Заваркой крепкой — ночь на дне стакана, Зачёркнутая в сетке цифра дня, Мой тихий дом под простыню тумана, Я в нём сижу, себя в себе храня. Все пятна реальности губка впитала, Размазала видимость снов на Яву. И что-то не зримое в сердце стекало, Наверное — знак, что ещё проживу. Оставьте, наконец, меня в покое, Я износил себя, как старое пальто. В окне кино, печальное, немое. Мне кто-то нужен? Нет, уже никто. Любовью болеют все на свете, Это вроде собачьей чумы. Её так легко переносят дети И совсем не выносим мы. Она нас спасает. Она нас поддерживает. Обещает нам счастье, маня. Но усталое сердце уже не выдерживает Температуры огня. Потому что оно безнадёжно замучено От самых простых вещей. К вечной казни и муке оно приучено, Но не может привыкнуть к ней. Александр Вертинский
В усадьбе Оболенских, что находилась в черниговских землях, вторую неделю стоит тишина. Маленькая княжна отходит в мир иной от лёгочной лихорадки тяжко. На улице жуткая метель, в которую вдовствующая княгиня Ольга отправляет слугу со словами: «Фёдор, езжай быстрее за Отцом Андреем. Княжну нужно соборовать». В спальне Евгении попеременно сидят мать и две старшие сестры. Девочка хрипит и откашливает на белые полотенца сгустки крови. Грязные ткани выносят и стирают слуги. Она всё хватает руки родных и просит медовых ватрушек. На белых кистях девочки выступают крупные капельки пота, которые всё время вытирают. Белые постели меняют, опаивают княжну лекарствами, да протирают святой водой, но уже ничего не помогает. — Настенька, Настенька, — больная княжна хватает старшую сестру за руку и исцеловывает её костяшки пальцев, — выходи замуж за Петю. Петя хороший. Он тебя любит. Ты разве не видишь, Настенька? Сестра сглатывает ком в горле. — Обещай мне, Настюша. Обещай, что скажешь ему, хорошо, что тоже любишь. Я же вижу, Настя. Полно-полно, не убивайся так по мне. Не плачь, дурёха. Эх, ватрушек бы мне, Настя. Хочу ватрушек медовых, Настя. И в лес. Возьми меня в лес с собой, Настя. Возьмёшь? И кашляет надрывно, тканью закрывая рот. И тихо, тихо плачет. Настя сбегает на кухню по кручёной лестнице, чуть ли не сбивая с ног матушку. — Я за ватрушками для Евгеши. — Уж боле она не ест, ты же знаешь, — мать сжимает её плечо, останавливая на месте. — Лишь пьёт бульон да молоко, и то давится, через силу. — Матушка, но, возможно, в этот раз… — Ну, беги, беги.***
Младшая княжна умирала медленно и тяжело. Она будто цеплялась за мир руками, который становился всё тоньше и тоньше, просыпался сквозь пальцы. Ни молитвы, ни песнопения над её головой, ни святая вода, ни вино, ни хлеб насущный не помогали. После соборования священник положил ей в рот тонкий кусочек просвирки на язык и девочка закрыла глаза. Ночью, когда смертельно уставшая мама задремала на твёрдом стуле, опустив голову на белый пододеяльник, Евгения вдруг открыла глаза и посмотрела осмысленным взглядом в глубину комнаты. Он стоял в отдалении, сложив руки за спиной. Его взгляд пугал. — Время пришло, Евгения. Чашка с ватрушками стояла на столе, на небольшой софе спала Анастасия, прижав к груди колени. Женя медленно покачала головой. Она хотела оттолкнуть протянутую руку, но вместо этого он взял её крепко и сжал в своей ладони. — Идём со мной. — Мамочка, — Евгения услышала свой хриплый голос сквозь плотную пелену. — Мама. Женщина тут же открыла глаза и подскочила к Жене. — Мамочка, я вас лю… Он потянул её сильнее, и Женя увидела словно с высоты своё исхудавшее тело. — Нет-нет, — Женя попыталась вырвать кисть из его пальцев. — Куда вы меня тащите? Отпустите, пожалуйста. — Прости, но дети до двенадцати лет не имеют права выбора, — мужчина горько усмехнулся. — Мама, мамочка! — Женя отталкивает его от себя из последних сил. Незнакомец ударяется о стену головой. — Сложный случай и снова мне, — он кряхтит, потирая рукой шею. — Как, впрочем, всегда. Девочка обнимает мать со спины, видя, как она прижимается к её умершему телу, сжимая его в своих руках. Настя выбегает в коридор, зовёт врача, сестру и братьев. У Жени белеют костяшки, так сильно она впивается в телесную мать, оставшуюся в этой комнате в одиночестве в такие тяжёлые для неё минуты. Она тихо напевает старую колыбельную, укачивая тело Жени в руках и гладя её по волосам. — Моя доченька, солнышко моё. Тише-тише, только не разбудите. Видите, наша Женечка уснула. Она так устала. Моя девочка так устала. Спи крепко, моя хорошая. Спи крепко. Незнакомец оттягивает княжну от матери и забрасывает её себе на плечо, унося из комнаты.***
— Кто вы такой? Женя требовательно кричит на него, пинается ногами и кусает за лопатки. В заснеженном лесу Жене совсем не холодно, хоть сейчас и сильный мороз, а незнакомец выше колен в снегу. — Иуда Искариот. — Тот самый? Нечистый дух хмыкает. — Тот самый. Евгения пинает его ещё усерднее. — Позвольте мне узнать, куда вы меня несёте? — Пока ты не успокоишься, мы не вернёмся домой. — Так я должна успокоиться? В лесу? Среди волков, предателя и, Бог ты мой, ледяной стужи?! — Евгения… — у Искариота дёргается левый глаз. От её истерики у него начинает гудеть голова и он уже давным-давно готов взвыть от этой волчьей работы. Терпение Иуды лопается, когда Женя врезается зубами в плоть его спины со всей силы и даже чувствует привкус крови во рту. — Хватит! — он кричит на неё и сбрасывает с себя прямо в сугроб. — Понятия не имею, почему всё идёт не так, как описано в книгах, — Женя стряхивает с себя снег, поднявшись на ноги. — Я заберу свою плату во время твоей панихиды, ты переоденешься в необходимую одежду и мы отправимся в путь. А что в книгах написано, это вымысел духовенства. И больше не кусайся! — Иуда смотрит на Женю сверху вниз, давя на неё своим тяжёлым взглядом. — Я княжна. О чём вы? Конечно же, я никогда не кусаюсь, — Женя поднимает подбородок и следует за Иудой.***
— Ты плачешь, — Иуда вслух подмечает это, будто княжна об этом не знает. Свечи плавятся, молитвы читают старушки и братья, переодевшиеся в чёрные платья. Зеркала завешаны чёрной плотной тканью. За дверью её остывающее тело обмывают сёстры, матушка и бабушка. На дворе скалачивают гроб, еловые ветки заносят в прихожую. Усадьбу наполняют запахи ладана, тающего воска и хвои. Женя заходит в комнату со своим мёртвым телом. Крутится вокруг лавок, на которых разложена для неё одежда и украшения. Невесту собирают в путь. Длинные рыжие волосы расчёсывают, волнами укладывают на плечи. На тело надевают одежду. И Женя замечает, как на ней появляется точно такая же. Та же белоснежная рубашка, те же панталончики с оборочками. Плотный корсет, пышные нижние юбки, шёлковое нижнее платье, расшитое серебряными нитями, верхнее платье, расшитое хрусталём и речным белым жемчугом. На голову надевают жемчужный венец, крест прячут на груди. Маленькие шёлковые туфельки надевают на посиневшие и одеревенелые ножки. Метры почти неощутимой вуали опускают на голову княжны, укрывая её в тонкой дымке. — Ты плачешь, — Иуда опускает руки на её плечи, становясь за её спиной. — Пойдём, Евгения. В тишине пустой комнаты, стены которой не содрогаются ни от молитв, ни от плача кликуш, ни от горя семьи, Иуда обнимает маленькую княжну, удерживая её от побега. Не то чтобы он не смог её найти, конечно, смог бы, ничего невозможно для него в этом нет. Но вот за целостность её души он волновался. Свою не уберёг, так хоть чужую спасти. Наказание, которое его спасает и уничтожает одновременно. Часы идут так мучительно долго. Девочка повторяет одно и то же. — Пустите меня, пустите. Из любящей счастливой семьи, из дома, наполненного счастливыми часами жизни, конечно, уходить тяжело, ещё сложнее уходить ребёнком. — Я к маме хочу. Вуаль промокает от слёз. — Пустите меня, пожалуйста, — её ноги слабеют, она цепляется за одежду Иуды пальцами. — Мы договаривались, что никаких истерик и слёз. Мы забираем плату и уходим. Когда время подходит, её тело лежит уже в гробу. Тело будто вылепленное из воска, такое, кажется, чуждое и ненастоящее, но Женя знает всё. Еловыми ветками усыпают дорогу до семейной часовни, Иуда и Евгения плетутся в конце процессии, как водится. Он держит её крепко за руку, а Женя почти не ощущает мира вокруг, лишь сильные пальцы нечистого духа на своей кисти. Она в последний раз видит земной мир. Жмурится от солнечного света и бликов. Видит густой лес неподалёку от усадьбы и часовни. Слышит голоса родных. Иуда подходит к гробу и забирает монеты с глаз, мешочек с серебром и золотой крестик с груди ныне покойной Евгении. Монеты он оставляет у себя, убирая в мешок, а мешочек с серебром и золотой крестик отдаёт душе, которую сопровождает. — Это тебе, на какое-то время хватит, потом работу найдёшь. Тяжёлый мешочек приземляется на её ладони. Княжна слышит, как забивают гвозди в её гроб, но уже ничего не видит. Иуда берёт её за руку и всё исчезает перед глазами, кроме нечистого духа напротив. Яркий свет бьёт в глаза, когда они выныривают из мрака. — Добро пожаловать в Пандемониум, деточка. Теперь это твой дом.