Анатомия крыльев

– Я попросила Дагон потереть мне спинку, – улыбнулась Азирафаэль, скромно сложив руки на коленях замочком и очаровательно наморщив нос.       Кроули слушал и млел, склонив голову к плечу.       Ангел уже рассказала ему и про совет по обстановке интерьера, и про резиновых уточек на кругах Ада, и про пушистое банное полотенце, которое начудесила обозванная «чуваком» Михаил, но не могла удержаться от того, чтобы полелеять успех еще немножко и украсить рассказ подробностями. Это была одна из тех маленьких слабостей вроде французских десертов или круглых очков с тоненькой золотой оправой, которые она себе позволяла, – от души похвастаться достижениями в своих увлечениях: показывай она фокусы, или танцуй гавот, или – как любят говорить американцы – обводи вокруг пальца исчадий Ада.       Они сидели на лавочке в Баркли-сквер, одетые в родные тела, и пока Кроули обустраивался в своем, укорачивая клыки, смягчая кожу-чешую и удаляя другие погрешности змеиной шкурки, проступившие за несколько часов необуздывания, ему подумалось, что для ангела, в отличие от него, пребывание в чужом теле могло выдаться.. неудобным.       В узкой грудной клетке с острыми ребрами, среди холоднокровной плоти и темной густой крови, с излишне длинными и неловкими конечностями, в углах локтей и коленей. Он так же надеялся, что Азирафаэль в целом не глядела на свое временное обиталище – не разувалась и не видела ступней, сожженных церковной землей, не пробовала еду на извращающий вкусы язык и не присматривалась к волосам, цвета не столько янтаря, сколько демонской крови. Цвета ржавчины, изуродовавшей медь, цвета глины и гнилых яблок. Цвета адского огня.       Несмотря на то, что Кроули был рыжим, у него не было ни одной веснушки. Ну, или было нечто, что можно было принять за веснушки – россыпь рыжевато-бурых точек на лопатках, у основания шеи и на пояснице, мелких, самая крупная не больше спичечной головки. Такие могли бы оставить уколы освященной иголкой, но на деле это были ожоги от огня – когда он падал, то еще был уязвим к адскому пламени, которым горели его крылья.       Горели – и иногда искрили. – ..Один из них рычал на меня, ну, то есть, на тебя, на протяжении всего заседания, так что я пару раз для приличия зашипела на него в ответ. Ой, и еще брызгалась водой из ванной в зрителей. В стекло, они были за стеклом! – поспешила добавить она, потому что Кроули уже воззрился на неё с открытым ртом и выражением лица точь-в-точь таким, какое у него было шесть тысяч лет назад, когда она созналась ему про меч. – Мое доверие трещит по швам, ангел, – покачал он головой с по-прежнему отвисшей челюстью и плененным взглядом, чей восторг, к счастью, был спрятан очками. – Уж не привираешь ли ты?       Лицо Азирафаэль вытянулось в праведном возмущении, округлив глаза, выгнув домиком брови и лишив её ненадолго дара речи. Тартановая бабочка, воплощение оскорбленной невинности до последней нитки, не вынесла обиды и накренилась вбок, очевидно лишившись чувств. – Ангелы не лгут! – наконец, пискнула Азирафаэль, оправляя безутешно обвисшую ткань. – Ты как минимум солгала Вельзевул, Хастуру и всему Аду заодно, так что как знать, ангел, как знать. Я вот больше не уверен. Может, обмен со мной телами так сказался, или ты в Аду ненароком чего подцепила – наши, знаешь ли, на редкость заразные.       Азирафаэль, не распознавшая в умиленной интонации шутки и источающая обиду и укор, повторила, что не врет, в доказательство осенила себя крестным знамением и молитвенно сложила руки, явно намереваясь что-то клятвенно читать из «Откровения».       Кроули не дал ей начать и, откинувшись на скамейке, расхохотался, преисполненный чего-то щекотного и легкого, сладко растекающегося по нему с изнанки. Азирафаэль справа от него задумчиво молчала. – Ну, вот опять, – вздохнула она тихонько, оглядываясь по сторонам: как будто её позвали, но она не понимала кто. – Любовь. Всё чаще в последнее время.       Кроули отвернулся с медленно гаснущей улыбкой и счел излишним давать комментарии.       Первый раз это случилось веке этак в семнадцатом: Азирафаэль вдохнула воздух полной грудью, прижала ладонь к сердцу и расплылась в улыбке, прошептав, что чувствует любовь где-то неподалеку. Подобное за ней уже водилось, – когда поблизости мать обнимала вернувшегося с войны сына, кто-то тайком переплетал с кем-то пальцы или прохожий подбирал бездомного котенка, пряча его за пазухой, – но никогда она не озвучивала свои наблюдения вслух. Никогда не смотрела с таким теплом и печальным ласковым томлением.       Когда Кроули в ответ недоуменно буркнул «Это как?», ангел только пожала плечами. – Не могу объяснить, – сказала она неохотно. – Тем более тебе.       Это «тем более» его несказанно обидело.       Чисто технически, обижаться было не на что – демоны (разумеется) не испытывали любви и не могли чувствовать её от окружающих, всё справедливо, – но демон, по своему определению, был синонимом «ангела в отставке», и свои корни Кроули, к сожалению или к счастью, не забывал.       Не то чтобы он прям не чувствовал. Он всегда мог почувствовать поблизости что-то, которое, может быть, и любовь, а может, нет, а может, лишь отчасти, – забота там какая-нибудь, нежность, счастье-лепота, Кроули никогда не уверен; черт их разберет, эти добронравственные чувства.       Точнее, черт их как раз-таки не разберет. Вот ангел может, да.       Кроули когда-то умел.       Сейчас же он чувствовал себя ищейкой с наглухо отбитым обонянием, с которой содрали ошейник и вышвырнули на улицу за погрызенную обувь. Подранные уши, облезлый хвост-мочалка, брюхо, с которого сосульками свисает грязная слипшаяся шерсть. В довесок блохи, ребра чуть не наизнанку и ни одной руки, что бы погладила и приласкала.       Кроули понял, что опустился до жалости к себе, и, скользнув еще ниже по скамейке, скрестил руки на груди, вдогонку окачивая самооценку презрением к своей сентиментальности и безнадежной эмоциональной испорченности, как у просроченного йогурта с плесенью вместо бифидобактерий. От честности стало холодно, как на девятом кругу Преисподней.       Гулять так гулять. Паршивей ему уже точно не будет. – Знаешь, я тут заметил. Случайно, конечно, – начал он коряво, качая для убедительности головой. – Когда мы поменялись, я подошел к зеркалу и.. И у тебя… – слова от Кроули ускальзывали, скатывались с языка, липли на горло, точно там было намазано медом; он нервно сглотнул. – Ну, в общем, крылья. – Да? – Их.. цвет.       Азирафаэль на мгновение растерялась – и помрачнела, что делала едва ли не реже, чем сквернословила, и с той же нехорошей тенденцией учащаться в последние дни. Ее лицо носило такой же отпечаток удрученности, как когда они сидели на скамейке в Тэдфилде в ожидании автобуса, и Кроули упомянул сгоревший дотла магазин. – Помнишь, – начала она, комкая в пальцах ткань юбки. – Я упоминала, что получила выговор от Гавриила? В Париже.       Кроули утвердительно угукнул – трудно было забыть. Ангел выходила из Бастилии с ним под руку, временами журчала по-французски, заявив, что ей надо практиковаться, и весь вечер называла его «мон шер», уплетая блинчики во имя свободы, равенства и братства. – Меня тогда отчитали не за злоупотребление чудесами. Ну, точнее не совсем за них, – Азирафаэль возвела очи горе. – Гавриил только сделал предупреждение, дабы впредь я была менее расточительна, и даже не упомянул ничего про наказание, но черт меня дернул.. Но мне хватило неосторожности спросить, что дурного в том, что я творю больше благих дел, чем установлено регламентом. Разговор вылился в равновесие Добра и Зла, после в Непостижимый Замысел и закончился.. на повышенных тонах. Гавриил был в ярости. Потребовал ежемесячные сводки того, на что я трачу предписанные чудеса, урезал премию, а когда я спустилась обратно на Землю, увидела, что, ну, – ангел смуро повела плечами, предлагая додумать самостоятельно.       Кроули уронил взгляд на носки своих ботинок из змеиной кожи, угрюмо поскреб подошвами по парковой дорожке. – Ясно, – выдавил он, но про себя решил, что ни черта ему не ясно.       Он пал за то, что задавал вопросы, Азирафаэль угрожали падением за то же самое, а он до сих пор не понимал, что такого в них, собственно, плохого. Что плохого в умении отличать доброе от злого, что плохого в том треклятом яблоке? – Крылья у тебя нечесаные, конечно, ужас, – буркнул Кроули, не зная что еще сказать, и, преодолев чувство смятения, с гордостью добавил. – Я вот за своими ухаживаю.       И начал он ухаживать веке этак в семнадцатом (прикупив расческу, душистое мыло, а впоследствии и маленькую насадку для душа), безусловно, по чистой случайности. После того, как Азирафаэль их высушила, вычистила и уложила своими руками, он поддерживал их в идеальном состоянии больше трехсот лет, порядочно выщипывая и смазывая маслом.       Ангел улыбнулась уголками губ. – Да, я помню.       Кроули нахмурился, мучительно долгую секунду соображая, когда это Азирафаэль могла увидеть его крылья в примерном виде, и чуть не подскочил на месте, озаренный и ужаснувшийся. – Ты подс-с-сматривала! – Ты тоже, – открестилась она растерянно, поздновато спохватившись, что сболтнула лишнего. – Я демон, ангел, демон, мне можно и даже положено! – паниковал Кроули, скалясь, шипя и задыхаясь от возмущения. – И что еще ты у меня разглядывала?       Щеки у Азирафаэль пошли пятнами, уши покраснели до цвета гранатовых зерен; ангел, не отдавая себе отчета, благословляла вокруг себя островок зеленеющей и сочнеющей травы, очевидно разрываясь между стыдом и своим недавним заявлением о безукоризненной небесной правдивости. – Глаза, – проиграв неравный бой с совестью, созналась она с умоляющим выражением лица.       Демон ошарашенно моргнул. – И всё? – Н-нет, не совсем, ещё.. ну, – Азирафаэль неопределенно обвела указательным пальцем свой рот, тут же смущенно уронив руку обратно на колени. – Язык.       Кроули опрокинуто, совершенно бессловесно завис, не зная, то ли ему молча польститься, изойдя умилением, то ли паскудненько рассмеяться и засыпать ангела двусмысленными уточнениями касательно цели её наблюдений.       Определиться он не успел. – Они не совсем черные, – сказала Азирафаэль чуть слышно. – Темно-серые скорее. Пепельные.       Туше.       Кроули прикусил губу и отвернулся, складывая руки на груди. – Дааа, это всё четырнадцатый век, – объяснился он кисло. – Когда с Мором договориться не удалось, я подыскал себе плащ и флейту. Не спрашивай только, где и когда я научился играть. Унизительная история.       Унизительной история была признана за то, что включала в себя пристращение к высокому и наслаждение процессом обучения, но, к счастью, ангела совершенно не заинтересовала. – Это ты был в Гамельне? – вместо этого воскликнула она благоговейным шепотом, и Кроули сморщился так, будто его только что позорнейшим образом оклеветали, обвинив в добронравии перед целым Адом. – Ну, положим, я, – раздраженный, профальшивил он, безудержно кривляясь. – Это ничего не меняет, ангел, только попробуй завести шарманку про «благие намерения» и «в глубине души». А употребишь слово «милый», и я тебя укушу, даю слово.       Кроули умолк, распахивая глаза и осознавая свою ошибку.       Не следовало это говорить.       Азирафаэль, потрясенно заморгав, развернулась на скамейке со слегка растерянным, но заинтересованным выражением лица. Кроули, напротив, окаменел, перестав лениво покачивать коленом, и уставился в пустое пространство, восхваляя солнечные очки, свою изобретательность и римского императора Нерона за безупречную идею – он давно перестал считать, сколько раз его демоническое достоинство и честь выручали эти стекляшки: у него имелась пагубная привычка подолгу смотреть туда, куда не следует, и так, как демоны не смотрят. Ангел по-прежнему молчала, вопреки своей нелюбви к тишине, и светская беседа – уже скорее мертвая, чем живая – отходила в мир иной без права на воскрешение.       Ох, зря. Очень, очень зря.       Ведь должен был, идиот, гадина ползучая, взвесить последствия еще с Тадфилдского поместья и перестать беситься, когда его злобную ядовитую натуру ставят под сомнение. Ему ведь хватило и одного раза: глаз в нескольких дюймах от его, новых духов, свежих, сладких, пахнущих грушей и белым чаем, и теплого выдоха у себя на щеке, когда он, держа Азирафаэль у стенки за лацканы твидового пиджака, обернулся и задался вопросом, кто кого искушает, искушает ли и если так, то как давно. Кроули не любил эти вопросы, – от них всегда становилось тяжело под ребрами и тянуло выпить, – но стабильно отказывался учиться на своих ошибках, а стабильность, как известно, признак мастерства.       Кроули задавался нехорошими вопросами еще до сотворения Земли, мучился от своего же скверного характера дня с седьмого и был единственным исчадьем Ада, умудрившимся влюбиться в ангела (причем по уши, причем безответно), и будь он проклят, если в каждом из этих дел он не был мастером. В конце концов, всё это он делал давно, отчаянно и безрезуль..       Азирафаэль вытянулась на скамейке и поцеловала его в скуластую щеку.       Святая ж дева Мария.       Кроули моргнул, дожидаясь, пока Беркли-сквер заимеет совесть и перестанет ходить ходуном. Потом моргнул еще раз, позволяя себе робко допустить, что «а», ему не померещилось, и «бэ», что это губы мазнули его по щеке. И прежде, чем шестеренки в его мозгу перестали скрипеть, а произошедшее уложилось в нужные пазы, его поцеловали еще раз – в татуировку змеи на виске, тепло, горячо, Господи Боже, пекло, – и погладили по голове, ласково прогоняя рыжие волосы сквозь пальцы.       Не шипеть, не шипеть, не шипеть.       Кроули с трудом сглотнул, то ли позабыв, как это делается, то ли вылетев ненадолго из тела.       А после очень, очень осторожно повернул голову, точно ступал по канату, и все-таки упал, разбившись об улыбающиеся голубые глаза – бесята в них прыгали, плясали и выбивали утютюсенькими копытцами фейерверк: лазурь в радужках искрила и лучилась, смотря с таким теплом, с таким неизбывным нежным обожанием, что..       Кроули все-таки зашипел – но зашипел осмысленно и что-то ругательное, возможно, на языке древнего Мю. А после сгреб Азирафаэль в охапку, жалея, что человеческие руки недостаточно длинные, чтобы обвить её как следует – оборотов в пять-шесть, чтобы точно никуда не делась.       Азирафаэль, ласково придушенная этими объятиями, никуда деваться не собиралась, устроившись в них с таким удобством, будто бывала в них по вторникам и воскресеньям с четырех до пяти и уже приноровилась складывать из них двоих идеальный ин-янь. Щека лежала у Кроули на плече, волосы лезли в нос, но как-то по-азирафаэльски воспитанно, точно стесняясь навязываться без приглашения. Сиделось тепло, обнималось крепко, пахло свежей печатью, какао и ванильным шампунем.       Ангел погладила его между лопаток, как гладила когда-то крылья, и щекотно выдохнула в шею, потершись об неё вздернутым кончиком носа.       В семь оборотов. А лучше в восемь. – Кроули? – названный демон недовольно заворчал и крепче стиснул руки, испуганно зажмурившись. – То, что ты сделал, безумно мило.       Кроули недоверчиво приоткрыл один глаз, потом второй – зрачки у него расширились и тут же сузились обратно из-за игры света, тени и сердечных ритмов. – Ты хорошо подумала? – спросил он серьезно. – Очень хорошо и очень обстоятельно, – кивнула она с той же серьезностью. – У меня было время поразмышлять с тысяча шестьсот тринадцатого, я не теряла его даром.       Кроули нервно сжал губы, понимая, что по шее у него ползут мурашки, а волосы на затылке встают дыбом – ангельская рука робко скользнула вверх по спине, чтобы поправить ему воротник, вернувший себе родной ярко-красный цвет подкладки. Он опасался, что сам скоро станет ей в тон. – И к какому пришла выводу? – К тому, что сожалею, – закончив с воротником, Азирафаэль подтянула узел галстука, уложила ладонь над растерянно умолкшим, остановившимся в буквальном смысле сердцем. – О том, что остановила тебя тогда. Эрос, Сторге.. Агапэ даже, всего было так много, что меня немного.. утопило. Сожалею о том, что испугалась. Сожалею о том, что сказала: я ведь взяла с тебя слово, что ты больше не станешь… – Могу взять обратно, – с готовностью прервал её Кроули. – Легко. Хоть сейчас. Считай, уже сделал, вообще не проблема. – Было бы очень мило с твоей стороны. – Ангел, ты издеваеш-ш-шься? – Нет, дорогой мой, конечно нет. Я просто.. намекаю.       Да Бога ж ради.       Кроули сдернул с носа очки, щелкнул пальцами, разворачивая всех потенциальных свидетелей в радиусе ста ярдов к ним спиной (голубей включая), и притянул Азирафаэль к себе за шею.       Укус не то что бы удался – или удался, но не совсем укус. Они столкнулись носами, Кроули чуток зашипел, и из-за улыбки Азирафаэль, умиленной этими обстоятельствами, ее ни под каким углом не удавалось ухватить за губы – Кроули попытался пару раз и сдался, вместо этого накрыв их своими. Не то что бы он очень огорчился (будучи, на самом деле, безнадежным романтиком, очень даже напротив), просто подумал, что пустые угрозы – это как-то не по-демонски, а потому, под шумок поцеловав ангела в щеку, Тихонечко Спустился и так же тихонечко оставил кусь на ее подбородке. Устыдился. Коснулся губ еще раз, провел по ним языком. Чуть не навернулся со скамейки, когда Азирафаэль, заразившись дурным примером, лизнула его в краешек рта, рискуя превратить английский поцелуй во французский – в свете последних событий Кроули уже не очень за себя ручался. Он трижды чуть не потерял ее – до Армагеддона, во время него и после, все три раза из-за огня, – и хоть спешка теперь была оправдана, он хорошо помнил Сохо и шестьдесят седьмой год.       Его руки дрожали, сжимая руль, пока взгляд ускальзывал к зеркалу заднего вида: к одинокой фигурке в ванильном пальто и лавандовом, полупрозрачном шейном платке, смотрящей ему вслед, тающей в мутных, туманных лондонских сумерках, как зашторенное облаками солнце. Желтые неоновые вывески нимбом горели у ангела над головой, освещали мягкие плечи и пушистые волосы, щиколотки в терракотовых чулках, туфли на маленьких каблуках, неловко переступающие по асфальту. Прощание звенело у него в ушах неутихающим эхом, потому что нельзя, нельзя вселять столько надежды и отчаяния одновременно.       «Я не могу так быстро, Кроули».       А как быстро можешь? Быть может, позже, быть может, заново, с нуля, как будто не были никогда знакомы. Но когда угодно, через сотню, тысячу, шесть тысяч лет – но сможешь, захочешь, станешь?       Кроули задохнулся и отстранился. Азирафаэль, ничуть не расстроенная и даже воодушевленная, с румянцем на щеках, ткнулась носом ему в нос, явно чего-то понахватавшись от новозеландцев помимо любви к птичкам и фруктам киви. Обняла ладонями его горящую шею, глядя в глаза и сияя улыбкой.       Кроули отчетливо почувствовал себя препарированной лягушкой – вытащенной из облюбованной лужи под солнце и вывернутой наизнанку; обнаженным, разоблаченным до последней мысли.       Сглотнув, он потянулся к висящим на футболке очкам. – Не надо, – поймала его Азирафаэль за руку, большой палец у него на запястье, поверх пульсирующих вен. – Погоди еще чуть-чуть, пожалуйста, я хочу посмотреть.       Кроули примерз к скамейке и, вообще говоря, забыл, что хотел сделать, сведя все свое восприятие действительности к тактильным ощущениям: к теплу ладони у себя на костяшках, к скольжению кожи о кожу, к переплетающимся пальцам, обхватывающим чужую руку. – Ангел, – просипел он придушенно, чувствуя, что язык у него становится тоньше, клыки длиннее, а Азирафаэль целует его в уголок полностью пожелтевшего глаза. Затем в переносицу, в бровь, в зажмуренные веки, задрожавшие под ее губами, – и напоследок прильнула ко лбу, как если бы благословляла.       Кроули, представляющий собой расплавившуюся, радостно побулькивающую демоническую жижу, закипевшую так, что пар должен валить из ушей, не вынес непреодолимых испытаний судьбы и выскользнул прочь из кожи: раздался хлопок, и на колени Азирафаэль плюхнулась увесистая, непомерно смущенная змеюка и неловко заизвивалась, укладываясь чешуйчатыми кольцами на лавочку. – Кроули, милый, что случилось? – рассмеявшись, проворковала она взволнованно. – Нечессстно, ангел. Я не могу тебя укусссить, пока я ядовитый, – укоризненно зашипел он, поднимая к ней плоскую голову. – Меняю усссловия обещщщания: назовешшшь меня милым еще рассс, и я заползу к тебе на шшшею гретьссся. Тебе не понравитссся, это скольссско и мерссско, – добавил он на всякий случай, потому Азирафаэль напуганной не выглядела. – Почему ты обратился? – вместо этого спросила она, как ни в чем не бывало положив руку ему на шею, которая тело, которое вообще-то хвост: если чуть конкретнее, то дюймах в трех от головы. – Рефлекссс, – оправдался он, пытаясь не тереться о теплую, вкусно пахнущую ладонь слишком явно. Руки рассеянно поглаживали его по аспидно-черной, блестящей чешуе. – Это было слишшшком… просссто слишком. – Слишком? Дорогой мой, но я ведь всего лишь.. – Всего лишшшь? – возмутился Кроули. – Ангел, пять минут назад я мог бы пересссчитать разы, когда ты меня касссалассь, по пальцам. У меня передоссс, я еще долго держалссся.       Азирафаэль смутилась. – Я просто подумала, раз мы теперь сами по себе, раз никто больше не следит, и Ад тебя не тронет, даже если узнает.. Я подумала, раз мы на своей стороне, то можно.. – она умолкла, Кроули же издал горлом что-то среднее между утиным кряканьем и скрипом дверных петель, поскольку на что-либо вразумительное или хотя бы членораздельное сейчас он способен не был, а не издать ничего совсем было бы кощунственно. Нельзя молчать, когда ангел говорит тебе такие вещи.       Решив, что время пришло, Кроули бесстрашно пополз вперед и скользнул любопытным носом под стовосьмидесятилетнюю жилетку. Оплел собой ангельский живот, ребра, грудную клетку, вынырнул под мышкой и, пройдясь ярко-красным брюшком по ключицам, уложил голову у Азирафаэль на плече. – Кроули, – упрекнула она ласково, когда змий, млея, заелозил по ней кольцами, устраиваясь поудобнее и обхватывая покрепче. – Удушишь. – Разрешишшшь искусссить тебя ужином? – в ответ зашипел он ей на ухо, тихонько щекоча шею кончиком языка и изгибаясь в искушающем знаке вопроса. Хвост обернулся вокруг ангела в еще один обожающий оборот, хотя места на ней уже особо не оставалось. – Ритц? – уточнила она. – Ритс-с. Блинчики и шшшоколадное мороженое с мятой, – соблазнял он так отчаянно, как только умел. – Боюсь, туда не пускают с рептилиями, милый. – Конешшшно, нет. Поэтому сначала отмщщщение, а потом Ритс-с. – Отмщение? – А я предупреждал, – напомнил демон, хихикая на змеином, и обвился вокруг ангельской шеи, как шарф. Смял по дороге тартановую бабочку, вывернул наизнанку воротник и, достаточно наползавшись, ткнулся носом под подбородок, довольный удавшейся пакостью.       Вопреки распространенному мнению скептиков, чудеса на Земле всё-таки случались, и никакие оккультные или эфирные силы не имели к их сотворению никакого отношения. В данный момент, например, впервые за всю историю Лондона на Баркли-сквер запел соловей. И впервые за всё время существования пресмыкающихся – а это ни много ни мало всё время существования Земли, минус пять дней – змея, чья пасть конструктивно не была приспособлена к подобным изощрениям, счастливо улыбалась, мирно посапывая на ангельском плече.