Эхо в Пустоте

Рожденный Пустотой и Богом. Без разума для дум! Без воли, чтоб ее сломить! Без голоса, чтоб горестно кричать! Так ли это? … Так? Скажи, что это правда! Что мы пусты… что… Отец… ты слышишь?       Никто не смог бы точно сказать, когда именно это произошло. Сколько времени: часов, дней, недель или даже лет — прошло, с тех пор как были заперты врата в Бездну? Когда погас маяк на берегу Черного Озера и свет, чуждый этому месту, покинул его, погрузив все вокруг в сонное оцепенение? Как долго ничто не тревожило покой тысяч масок, ровным ковром усеивавших дно, и только мелкие неразумные твари, слишком примитивные, чтобы пугаться тьмы, осязаемой как прозрачная вуаль, ползали по стенам, собирая свою скудную пищу? Ни движения, ни звука, ни искры жизни. И только силуэты, неподвижные, как камни нависающей над этим гигантским кладбищем пещеры, замерли на полу, у стен, у высоких каменных ступеней, выщербленных от времени.       Они, казалось, спали. Их лапы, скрещенные на груди или безвольно висящие вдоль худых, черных телец были недвижимы, а головы, более похожие на белые маски с пустыми ничего не выражающими глазницами свисали, как у сломанных кукол. Однако не было в этом сне спокойствия, свойственного здоровому сну живых, не было и мучительной дрожи страдающих от кошмаров — не вздымалась грудь в такт дыханию, не ворочались они, силясь поудобнее устроиться на каменных плитах пола, не кутались в обрывки серых паутинных плащей, пытаясь согреться. Они лежали будто мертвые недвижные мертвецы. Даже нет — оболочки, оставленные личинками, высохшие панцири, лишенные наполнения, пустые доспехи… сосуды… треснувшие, разбитые, искаженные… Как множество нелепых поделок неопытного гончара, пытающегося через сотни неудач прийти к совершенству. Но… есть ли оно, это совершенство? Если и есть, то оно осталось где-то там, наверху, где над сжимающей горло Тьмой властвовал призрачный Бледный Свет.       Пустота всколыхнулась, когда вечный покой этих стен нарушило первое движение. Фигура, одна из многих, приподнялась на лапках, затекших и непослушных после долгой неподвижности. Жучок… маленький, больше похожий на новорожденного, только вылупившегося из яйца кроху, задумчиво вертел головой, как существо, внезапно потревоженное каким-то звуком, и теперь пытающееся найти его источник. Где-то зашелестели сухие хитиновые маски, усыпающие пол пещеры, и еще один жук приподнялся над белым завалом, без особых церемоний отбросив несколько мешающих ему бледных «лиц». Потом еще один. И еще…       Они просыпались медленно, неохотно и будто… не по своей воле. Они смотрели друг на друга пустыми глазницами масок, выпутывались из лохмотьев старых плащей, выкапывались из завалов выцветшего хитина, которым были засыпаны иногда с головой. Некоторые начинали разглядывать свои руки, как будто впервые их увидели, некоторые растерянно переминались с ноги на ногу или начинали бродить, периодически натыкаясь на стены, осколки породы и своих собратьев. Все это молча, в тишине, которую теперь нарушал только шорох старого хитина да легкий цокот когтистых лапок по камню.       Они пытались понять… осознать… вспомнить… пытались почувствовать, что их разбудило. И в этих попытках, один за другим, жучки замирали, устремив взгляды пустых глазниц к потолку пещеры, теряющемся в вечной тьме.       Крик.       Беззвучный вопль звенел под сводами пещеры, то набирая силу, то стихая до почти различимого звона. И в этом протяжном вибрирующем звуке, который вряд ли смог бы различить хоть кто-то из живых, мучительная и рвущая боль мешалась с отчаянием, страхом и виной. И чувства эти казались тем сильнее, чем отчетливее было осознание того, что Он — тот, кто кричал, не мог ранее испытывать ничего подобного. Не мог физически. Ведь, в отличии от собравшейся на груде белесых масок толпы, он был идеален. Ведь был же?       Простите! Простите меня! Больно! Я не справляюсь! Не могу больше! Придите… Кто может… кто слышит… кто знает… простите меня! Придите ко мне…       Крик звенел под сводами, резонируя в пустоте под белыми масками, болью отдавался в панцирях, отчего хотелось в свою очередь завыть, отвечая на зов. Хотелось бежать, скорее, быстрее, пока еще звучат слова, пока еще не стало поздно… Но не было голоса ни у кого из застывших внизу. Не было возможности и знания, чтобы ответить. Но теперь не было и спокойствия.       Один за другим, маленькие жучки в белых масках и пыльно-серых плащах из паутины двигались с места, пускаясь в путь. Аккуратно, на ощупь, шли они к огромным ступеням, на которые приходилось, буквально, карабкаться, обламывая коготки о неподатливый камень. Врата наверху, огромные и величественные, украшенные исполинским крылатым гербом с Печатью Короля, были накрепко заперты и не поддавались даже совместным усилиям маленьких теней. И тогда пустые начинали искать другие пути.       Сотнями разбредались они по пещерам и переходам бездны, отыскивали малейшие проходы и щели, которые, как казалось, могли вести наверх, в тот светлый край, которому они были чужды, и который рождены были защищать. Не зная ни сна, ни усталости, ни страха, жучки пробирались сквозь самые дикие, самые неизученные коридоры подземного лабиринта, ориентируясь лишь на мистическое необъяснимое чутье и Зов.       Из сотен отправившихся в путь, лишь единицы увидели отсветы породившего их края, опустевшего и разоренного. Одних поглотила Пустота, жадная и неохотно расстающаяся с тем, что принадлежит ей по праву. Другие пали в сражениях с тварями, названия которым не дал еще ни один жук. Третьи не выдержали тягот пути и развеялись черным дымом среди камней, шипов и колючек. Другие, выбрав неверную дорогу, до сих пор блуждают по темным коридорам под королевством, в тщетных попытках найти путь. Кто-то же, отчаявшись добраться до цели, принял в себя едкий, сводящий с ума свет, пытаясь хоть таким образом выполнить свое предназначение.       Но некоторые дошли. Не самые сильные или умные — увечные, разбитые, нелепые… они ступили на дороги королевства Халлоунест, откуда были изгнаны и где были забыты. Но, даже зная свою судьбу наперед, они не могли от нее отказаться.