Сказ о Нане, жрице чужих богов

Много слухов о ней ходило. Каждый в деревне, от мала до велика, знал, что отшельница Нана ему ни друг, ни враг. Что живет она в чаще, в ладу с древним, бережно в уме да знаках на стенах избы хранимым. Что служит старым богам, да слово нужное помнит. Что знается она с кем-то безобразным, обитающим глубоко в лесу. А тех, с кем её волхвовавший отец когда-то в лесу путался, даже называть тошно – не к ночи будут помянуты. Матери у Наны не было – волхв не гулял ни с одной деревенской бабой. Поговаривали даже, что не дочь она ему вовсе, а нашел он её в лесу, голодную и замерзшую. Но в том, что волхв любил девочку больше всех на свете, никто не сомневался. На роду ей было написано продолжить отцовское дело. Нести ценные знания через людское невежество; помогать, и вместе с тем держать чересчур любопытные умы подальше. Капризного, жестокого лесного бога, пред коим Нана несла непростую службу, помнили уж токмо старики да старухи. Нынче иные боги в почёте были: как люди. А старых, звероподобных, теперь токмо нечистью и поминали. А парой колен раньше, перед наниным богом падали ниц старейшины, великие воины и известные мудрецы. Теперь о нем ребятне в этих краях рассказывают жуткие сказки, пугают друг друга дети, а взрослые стараются не вспоминать. Нане предстояло стать жрицей самого страшного существа этих бескрайних лесов. Бога лютых стуж и жестоких сражений. Бога плодородия, дающего урожай, и бога ураганов, губящего посевы. Бога, кусающего зубастой пастью неспокойную тьму ночного неба, и запивающего её горящей кровью воинов. Жрицей Мары. Уже к четырнадцати годам отроду, Нана похоронила отца и пала ниц перед дышащим туманом лесом.

***

Покрытая ритуальными татуировками, нелюдимая. У неё было всего два одеяния: чёрный кафтан до полу, с глубоким капюшоном, скрывающим её лицо от любопытных взглядов, да белый – для служения. Спала она голышом. Никто не помнил, сколько ей лет. Мужчины сторонились её. Всякое о ней рассказывали. Одни говорили, что лесная отшельница топит свою черную, закопченную печь мелким зверьем, неосторожно подбирающимся к избе лютой зимой. Другие, что воет она ночами, задрав лицо к небу, к звездам; что зовет своего бога. А как дозовется, как откликнется её бог, так беды в деревне ждать. Третьи и вовсе брешут, что умерла она давно, а службы свои страшные служит, да быт ведет, так, по привычке старой. Да мало ли чего люди выдумают о том, кто с рождения живёт в дремучем лесу, не боится ни звериного рыка, ни человеческого гнева. Нану боялись. Шли в лес, по тонкой, едва заметной тропке, что вела к избушке, только если нужда становилась совсем невыносимой. Если кто морок отвести хотел, или дитя зачать не получалось. Нана, говорят, лечить могла всё это травами. Растения да корешки она знала правильные. А знания те получила от отца. Отец её сильным был, даже будущее мог видеть, правда не в картинках, а токмо в шумах. Бывало, ладонь широченную на макушку кому положит, глаза прикроет, и говорит: слышу, мол, вой ветра и раскаты грома. Быть буре, значит, и буря та у спрашивающего обязательно что-нибудь отымет. Раз, и молния избу спалит. Сколько жизней он спас, предупредив людей об опасностях – пальцев не хватит посчитать! И ни разу не ошибался. А дочери своей, десятилетней Нане, приложив руку ко лбу, сказал: «слышу звон мечей и крики смертные. Как мелкие косточки сыплются на железный поднос. Звон медных кубков, заморские песни. И мерный стук железной палки, на которую опирается человек, с виду немощный, на деле всемогущий». Когда Нане было четырнадцать, отец, лёжа на смертном одре, сказал ей, что у неё будет один сын. И будет он широко известен, а главное, столь страшен и жесток, что пойдут разговоры по всей земле, будто он и не человек вовсе. А старый бог.