовороте, как будто и не было его никогда, — так, мелочь, ерунда.       Вот был когда-то, например, один не то чтобы очень, но богатый господин. И не простолюдин даже — аристократ! Был у него дом, а в доме комнаты с высокими потолками и сверкающими мутным серебром канделябрами; в комнатах учительница-иностранка со сложной прической учила пению двоих девочек — одну, младшую, с ясными голубыми глазками и весенним золотом длинных кос, хвалила… А потом мужчина-отец назвал своим королем не того принца — и нет больше ничего. Плохо легла карта. Ни дома, ни канделябров, ни тех милых девочек. Исчезло. Буквально растаяло в мгновение. И фамилия от имени Дамасин стыдливо сбежала в небытие, исчезла со всех бумаг, с красивого древнего герба, из подписи.       А может, и не было фамилии никогда. Грезы? Сон? Больная фантазия?.. В конце концов мало что остается от человека, когда он умирает. Может, и не было той милой доброй дурочки с весенним наивным теплом в глазах… Как и всех тех, кто, уходя, не возвращаются. Может, и не было их вообще. Ничего не было. Потому что разве может то, что существовало, исчезнуть так легко?       Она прерывает песню.       Дамасин, конечно же, хочется спать — хочется наконец отложить надоевшую до тошноты иголку, ненадолго прикрыть покрасневшие глаза, в долгом зевке втянуть в легкие сладковато-гнилостный воздух и свернуться калачиком на тесной кровати рядом с двумя девочками, чье на удивление мирное сонное сопение разносится в неспокойной полуночной тиши. Спать, спать… Веки — веки совсем свинцовые, так и норовят свалиться. Сухой зудящий песок в уголках глаз, вяжущая голодная пустота во рту, монотонно гудящий череп. Пугающе реально, но она давно уже разучилась бояться. — Спать иди, — шепотом бросает ей юноша, кривясь за плотным пологом теней. Он, стараясь действовать тише, точит нож. — Носом клюешь.       И она вдруг улыбается.       Ее брат по крови ей, конечно же, не брат. Они хоть и похожи, но совсем не похожи. Он черноволосый и темноглазый, с едва заметным акцентом, он даже не из этой страны. Невозможно, поставив их рядом, сказать, что эти двое родственники. Брат и сестра — может. Родственники — точно нет.       Дамасин понятия не имеет, что заставило его покинуть относительно мирные земли на востоке и по доброй воле прийти в этот голодный, разрываемый войнами, захлебывающийся в крови ад. Причина, очевидно, должна быть очень серьезной. Дамасин догадывается. Но она никогда не спрашивала и спрашивать не собирается, слишком хорошо осознавая, что ей не придется по душе ответ.       Ему немного лет, он даже младше ее, но он слишком уверенно держит в руках нож и слишком часто оценивающе присматривается к чужим деньгам. Или с холодным беспристрастием палача провожает поворачивающего в тесный проулок между двумя домами мужчину, более богатого, чем они, и порой только прикосновение сестры удерживает от того, чтобы он пошел за ним и вернулся с деньгами, которые позволили бы им поесть и покормить девочек. Он злой, даже злее, чем она, и шрамов у него больше, и смотрит он иногда так, что страшно. От ее имени стыдливо сбежала фамилия, а у него даже имя — фальшивка, ничего не значащая ни для него, ни для кого-то еще; набор звуков, просто чтобы было хоть что-то. Злое, злое, злое дитя времени, где ничего не стоит человек. — Что ты? — заметив ее короткую скупую улыбку, шепотом спросил он. Шепотом, чтобы не разбудить девочек.       Брат у нее появился три года назад. Когда еще были живы матери этих девочек, когда младшая только-только появилась на свет. Тогда было полегче: еще можно было ходить на рынок с большой корзиной и закупать на все большое семейство без страха, что на следующей неделе уже нечего будет есть. Нет, не богато жили, но как сейчас вспомнить — так просто по-королевски. У Дамасин тогда и свой угол был, и три рубашки, и башмаки. И на рынке она даже иногда мед покупала… редко-редко, но покупала понемножку. И молоко, и хлеба, и яиц десяток… ну да что же вспоминать? Только еще больше рыдать захочется.       Вот вышла как-то она ранним утром, затемно, с большой корзинкой за молоком и хлебом, а вернулась домой с братом.       Он был сильно ранен. Дамасин услышала, что стража кого-то по улицам гонит, и сразу же все поняла, не глупая. А он уже кое-как ковылял — шипел, зажимая скверную рану в боку, цеплялся за неровные грязные стены, но все равно тащился вперед, прячась по теням. Настырный он — есть и всегда был, ничего даром не отдаст.       «Да вы что? — состроив большие глаза, с искренним недоумением выдала Дамасин, незаметно закрывая пустой корзинкой сочащуюся кровью рану на чужом теле. — Это мой младший брат. Мы только вот из дома вышли, на рынок идем… За молоком, для маленькой. Вора?.. Вроде, кто-то прямо побежал… темно еще, дяденьки, не видно!».       И она даже ничуть не удивилась, когда ощутила леденящий холод лезвия между лопатками. В благодарность за милосердие — так всегда бывает. Не заблуждалась ведь ничуть, видела этот волчий взгляд. Это не котенка у собак отнять; это — закрывать собой раненного хищника, который тебе же потом в глотку вцепится…       «Отведи-ка меня, сестренка, до дома, — хрипло от боли, но все равно с какой-то демонической жуткой насмешкой выдал чужой голос. — Перевязать надо, и воды мне дашь. И пискни только».       Только он и до дома-то не доковылял — свалился. Побитый сильно был, рана плохая — крови много вытекало. И дотащила же зачем-то, на своих плечах; и ведь не сказать, что очень добрая — хотя тогда, конечно, была поглупее, пощедрее, наивнее, потому что настоящего голода не знала… а мать сразу крик подняла: «Да зачем он, да куда он, да разве мыслимо?!»… Но ведь приволокла — месяц в ее уголке за печкой отлеживался. И ничего! Живучий мальчишка оказался. Живучий, но очень уж злой; долго шипел и за нож хватался — ни поговорить толком, ни попросить ни о чем. Хлеб с молоком ее ел, скалился и все.       Но это было очень давно. — Помнишь, как ты на меня рычал? — с бесцветной усмешкой тянет Дамасин, откладывая наконец работу. — Давно было… все смешивается в голове. Про что ни подумаешь, все как в другой жизни. — Черт с ним, — только и отвечает он, морщась и тоже прерывая работу.       И повисает молчание.       Она не хочет говорить, что завтра пойдет просить работу там, откуда все бегут. Не хочет тратить силы и время на ссоры, натыкаясь на одни и те же слова. Вместо этого она устало пододвигается — а череп гудит, гудит… и перед глазами уже пятна… Будь у нее сейчас хлеб или молоко, она была бы счастлива. Она когда-то читала истории о высоком и прекрасном, ей грустно и больно понимать, что величайшее счастье — молоко и хлеб. Если бы они были, хоть немного… и все равно ведь каждую капельку, каждую крошку, оставила бы для девочек. Ненавидела бы их потом, спящих легким сытым сном, но все равно оставила бы — любит. Да и куда же деться? Старшая.       «А этот, — то ли досадливо, то ли с какой-то мрачной скупой нежностью думает Дамасин, помогая брату устроить голову на своих неудобных острых коленях. — Теперь не взял бы от меня ничего. Хоть связывай и корми насильно… — нежность сменяет подкрадывающееся к горлу отчаяние. — Кости уже через кожу лезут, глаза запали. Не ел опять ничего!».       Подноси ему прямо ко рту — сжал бы челюсти и отвернулся, глотая голодную слюну. Ни крошки бы не проглотил, ни капельки. Упрямый. Поминает ей все то холодное темное утро, нож между ее лопаток, — и как она его на плечах до дома тащила, и как долго отдавала половину своего без всякого расчета на благодарность. — Опять ничего не ел, — шепчет-шипит она, перебирая грубыми от стирки и таскания тяжестей пальцами пряди неровно обстриженных черных волос. Даже и не спрашивает, потому что все понимает. Все понимает и не сомневается. — Глупый мальчишка.       Он морщится и ничего не отвечает — тоже надоели одни и те же слова. Уже сотню раз спорили, все-все высказали. Ему стыдно, и от этого он привычно злится: «Я мужчина, это мне надо работать! А тебе — дома с мелочью сидеть!». Она, разумеется, тоже будет злиться и в сердцах, повышая голос, напомнит этому «мужчине», которому и шестнадцати нет, что прямо сейчас не в его силах без помощи преодолеть крутую лестницу, ведущую на первый этаж со второго. А потом обоим сделается ещё более стыдно, и они не станут смотреть друг на друга: она вспомнит, почему ему сейчас тяжело ходить, а он будет досадовать, что позволил себе покалечиться.       Но к чему портить вечер дурными воспоминаниями?