Часть 3. Мухобойка
27 августа 2019 г. в 22:00
Кроули не забыл и забывать не собирался, хотя теперь его желание помнить сыграло с ним злую шутку. Он не мог отделаться от мысли, что крылья Азирафаэль потемнели из-за него.
И вопреки демонической натуре, что должна была гордиться этим фактом, он испытывал за него вину.
Мысль жалила его по-змеиному в висок, крутилась на повторе диском, пролежавшем в Бентли дольше двух недель, жужжала в ушах, как мухи Вельзевул, витающие вокруг головы, и он не знал, как от нее избавиться – здесь не подходили обычные мухобойки, к которым он прибегал ранее.
Растений под рукой не было, пульверизатора тем более, равно как и других предметов, на которых можно было или поорать, или выплеснуть обострившийся нервный тик, сжимая и разжимая правую ладонь.
Диск «Velvet Underground» остался в машине, достать его, не вызвав подозрений, было невозможно – к тому же, Кроули не был уверен, что его прослушивание сейчас повлияло бы на него благотворно.
Напиться было нечем – да и неловко как-то в чужом теле.
Посему Кроули старательно решал про себя логические парадоксы, считал ангелов на кончике иглы, как делал перед сном (потому что овцы и слоны, признайте, это банально), но отчего-то сейчас у всех уместившихся ангелов было одно и то же лицо, и он чуть не рычал от досады, продолжая вертеть кубик-рубик своих удрученных мыслей и безуспешно пытаясь собрать их в правильном порядке.
Кроули думал, что заразен, как чумной или прокаженный, покрыт невидимой склизкой мерзостью, в какой измазан Ад от Лимба по озеро Коцит. Кроули думал о руках, встречающихся неуловимо, и вскользь, и невзначай на клочке бумаги, на ручке саквояжа, на термосе со святой водой; о плечах и коленях, прильнувших друг к другу вплотную, когда они возвращались на пустом автобусе в Лондон. Он думал о последнем их рукопожатии и о том, как что-то скверное, грешное перетекало сквозь его прикосновения, из переполненного в пустое по закону сообщающихся сосудов. Кроули думал, думал, думал – о том, как оно копилось по капле шесть тысяч лет, как в семнадцатом веке вместо капли выплеснулся целый галлон – и очень старался думать о чем-нибудь другом.
Из-за чего еще могли потемнеть крылья?
Объяснений было мало. Азирафаэль была чиста что в помыслах, что в поступках, как белый бумажный лист – Раю не за что было ее наказывать. Её нечем было по-настоящему искусить, в ней невозможно было породить сомнение – Кроули, впоследствии себя ненавидя, всерьез пытался всего однажды, в минувшую среду, уцепившись соблазном за то единственное, что могло воспротивиться ее моральным устоям: за безусловную, неисчерпаемую, глубоко пустившую корни любовь к этому миру, которую ей испытывать не положено. Кроули, блазнивый, уветливый, указывал на Мага по-змеиному мягким кивком головы и говорил о «несчастном случае», который мог бы с ним приключиться, говорил, понизив голос, о том, скольких, сколько можно спасти, согрешив всего раз, об одной маленькой жизни и целой Вселенной в противовес.
Тень колебания касается ангельского лица всего на мгновение. И пропадает без следа.
Конечно, Азирафаэль отличалась от стаи своих пернатых собратьев – доподлинно известно, например, что она наслаждалась материальным, включая суши-роллы с угрем, книги и серебряные табакерки эпохи Регентства, а так же с удовольствием танцевала и привирала в отчетах, – но этого было мало, чудовищно мало, чтобы заслужить наказание страшнее укоризненного «ай-яй-яй». Возможно, раньше и этого бы хватило с лихвой, чтобы пасть в Преисподнюю, но времена менялись – Рай были пуст, Ад переполнен: на искушенной и изобретательной Земле почти не осталось святых, но зато было полным полно грешников, и Небесам приходилось понижать стандарты, чтобы вернуть чашам весов нечто, отдаленно напоминающее равновесие.
Значит, причина все же была в нем – в Сейнт-Джеймс-парке, в руках, губах и крыльях, обнявших чужие.
И тут что-то не складывалось.
Азирафаэль ведь ничего не сделала. Всё предосудительное всегда делал Кроули, и демонов за такое не наказывают, только поощряют, – у ангела же, вообще говоря, не было выбора, а значит, не было искушения, а значит, не было греха. Её бездействие с точки зрения Рая могло быть только похвальным: образец всепрощения и терпения.
Но почему тогда крылья?..
До этого момента Кроули был убежден (быть может, не свято, но проклято уж точно): Азирафаэль не любила его больше, чем по-ангельски любила всё сущее (божьих тварей и дьявольских отродий равнозначно включая), не хотела и даже не думала о том, чтобы любить по-земному, хоть непризнанно и молчаливо, хоть с теплом переплетенных пальцев, хоть без, хоть с небесно-платонической нежностью.
Теперь же выходило, будто ангел остановила его вопреки тому, что хотела что-то из этого, но оттого, что..
Решила, что так правильно? Испугалась последствий, небесной кары – и всяких Гавриилов, твердящих, что якшаться с демонами вредно для здоровья?
Кроули не был уверен в справедливости своей логической цепочки, и, даже если она была таковой, не знал, что ему делать с обретенным знанием. Посему аккуратно обернул его упаковочной бумагой, перевязал лентой и отложил до лучших времен, пообещав обмозговать позднее – в чуть более удачных обстоятельствах и чуть более уютной обстановке, желательно за бокальчиком Шато-Ла-Фит урожая 1875 года.
За этими мыслями Кроули, перекатившись с пятки на носок, понежился в адовом пламени, сладко, со смаком, едва сдерживаясь, чтобы не зашипеть от удовольствия, потому что греться он, как и любой уважающий себя змей, любил безмерно; запрокинул голову и покатал её по плечам, давая языкам лизнуть по шее и за ушами – как будто стоял в душе и смывал остатки шампуня.
Самым странным, подумалось ему, было то, что под понятием «уютной обстановки» подспудно подразумевалась не квартира самого Кроули, а одна потрепанная временем книжная лавка, о чьей незавидной судьбе он всё еще упорно забывал, пребывая, очевидно, на стадии отрицания. В квартиру, конечно, он все еще надеялся вернуться, – к белому кожаному дивану, на котором проспал большую часть девятнадцатого века, неусыпному взору «Моны Лизы» и своей вечнозеленой армии. Последней, в приливе триумфа победы над тем, что победить нельзя было по умолчанию и предписанию (непостижимому, прости его Господи, Дьявол и иже с ними), он даже готов был амнистировать два с половиной пятна средних размеров (или одно большое пятно и два маленьких, но, разумеется, не больше; он же демон, в конце концов, должны же быть ограничения на его помилования).
– Что она такое? – проскрипели зубами существа, по чьей-то шутке или ошибке нареченные ангелами, разом растеряв всё высокомерие, и брезгливость, и спесь, и Кроули вспомнился хруст прожевываемой огнем бумаги, и звон лопающихся, облизанных пламенем окон, ваз, остекленных полок, и треск обгладываемых, как куриные косточки, балок, а еще дым, от которого (и только от которого) слезились глаза, и ледяная мысль, заставившая задрожать от холода среди горящих шкафов, ковров и антикварной мебели: единственного ангела, заслужившего так называться, развоплотили и казнили свои же.
Разворошенный этим воспоминанием, как тлеющие угли, Кроули ожидаемо вспыхнул и плюнулся в архангелов огнем, как змеи плюются ядом.
Потому что нутро у них было такое же гнилое, как и его собственное, а на крыльях не было ни единого пятна.