Sunny

У него — сбитые в кровь костяшки пальцев, покрытые красной трескающейся коркой и, изредка, если уж совсем повезет, желтоватым бинтом, стягивающим ладони и царапающим нежные свежие раны. У него — въевшийся в одежду запах сигаретного дыма, тошнотворного, приевшегося, который смешивается со сладким, неподходящим ароматом жженой карамели, что словно взрывается на языке, когда делаешь глубокий вдох, растворяясь с легким горьким послевкусием. У него — черный байк, служащий им обоим и домом, и убежищем, и побегом. У него — и заряженная пушка, и бита, и даже мачете, ловко выхваченное из разрушенного магазина для походов. У него — в кармане запасной магазин, старая фотография, истрепанная по краям временем, и пара мятных карамелек, задорно шуршащих обертками среди выпавших пуль. У него — шрам на пол лица, уродующий его, словно все грехи семьи проявились воотчию, чтобы каждый мог видеть. У него — застарелая ненависть на пару с болью, что уже давно загноились и болят так привычно, что уже даже и незаметно. У него — детская душевная травма, рвущая его разум кошмарами, и желание жить, что держится на волоске от исчезновения. У него — лицо безразличное, а внутри ураганы и бури, что хочется кричать, рыдать и клясть всех богов, за это проклятье, что называют обычно жизнью. У него — на куртке кровь, а по венам, как ненавистный огонь, течет страх и безразличие, смешиваясь в уродливый противный коктейль, приправленный ароматом жженого сахара. У него — патологическая зависимость от кофеина и раздражающего блондина рядом с ним, что пахнет карамелью, а на вкус словно красный чили. От блондина, у которого в легких горький сигаретный дым, вместо воздуха, тонна сожалений, на каждом вдохе и несказанные слова на выдохе. У которого безумный оскал, пугающе бесстрашный, и заразительная искренняя редкая улыбка, от которой не то плакать хочется, не то так же открыто улыбаться. У которого глаза ярче, чем рубин, - искусно отполированный и ограненный, самым лучшим мастером-ювелиром, - и завораживающие, как стекающая по стеклу густая алая кровь. У которого на руках взрывы, грохотом и дымом, и искры на кончиках пальцев, почти как маленькие звезды в темноте. У которого слова пропитаны желчной яростью, что горчит на кончике языка и жалит, похлеще сотен пчел. У которого вместо фраз острые ножи, пропитанные ядом. У которого, по ночам, голос нежный-нежный, а слова мягкие-мягкие, точно пух, оседающие на коже, где придется, грея ледяное сердце. У которого руки красивые-красивые, осторожные, шершавые, ласкают вдумчиво и одним ударом, могут переломить хрупкий позвоночник, если захотят. У которого губы, сладкие-сладкие, как любимая им карамель и клыки, острые-острые, точно бритвы. У которого громкий животный рык из горла и повадки бойцовской собаки. У которого хриплый прокуренный голос и завораживающий смех, лающий слегка, грубый, но зато искренний. Который такой… свой. Про таких все говорят — он плохая компания. Про таких все говорят — он плохой парень. Про таких все говорят — не такой тебе нужен, одумайся, милый. Говорят, что он как те плохие мальчики, к которым мамочка строго-настрого запрещала своему малышу подходить. Они тебя испортят, запятнают, растопчут, уничтожат и посмеются, уйдя. Хорошие мальчики не должны водиться с такими плохими компаниями. Запомни, Шо-чан. Ты должен быть хорошим мальчиком и слушаться, мамочку. Слушать, что она говорит. Но мамочка не говорила такого Шото. Мамочка только тихо плакала по ночам, трясясь от своих рыданий и страха, что завтра все повторится снова. Мамочка только ненавидела его левую сторону, которая так ей напоминала его, что не могла даже смотреть на него, пряча глаза и отворачиваясь. Мамочка только боялась отца, вздрагивая от любого громкого шума и резкого движения, и разрывалась от боли, от ужаса, рвущего ее голову на части. Мамочка только облила его кипятком, не вытерпев, и со скоростью света оказалась в палате с мягкими стенами, обретя долгожданный покой. В отличие от Шото. У Шото не было ни покоя, ни передышек, ни даже момента чтобы выдохнуть. У Шото не было мамочки, чтобы предостеречь его от боли, как и детства не было, и здорового примера для жизни. У Шото была только боль и его оскалившийся блондин, с окровавленными костяшками, сигаретным дымом и мятными карамельками, раскиданными по карманам. У Шото был только его плохой мальчик, который для него был самым лучшим. Да и, не то, чтобы сам Шото был, хорошей компанией, на самом деле. Сбитые костяшки неприятно саднят и пощипывают, отчего его спутник раздраженно шипит, сжимая и разжимая кулаки, хмурясь и цокая в неодобрении. Кровь засохла и превратилась в корку, маленькими пластинами отваливаясь от ран, словно лепестки красных роз. Горький дым оседает в воздухе белым туманом, вырываясь из-за губ тонкой струйкой, каждый вдох наполняя горчинкой. Револьвер греет внутренний карман куртки, словно звеня остатками патронов в барабане, хоть Шото и не двигается. Возможно, у него просто звенит в ушах от необычной тишины. Алые глаза напротив него блестят озорно, и бесята в них устроили настоящее огненное шоу, разжигая Ад в рубиновых радужках. В сильных, натренированных пальцах дымит и опадает пеплом сигарета, а потом, откидывая ее в сторону, эти же пальцы тянутся к воротнику его куртки, намеренно невинно гладя ворот с ухмылкой, что до волчьего оскала почти дотягивает. У них на двоих долгая дальняя дорога уходящая в никуда, желание выжить и поцелуи-укусы, отдающие соленым металлом. Разорванные в клочья рубашки и засосы, темнеющие за воротниками курток и кофт. Наливающиеся желтым синяки на бедрах и рычание в тишине мертвых комнат, позабытых и покинутых, в которых их стоны будут последним воспоминанием о живых. Язвительные комментарии и злобные шутки, сменяющиеся хриплыми признаниями в любви и мольбами не уходить. Деревянная бита, мачете и пистолет с револьвером, которыми они отбиваются от полчищ полудохлых тварей, рвущихся полакомиться частичкой их самих. Запах, когда-то стерильных бинтов, пожелтевших от времени, и перекиси, что литрами льется на раны. Тихое шипение, скрип зубов, сжатых и кулаки до побеления костяшек, что даже ногти в кожу впиваются острой болью. Невысказанные страхи и немой крик, что застрял в глотке, колючим острым комком. Плещущееся в глазах вина за каждую царапину и животная паника, от ночных кошмаров, заставляющих хрипло судорожно хватать воздух ртом. Тихие разговоры в ночи, среди луны и звезд, горький дым от сигарет и вкус мятных карамелек, растворяющихся на языке горьковатым вкусом мяты. У них на двоих слабая, еле тлеющая надежда на счастье вместе, словно затухающий огонек, там, внутри. Но эта надежа, как и скуренные до фильтра сигареты, что падают бычками на землю, скукоживается в грязный комок и доживает последние минуты, тлея. В этом мире — надежде нет места. Есть место желанию выжить, сбежать далеко-далеко и вместе с Кацуки на пару. Так далеко, где не найдут ни те остатки человечества, что еще живы, ни те, кто уже должны были сдохнуть давно, но почему-то еще ходят. Так почему бы и не сделать этого, а, Шото? Почему бы не убежать? -Сегодня поведу я, принцесса, — с уверенной, насмешливой улыбкой провозглашает Кацуки, садясь за руль, хлопая по месту позади. На губах его, маленькие капли алой крови из покусанных губ, как красные бусинки. Не понятно, только чьей: его или самого Шото. В рубиновых глазах дьявольский огонь разгорается пожаром, и Шото видит его отблески, языки этого коварного пламени, влечимый к ним, словно мотылек, летящий на свет. Привычным движением, он утирает соленые капли с чужих обкусанных, истерзанных губ, почти нежно проводя пальцами по устам. «Решайся» — шепчет ему разум, так хитро-хитро, завлекая. «Ну же!» — кричит сердце истошно, надрывно. -Я же просил не называть меня так — безразлично летит в ответ, и Шото, садясь сзади, достает биту, чуть наклонив голову. Его рука крепко держится за чужую талию, чтобы не слететь, а другая готова, в очередной раз, пробивать им путь сквозь полчища мертвых тел. — Гони. -И без тебя знаю, ваше высочество, — его острые клыки обнажаются в оскале. А возмущения Шото тонут в реве мотора. У них на двоих дальняя дорога, боль, кровь и вкус мятной карамели.