простым карандашом

А мир прост, он нарисован был простым карандашом

Данное обещание Лёша выполнял, ждал, когда Вова вернется. Он почему-то верил в это, верил, что все, что было, было всерьез, а не подростковой прихотью или влюбленностью. Только оказалось, что месяца ему недостаточно, так же, как недостаточно двух, трех, пяти… Лёша ждал. На свой двадцать третий День Рождения ждал особенно, будто снова стал ребенком и поверил в чудо. Вова не вернулся. Не вернулся и через год, но ждать парень продолжал. Он даже думал написать ему, мол, «привет, надеюсь, ты не забыл меня, я вот тебя нет и жду все еще», но Семенюк сперва удалил его из друзей, а потом удалил и свою страницу. Новую не создал или создал с другим именем: среди всех Владимиров Семенюков нужного так и не обнаружилось. На свое двадцатичетырехлетие Лёша все еще ждал, но как-то по привычке. За это время у него никого так и не было ни в плане хоть каких-то отношений, ни даже на ночь, смысла он в этом не видел. Близился конец второго года ожидания. Несколько дней назад Вове должно было исполниться восемнадцать, а уставший и отчаявшийся Губанов хотел верить, что он хотя бы не забыл его совсем. Звонок в дверь Лёша не услышал, был в наушниках, только когда одну песню сменяла другая, в коротком перерыве между, услышал настойчивый стук. Этим вечером он никого не ждал, но недавно так же настойчиво стучал сосед, обнаруживший оставленный им в замочной скважине ключ. Возможно, ситуация повторилась снова, и Лёше заранее стало неловко за это перед соседом, в последнее время он стал особенно рассеянным или, точнее и честнее, потерянным. Воспоминания накатывали слишком часто, мешали спать и сосредотачиваться. В коридоре теорию с ключом пришлось отбросить — он лежал на своем привычном месте, небрежно брошенный вернувшимся пару часов назад хозяином. И он открыл дверь, забыв глянуть перед этим в глазок. — Привет. На пороге стоял совершенно не изменившийся Вова. Как наваждение, как галлюцинация. Даже в футболке этой тогда он был у него как-то. Только тогда Вова еще до приветствия свел бы к нулю коэффициент полезного действия стараний, затраченных на укладку, а сейчас вот стоял, потупив взгляд, даже внутрь не проходил, будто не он совсем два года назад с наглым дурацким вопросом полез к незнакомому человеку. А Лёша стоял, держась за дверь, не в силах хоть слово произнести, потому что все это и правда казалось ненастоящим и таким хрупким, что один только звук все разрушит. Рушить не хотелось — однажды все уже рушилось, он до сих пор от этого не отошел. — Можно? — Вова нашел, видимо, силы посмотреть на него и снова заговорить, только лучше бы не смотрел: в глазах столько вины было, что у Лёши сердце защемило. Все это время копил ее, значит, а она места совсем не оставила тому прежнему Вове, этот теперь такой же потерянный, как сам Губанов. — Конечно. — Но ничего, теперь нашлись. Вова в вопрос закладывал смысл, видимо, отличный от просто прохода в квартиру, потому что, как только Лёша позволил, победив робость, разрушив все сдерживающие его барьеры, шагнул вплотную к нему, прижал к себе и поцеловал, пытаясь этим поцелуем выразить все, всю тоску, любовь, все сожаление за то, что получилось вот так, весь страх, что Лёша его не дождался, и вместе с тем дать понять, что не винит, если это так. А Лёша дождался, он отвечал и на поцелуй, и на заложенное в нем послание, и слова уже были не нужны, чтобы понимать друг друга. Он боялся только еще немного, что перед ним все тот же мальчишка, но Вова вырос: разорвал поцелуй и, чтобы обозначить серьезность намерений, потянулся к краям лёшиной футболки, снимая ее. Дверь, оказалось, они не закрыли, Лёша толкнул ее, захлопывая, и потянулся к лямкам рюкзака, он с негромким шумом — явно полупустой — упал на пол. — Подожди, — Вова развернулся и присел на корточки, вытягивая оттуда маленький прозрачный пакет, внутри тюбик смазки и презервативы. Говорил Вова торопливо, явно волнуясь. — Не знал, какие лучше, но мне сказали, эти хорошие, вот. И я подготовился, так что, наверное, ты… Вот. Засмущавшись объяснять, к чему именно подготовился, он сунул пакет парню в руки, надеясь, что он и сам все прекрасно поймет. Он понял. Вова очаровывал в этих своих повадках слишком самоуверенных, словно наперед знает, что все будет по его плану, и вместе с тем с вечным смущением на лице и робостью в действиях. Пока перемещались в спальню, Лёша и с него футболку снял, чтобы не так неловко себя чувствовать. Вова целовал его в губы, щеки, скулы, шею, прижимался всем телом, гладил, будто бы каждого миллиметра своими руками коснуться хотел, чтобы про всего Лёшу смело сказать потом «мой». Так и стояли возле кровати, не в силах оторваться, пока Лёша, совсем уже до предела возбудившись, не прошептал на ухо, касаясь губами безумно чувствительной сейчас кожи, опаляя дыханием совершенно горячим, как если бы внутри, вместо сердца, пламя: — Хочу тебя. Остатки одежды сняли сами, чтобы быстрее, не путаясь в дрожащих от слишком долгого ожидания руках друг друга. Вова на кровать улегся, понимая, что здесь все так же, как и два года назад, будто и не прошло столько времени, будто ему шестнадцать все еще, и не было всех этих сомнений и страхов, а потом запоздалого осознания, чувства вины и снова страхов, только других теперь уже, будто все так, как должно было быть с самого начала, но из-за него, из-за его глупости не получилось. — Быстрее только, ладно? — Словно безуспешная попытка наверстать. Лёша целовал бедро с внутренней стороны, а пальцами своими длинными мокрыми от смазки вход поглаживал, еще больше сжимающийся от прохлады. Вова старался не переживать и расслабиться, он знал, читал, что это должно помочь сделать процесс легче и безболезненнее, но чем больше думал об этом, тем хуже получалось. Поэтому он перестал смотреть, откинулся на подушку, глаза закрыл и попытался сосредоточиться на губах Лёши, которые все еще нежно-нежно касались чувствительного бедра — зона совсем беззащитной ощущалась почему-то и от того поцелуи были особенно приятны. Палец протолкнулся внутрь, Вова поморщился и почти почувствовал физически, как Лёша в этот момент смотрел на него встревоженно и заботливо, и только когда его лицо снова стало спокойным, напробу подвигал немного. Непривычно, неприятно слегка: мышцы напряжены были все еще. А потом Вова вспомнил про доверие, что без него окончательно расслабиться не получится, посмотрел на Лёшу, который, наверное, возбужден был безумно, но все равно сейчас полностью сосредоточился на том, чтобы ему комфортно было, который, в конце концов, почти два года ждал его, и понял, что уж ему-то доверял всецело. Тело наконец-то полностью расслабилось. Лёша осторожно второй палец добавил и проник глубже, Вова дернулся с тихим мычанием, значит, все правильно. Провел мягко подушечками пальцев по простате еще пару раз и понял, что можно уже. Когда вынул пальцы с негромким хлюпаньем — смазки он не пожалел, лишь бы, растягивая, как можно меньше дискомфорта доставить — и возился с презервативом, Вова смотрел чуть напуганно, но все еще расслабленно, щеки красные, а взгляд уже удовольствием затуманен. Лёша порадовался, что своим средним размером много боли не причинит, но входил все же крайне аккуратно, взяв перед этим Вову за руку. Головку ввел осторожно, медленно, дальше толкался постепенно, Вова руку его стискивал сильнее, но снизу сжимался меньше, чем мог бы в первый раз: все еще держался за мысль, что Лёша никогда и ни за что специально больно не сделает. И ощущения от члена внутри менее дискомфортны, чем он ожидал, даже когда Лёша внутри полностью. Горячо и немного странно и от этого возбуждающе еще больше. А потом Лёша чуть двинулся и именно так, как надо сейчас, чтобы вот это вот неприятно-непривычное перекрыло волной удовольствия полностью. Он сам потянулся к Лёше, менять позу немного болезненно, но терпимо. Чтобы целоваться было удобнее, на край кровати пересели, и вся инициатива теперь в руках у Вовы оказалась. Он начал двигаться понемногу, чувствуя, что так и с ума сойти можно, потому что внутри Лёша задевал будто бы все возможные нервные окончания сразу, член в этом новом положении терся при каждом движении об его живот, а поцелуй был таким же по ощущениям, как тот, самый первый на кухне, даже еще лучше, потому что теперь Вову никакие сомнения не сковывали. Он разорвал поцелуй, терпеть было невозможно, губы дрожали, как и все тело, когда из них вырвался тихий стон. А Лёша целовал шею, прикусывал иногда очень бережно, нежно, и все это было так непередаваемо, Вова никогда в жизни не смог бы описать это как-то, не потому, что тупой, а потому, что невозможно это, и в голове только одно слово: охуенно. У него глаза прикрыты, а Лёша смотрел внимательно и восторженно, улавливая каждое мелкое движение, жалел только, что не увидел полную картину, когда Вова кончал, только голову, со стоном назад запрокинутую, дрожь особенно сильную, и почувствовал, как его руки вцепились в плечи, будто упасть боится, а на живот сперма брызнула, а потом уже Вова обнял его, такой ослабленный, продолжающий дрожать и тяжело дышать. Лёша переложил его на кровать, и сам уже через минуту следом за ним кончил, чувствуя, как его тело тоже начинает дрожать. Сил выйти из Вовы уже не было, как и желания прерывать объятия. — А я все это время жалел, что ушел тогда. — Вова заговорил тихим голосом, уткнувшись ему в шею. — Но сначала страшно так было, засомневался в себе ещё больше, а потом… Времени много уже прошло, думал, ты и забыл про меня, зачем тебе малолетку какую-то ждать, если ты кого угодно вообще найти себе можешь. Думал, может быть ты уехал даже отсюда. Несколько раз у гей-клуба того ждал тебя всю ночь, вчера даже зашёл, восемнадцать-то исполнилось. А сегодня вот решил, что не прощу себя никогда, если не попытаюсь хотя бы. И пришел. Написать до этого ещё хотел, но фамилию никак не мог вспомнить, прости, пожалуйста, — за это Вова тоже чувствовал себя виноватым. — И за все вообще прости, если сможешь. Обнимал он почти так же отчаянно, как в тот вечер, только теперь уходить никуда не собирался, а Лёша и не отпустил бы теперь уже, потому что чувствовал себя сейчас едва ли не драконом, который наконец-то сокровище свое вернул, вот и держал его теперь в своих руках очень крепко, но безмерно нежно. И прощал, конечно прощал, и простил бы, даже если бы Вова не заговорил ни о чем, сделал бы вид, что не было этих без малого двух лет, сам бы просто тоже притворился, что все так, как должно быть. Лёша сказал это невесомым поцелуем в кончик носа и совершенно счастливой улыбкой. Пусть, пусть пришлось ждать и мучаться, теперь-то все было наконец-то хорошо. Но раз уж разговор был начат, он не мог не задать пару вопросов. — А я найти тебя не мог. Почему? — Фамилию выдуманную указал, Братишкин. Так тупо, надеялся, что это поможет тебя забыть, — Вова целовал лицо Лёши будто неосознанно совершенно, и в этом всем чувствовалось ни на секунду не умолкающее «прости». — Так что, ты все-таки определился? — Этот вопрос задать было особенно сложно, Вова слишком много всего в их недлительных отношениях на эмоциях делал, вот и сейчас, может быть. Ответит «не знаю» и снова сбежит в скором времени. — Да. — Смотрел Вова как никогда серьезно, значит и правда понял все, и Лёше легче стало. — И что? — Я люблю тебя и больше не сбегу.