*
По пути они увидели белку. Её хвост был подобен полыхающему костру; казалось, внутри она тоже рыжая и пушистая, как мягкая игрушка – даже сердце не алое, а огненное. Только не бьётся. Тарьей замер. Хенрик видел, как резко вздымается его грудь и мог только догадываться, как быстро бьётся сердце. Он опустился на колени рядом с мёртвой белкой. Она словно бы только что перестала дышать – секунду назад прыгала с ветки на ветку, а вот уже лежит здесь, в примятой траве, и не движется. – Я должен хотя бы попробовать, – выдохнул Тарьей. Он начертил вокруг белки круг. Не очень ровный – у заклинателя дрожали руки; Хенрик предлагал свою помощь, но в ответ услышал, что тот, у кого нет способностей, не может замыкать круг. – А ты уверен, что у меня их нет? Вдруг они есть, просто я об этом не знаю? – пробормотал Хенрик, едва не врезавшись лбом в толстую ветку. – Если бы они были, ты бы уже почувствовал, наверное, – Тарьей пожал плечами. Хенрик улыбнулся, подумав, что тот сомневается: пожал плечами – значит, не на все сто уверен в своих словах, всё-таки допускает, что непутёвому художнику тоже может быть подвластно колдовство. Стоя на коленях на самой границе круга, Тарьей шептал заклинание. Белка не оживала, но он сказал, что это и не должно произойти моментально. Придётся подождать – может, минут десять, а, может, целый день. Ничего не изменилось ни через десять, ни через тридцать минут. Только тьма опускалась стремительно, размывая контуры круга. Хенрик и Тарьей ушли, оставив всё как есть.*
Только что недвижно лежащая, белка взбирается на дерево. Она вновь свободна и спешит туда, куда собиралась ещё тогда, когда смерть вмешалась в её планы. – Я ведь говорил, надо просто подождать, – улыбается Тарьей. Всё вокруг него – живое. Лес дышит каждой веткой, листом и паутинкой. Тарьей – часть его дыхания. Чувствуя его силу, звери выбираются из укрытий, окружают его – даже самые пугливые и недоверчивые – все идут к нему, словно на звуки волшебной флейты. Дыхание леса всё теплее.***
Назавтра они пошли проверить, на месте ли белка. Она исчезла, словно в центре круга и не было никого вчера. Хенрик прокручивал в голове свой сон, представляя, как белка оживает. И хотя он понимал, что бездыханное тельце просто утащил дикий зверь, что чуда не случилось, от этих картин всё равно замирало сердце. Тарьей никак не прокомментировал исчезновение белки; Хенрик украдкой взглянул на него, но не смог уловить эмоции. Предложив пойти на озеро, он отвернулся, как будто почувствовал, что Хенрик пытается его прочитать.*
Как только за деревьями засверкала водная гладь, Тарьей бросился вперёд, на ходу стягивая с себя футболку. Нырнул бесстрашно, не раздумывая, скрылся под водой на секунду, три, пять. Хенрик даже заволновался, но Тарьей тут же вынырнул, отплёвываясь и смеясь. Едва Хенрик зашёл в воду, Тарьей принялся его топить. Оказавшись под поверхностью, несколько секунд он не чувствовал, что задыхается. Наоборот – было как никогда легко. Словно то, что люди не могут дышать под водой – не больше, чем миф, в который все безоглядно верят. Верил и он, пока не пошёл ко дну. Но нет, в груди всё-таки зажгло, воздух всё-таки кончился. Он вынырнул и обхватил руки злодея чуть выше локтей, защищаясь. Они смеялись, но на миг Хенрику стало не до смеха. Тарьей оказался так близко, что можно было во всех подробностях разглядеть его глаза – на дне зелёной бездны искрилась боль – тщательно спрятанная, скрытая от чужих взглядов, она больше не была невидимой. – Знаешь, чего я хочу? – вдруг спросил Тарьей, не пытаясь вырваться и будто примирившись с близостью Хенрика. – Чего? Сердце Хенрика отчего-то забилось быстрее. – Вызвать дождь, – сказал Тарьей, тут же закрыв глаза и раскинув руки. Казалось, Хенрик видит то, чего видеть не должен, будто заглядывает в чужое окно. Но и перестать смотреть он не мог. А потом, сидя на берегу и обсыхая после освежающего купания, они впервые по-настоящему разговорились. Когда Хенрик рассказывал давно забытые истории, Тарьей слушал внимательно, будто запирая каждое слово в шкатулку, на крышке которой красовалось витиеватое, как надписи в том блокноте, его имя. Словно то заклинание должно было заставить Хенрика непривычно много болтать, а попытка изменить погоду была всего лишь отводом глаз. Дождь не спешил приходить.*
Ночью, уже засыпая, Хенрик услышал тихий стук по крыше. В его сне Тарьей вызвал сначала дождь, затем снова солнце, потом – снег, а после заставил ветер кружить метель, рассыпая снежинки в безжалостном хаосе. Погода менялась так быстро, что всё закружилось, как картинки в калейдоскопе. Стена дождя, солнечные лучи и метель сновали вокруг Тарьей; он управлял ими, словно марионетками, тянул за невидимые нити – бесчисленные, тончайшие, каждая капля и снежинка – на такой нити, и между ними – узоры, хитросплетения, лабиринты. Чтобы там заблудиться, не обязательно видеть. Чтобы выпустить монстра, не обязательно открывать дверь.***
Когда Хенрик проснулся, за окном бушевал ливень. Чистый лист и краски уже ждали на прикроватном столике.*
Ливень не утихал. Стемнело, в соседних окнах забрезжил размытый огонёк. Хенрику не сиделось дома; отыскав дождевик, он направился туда, в сторону манящего света. Тарьей открыл не сразу; он держал в руке чашку чая и был одет в свитер с Винни-пухом, что, конечно, порядком развеселило Хенрика. Казалось, Тарьей не слишком удивился гостю, и в то же время он выглядел смущённым. Словно и ждал и не ждал. За спиной Хенрика – только шагни на пару ступеней вниз – клокотал ливень, правила безжалостная стихия, а впереди – только переступи порог – ютилось тепло и запах свежей выпечки. – Что-то вкусное наколдовал? – Никаких заклинаний, всего лишь тесто, черника и духовка. Пирог почти готов, будешь?*
Чайные посиделки затянулись на несколько часов. Хенрик не замечал, как быстро ускользали минуты. В какой-то миг Тарьей сказал, что осталось чуть-чуть. Секунду назад говорил о чём-то другом, а потом резко, неосторожно обронил эту фразу, после чего – тише, с сомнением – добавил: «Всё зря, ничего не выйдет. Заклинания не работают, увы». И – почти шёпотом – «Я умру скоро». Хенрик не знал, что сказать, да и нужно ли говорить что-то. Звуки вдруг стали громче, а сердцебиение – тише. Стрелки настенных часов отбивали пугающее «тик-так», напоминая о течении времени – только в одну сторону, не иначе. – Не парься, ничего говорить не надо, – успокаивающе протянул Тарьей. И улыбнулся – не вымученно, искренне, но с лёгкой грустью, мелкими морщинками разлетевшейся по лицу. Это Хенрик должен был его успокаивать, а не наоборот; почувствовав себя беспомощным, он принялся осматривать комнату, лишь бы снова не заметить ту далёкую – всё дальше и дальше – боль в глазах напротив. Он не видел здесь лекарств, только догадывался, что они стоят в шкафу, дверцы которого всегда плотно закрыты. Тут совсем не пахло больницей и смертью, одним лишь лесом да сушёными травами. Не зная, что в этом доме живёт безнадёжно больной человек, можно было и не подумать об этом даже. И Хенрик не думал. То и дело забывал об этом, когда Тарьей был рядом. Даже когда помнил – забывал.*
Как только к ливню присоединилась гроза, они поднялись наверх, и Тарьей заговорил о магии. Под раскаты грома его слова звучали зловеще. Было темно, только вспышки молний на мгновения освещали чердак. Хенрик поймал себя на том, что ему нравится сидеть рядом с Тарьей, слышать его голос в темноте, угадывать выражение лица, предвосхищать, как блестят его глаза, а потом – раз – на секунду видеть его, озарённого светом молнии. Секунды было достаточно для того, чтобы сердце забилось быстрее. Непонятно, почему – потому ли, что гром грохотал где-то над самой крышей, а вспышки были пугающе-яркими? Потому ли, что в эту секунду Хенрик верил во все услышанные слова и все свои сны? Потому ли, что хотел, чтобы вспышка не гасла чуть дольше? – Хенрик, – вдруг протянул Тарьей. – Слушай… Его голос дрожал, или так только казалось из-за грома? – Слушаю, – Хенрик и сам чуть не задрожал от внезапно нахлынувшего волнения. – Вот. Молния озарила чердак: на раскрытой ладони Тарьей держал компас. – Пусть у тебя будет. Он хоть и сломанный, но… силы в нём больше, чем в целых. Стороны света указать любой компас может, а этот… этот… Молнии не сверкали, Хенрик не видел его лица, но был почти уверен, что Тарьей плачет, пусть и не было никаких всхлипываний – он просто не хотел показывать слёз. Хенрик протянул руку вперёд; нашёл ладонь Тарьей не сразу – она дрожала, но с его прикосновением дрожь утихла. Он тронул его руку снизу, будто поддерживая, легко обхватил пальцами запястье, передвинулся выше, на тыльную сторону ладони. Замер. Он помнил, что у Тарьей холодные руки, но сейчас кожа была тёплой. Нужно было только взять компас и опустить руку, но Хенрик не мог разорвать прикосновение. Теплее, ощутимей, ближе – он позволил сердцу взять контроль над разумом и, вместо того чтобы убрать руку, стал поглаживать пальцы Тарьей. Он отчётливо слышал, как учащается его дыхание; компас выскользнул и упал на матрас, и Тарьей вдруг перевернул ладонь, переплёл их пальцы, сжал руку и тяжело выдохнул. Молния дала им секунду на размышления. Они увидели лица друг друга – так близко – затуманенные глаза, намертво сцепленные руки и то, что увидеть было нельзя – даже при свете сотни молний – только почувствовать, вдохнуть, удержать внутри. Неизвестно, кто двинулся вперёд первым – молния угасла, а через секунду их губы уже соприкоснулись, а через три они уже держали друг друга в объятьях, сдавшись натиску хаотичных вдохов, выдохов и касаний. А через минуту повалились на матрас вслед за компасом. Это не казалось неправильным. Наоборот – не было ничего более правильного, чем исследовать друг друга, узнавать реакции тела на несмелые прикосновения. Исследовать. Именно этого хотелось Хенрику – расщепить на атомы его запах, разобрать дыхание на мельчайшие колебания воздуха, запомнить всё – на случай, если потом будет поздно. Хенрик вдруг осознал, что хочет провести с ним больше времени. Докопаться до сути, изучить привычки. Быть рядом столько, сколько потребуется, чтобы научиться понимать его настроения, правду и ложь, раскрыть его тайны. Но времени было мало. Так мало, что оно утекало сквозь пальцы, по крупице забирая Тарьей каждую секунду. Так мало, что, сколько бы ни касался Хенрик его плеч, сколько бы ни вдыхал запах его кожи, смешанный с ароматом трав, насытиться не мог даже чуточку.*
Они не проронили ни слова. Целую ночь говорили только жестами и взглядами в свете ускользающих молний, а когда и те перестали сверкать, отдались воле темноты. На рассвете Тарьей заснул в руках Хенрика. Он лежал так, держа его в объятьях и окончательно потерявшись между реальностью и сном. Только что он был на чердаке, а вот он уже под высоким раскидистым деревом, у самой макушки которого на ветке сидит Тарьей. Хенрик просит его спуститься, но тот не слышит. Он пробует забраться туда сам, но не может. И как только это смог сделать Тарьей? Взлетел, не иначе. А Хенрик летать не умеет. Наверное. Он уже ни в чём не уверен – кажется, если очень захочет, тоже взмоет ввысь, словно птица, и сядет рядом с ним, захватив термос с травяным чаем. И они будут говорить обо всём, смотря на мир сверху. И пределов не останется – можно всё, что угодно, только руку протяни. Только не бойся. Просто открой дверь, а если за ней окажется монстр, попробуй его приручить. Не обессудь, если не выйдет. Хенрик пытается оторваться от земли, подпрыгивает, отталкиваясь со всей силы. Ничего. Земля по-прежнему тянет к себе, Тарьей по-прежнему наверху. Собирается дождь.***
Первым, что увидел Хенрик, проснувшись, были солнечные лучи, скользящие по лицу лежащего рядом парня. Хотелось последовать их примеру и тоже прикоснуться, но Хенрик не стал – не потому что боялся разбудить. Казалось, его прикосновение, слишком ощутимое, разрушит чары, освободит ушедшую боль и тьму. Если бы только его пальцы были невесомыми, как солнечный свет… Хенрик осторожно поднялся. Он хотел остаться, приготовить завтрак, дождаться пробуждения Тарьей, но в то же время не мог задержаться. Его пугало тепло в собственной груди, он боялся того себя, каким становился здесь, на этом чердаке, рядом с этим человеком. Но не только страх тянул его уйти: в соседнем доме ждали чистый лист и краски, и сейчас они как никогда были ему нужны.*
Он забыл о времени. Краска была повсюду: на его руках, на одежде, на полу. Дом превратился в одно большое полотно. Хенрик проводил линии смело, не боясь всё испортить, не думая, что придётся перерисовывать. Он погружался в красочный океан всё глубже; реальный мир уносился всё дальше, он уже не слышал его звуков. Отдалённый вой сирены заставил его вынырнуть на поверхность. Ему не показалось: тревожный звук становился отчётливей. Ближе с каждым ударом сердца. На мгновения Хенрик впал в ступор; воображение рисовало картинки, и ни одна из них ему не нравилась, но одна пугала особенно сильно. И ему не оставалось ничего, кроме как открыть дверь и выйти навстречу своему страху.*
Тарьей лежал на каталке. Над ним возвышалась капельница. Игла вонзалась в полупрозрачную, как утренний туман, кожу. Сил у него осталось так мало, что он просто закрыл глаза. Он едва дышал. – Хенрик, – тихо протянул он, приоткрыв глаза. – Да? Хенрик тронул его руку – в ней ещё держалось тепло. Задышав чаще, Тарьей зашептал: – А я ведь хотел… Хоть однажды на Землю со стороны посмотреть. Как оно там, в космосе? Ведь мечтал улететь подальше… Когда-нибудь… Узнать, бесконечна ли вселенная. Думал, люди – худшие её обитатели. А потом… появился… – с невесть откуда взявшейся силой Тарьей почти до боли вцепился в руку Хенрика. – Ты, – он чуть заметно улыбнулся. В нём, стоящем на краю, в шаге от небытия, жизни было столько, сколько едва ли найдёшь в уставших прохожих, которым отмерены ещё годы и годы рутины. Трепет листьев под каплями дождя, шёпот грома, щекотка сквозняка, ласки крыльев бабочки – в нём было всё. И пожар зари, и музыка ветра, и запах придорожной кофейни, и бесконечная, неотступная жажда, и незатухающий блеск из последних сил открытых глаз. – В кармане. Правом. Возьми, – произнёс он. Хенрик послушно залез в его карман и вытащил блокнот. – Я не умру, – почти одними губами прошептал Тарьей, сжав руку Хенрика сильнее. – Ты не умрёшь, – вторил Хенрик, коснувшись его лица. Повёл по его контурам, забыв о краске, оставляя цветные дорожки на его лбу, щеках и подбородке. Взглянул на Тарьей в последний раз. А потом скорая умчала его куда-то в хрупкую, зовущую неизвестность.***
Хенрик стоял там, у ворот, не в силах сделать шаг в другую жизнь. Смотрел на небо, тонул в мыслях, а руку почти жгло – так хотелось взять кисть и запечатлеть зародившееся внутри чувство. Нарисовать то, что нельзя ни понять, ни увидеть, ни даже – толком – ощутить. Использовать забытые краски, смешать несовместимое, дышать звуками, видеть голоса, слышать красоту. Прикоснуться к свету. Он осторожно, словно боясь сделать листам больно, раскрыл блокнот. Пролистал исписанные мелким аккуратным почерком, изрисованные, испещрённые загадочными знаками страницы. Задержался на последней из них. Вверху всё было тщательно зачёркнуто, а дальше, почти в самом низу, было чётко выведено: «Поцелуй с Хенриком – бессмертие». Хенрик провёл подушечкой пальца по надписи, оставив на ней едва заметный след синей краски. Он думал о том, что Тарьей теперь всё дальше и дальше, что не будет новых заклинаний и попыток летать. Хотелось плакать, но вместо этого Хенрик представил, как Тарьей писал эту строку на чердаке, при свете свечи или луны, стучащей в окно. И улыбнулся.***
Спустя месяц
Над галереей витали тучи, но из-за приоткрытой двери веяло уютом: это был запах черничного пирога и травяного чая, которые предлагались гостям выставки. Вывеска над входом гласила: «Волшебник» Хенрик Холм Там, в маленькой галерее, на разноцветных стенах висели полотна, на каждом из которых присутствовал один и тот же герой. Вот он просто стоит за забором, вот раскидывает руки в окружении светящихся во тьме бабочек, вот выпускает из ладоней пламя, летит в ночи, держит на плече белку, плывёт на лодке в полнолуние, кружится в водовороте меняющейся погоды. Спит, ласкаемый лучами солнца – как живой, дотронься до листа – ощутишь мягкость его волос под пальцами. А вот лежит на белом полотне, которое вовсе не больничная простыня, а снег – холодный и чистый. И стены в палате не белые – испещрённые хаотичной смесью красок. И на его бледной коже тоже танцуют пятна краски. И Смерть притаилась за дверью, но он бесстрашно тянется к ручке.*
Выставка закончилась, но Хенрик не спешил уходить. Доев последний кусок пирога, он стоял в одинокой галерее и смотрел на картины. Они оживали в памяти, заставляя прочувствовать всё без остатка. Хенрик не знал, что будет дальше. Не знал, куда пойдёт и сможет ли вообще идти. Но компас в кармане подсказывал: куда бы он ни пошёл – вдохновение повсюду. Пусть поймать его можно всего на секунду-другую, пусть никогда не повторится лучшее в его жизни лето, пусть дышать теперь тяжелее. Хенрик не знал, какой будет следующая картина. Не знал, стоит ли игра свеч, бесконечна ли вселенная и худшие ли из её обитателей – люди. Не знал, как смириться с тем, что некоторые двери открываются лишь на одно короткое мгновение, и именно это мгновение оказывается самым важным. Но точно знал одно: магия существует.***