Символ надежды

Капитолий похож на новогоднюю ель. Днем он выглядит статно, местами вычурно, ночью же расцветает мириадами огней домов, магазинов, развлекательных заведений. Он обмотан лентами уличного освещения, потоками машин, которые текут, завораживают, кучкуются меж изгибами кварталов, напоминая огни гирлянд в еловых ветках. Жутко хочется закурить, хоть никогда раньше не пробовал, или выпить, но это никогда не помогало решать проблемы, а чаще создавало новые. Сейчас я не могу позволить себе потерять контроль, а потому просто стою у панорамного окна на восемнадцатом этаже своей съемной квартиры-студии, двадцать шестой по счету, тяну безвкусный чай и пытаюсь уложить в голове события сегодняшнего дня, который прокрутил меня через эмоциональную мясорубку. Главный вывод такой: у меня есть дочь. Возможно, другой испугается, узнав, что когда-то стал отцом, но я безумец, много лет ловивший воздух, живший призрачной мечтой, которая наконец-то сбылась, да еще и в двойном размере! От этого я еле сдерживаю счастливую улыбку. У меня есть дочь! Мы провели вместе целый день, и сейчас она мирно спит на диване. Он большой, так что другу Ави тоже хватило места. Хоторн ютится в кресле, вытянув длинные ноги на кофейный столик. Меня ждет второе кресло, но я не могу сомкнуть глаз. Это был слишком эмоциональный день. Пока дети катались на аттракционах в одном из развлекательных центров, Гейл подробно поведал мне историю, которая, как оказалось, началась два дня назад. Аврора сама вышла на него, подкараулила возле дома, когда Хоторн возвращался со службы, и попросила устроить встречу со мной. Сначала друг не принял всерьез слова маленькой провинциальной девчонки, не в первый раз к нему обращались с подобной просьбой, но она не растерялась и, одарив знакомой улыбкой с прищуром, рассказала о нем несколько фактов, про которые мог знать только один человек — Китнисс Эвердин. Как военный, Гейл всегда действовал быстро и соображал хладнокровно. Пока Панем оплакивал гибель символа революции, а я разбивал голову о мягкие стены изолятора, Хоторн вел поиски, опираясь на факты. Тогда его уверенность вытащила меня из круга отчаяния. Я начал бороться. С собой в первую очередь. И в этот раз в голове друга моментально созрел план действий. Договорившись с Аврелием, он обеспечил мою доставку в клинику. Я только сейчас вспомнил, как удивился появлению Хоторна в галерее, помощница принесла чай, мы начали разговор… тут и наступила темнота, а после я очнулся в палате. И пока я спал, у меня взяли кровь на анализ. Сейчас, держа в руках тест ДНК, я понимаю, как благодарен предусмотрительности Гейла. И дело не в том, что меня могли обмануть и заставить легко поверить в отцовство. Дело во мне. Я сам не знаю, как может отреагировать мой мозг на ту или иную информацию, какие картинки подбросит. Я ведь реально мог взбелениться, мог навредить окружающим. Ави могла пострадать. Закрываю глаза, крепко сжимая бокал с такой силой, что он того и гляди треснет. Все тело напрягается и дрожит. Заставляю себя сесть на пол. Выпустив кружку, вцепляюсь в волосы руками. Стараюсь дышать спокойно и гоню из головы жуткие образы. Ведь все хорошо прошло. — Папа, тебе плохо? Взволнованный голос дочери действует похлеще холодного душа. Вздрагиваю и оборачиваюсь. Она стоит, накинув плед на плечи, босиком, растрепанная со сна, глаза блестят в полумраке. Такая трогательная, напуганная, такая беззащитная. — Тебе плохо? — повторяет она вопрос, переминаясь на месте, наступая то на одну, то на другую ногу. Киваю, не хочется ее обманывать. Ави хмурится, прикусив нижнюю губу. — Ты чего не спишь? — пытаюсь перевести тему. Она пожимает плечами. — Вдруг подумалось, что этот день приснился, и я дома в своей кровати. — Аврора улыбается и подходит ближе. Садится рядом. — Вот и проснулась. — Не расстроилась, что не дома? — Нет, наоборот же, обрадовалась. — Дочка обхватывает мою руку и крепко сжимает. — Я же всегда мечтала найти тебя! Пока я справляюсь со спазмом, схватившим горло, Ави перебирается ко мне на колени и, прижимаясь крепко-крепко, опускает голову на плечо. Укутываю ее пледом. Так мы и сидим какое-то время. Дочка молчит. Ее теплое дыхание щекочет шею, а я смотрю на ядовитый неон мегаполиса, обмирая от счастья и нежности. — Из-за чего ты расстроен? — неожиданно спрашивает Аврора, отстраняясь. Настойчиво смотрит в глаза. — Это из-за меня? — Нет, что ты! — спешу успокоить ее, — твое появление — лучшее, что случилось за эти годы. Едва касаясь, провожу кончиками пальцев по её щеке к виску, заправляю за ухо прядь волос. — Значит, из-за мамы? Я замираю. Дочка разглядывает мое лицо, словно сканирует. Её взгляд внимательный и глубокий. Молчу, не зная, как лучше ответить. Я злюсь? Нет. Я равнодушен? Нет. Меня просто разрывает одновременно от счастья и чувства пустоты, и стольких потерянных лет вдали друг от друга. Столько упущенных дней, часов, минут. Хочется кричать от непонимания, почему, ну почему все случилось именно так? Хочется крушить. Но Китнисс жива! И это второй главный вывод сегодняшнего дня. Удивляюсь своей реакции. Больше двенадцати часов я знаю эту новость и ничего не делаю. Раньше думал, сорвусь и полечу к ней в ту же секунду, а по факту только мучаюсь вопросами и страхами. Мы провели вместе ничтожно мало времени. В разлуке же каждый из нас прожил целую жизнь. Что если Китнисс не захочет ничего менять в своей? Что если те чувства, что вспыхнули после, погасли? Что если эту привязанность к ней я сам придумал? Что если она не одна, счастлива и мы не сможем быть вместе? Откуда у моих девочек другая фамилия? И у моих ли?.. Нет, в Авроре я не сомневаюсь, но Китнисс… Хотя Китнисс не существует… теперь её зовут Лили. Лили Томсон вместо Китнисс Эвердин-Мелларк. Как получилось, что она сменила имя? Кто ей помог? Замужем ли она?.. Эти и еще сотни вопросов весь день не давали покоя, но я не смог спросить Аврору напрямую, не знаю почему. Может, боялся услышать ответ? — Не думай, что она плохая, — видимо, по-своему истолковав мое молчание, шепчет дочка, обнимая меня за шею. — Она самая лучшая! Улыбаюсь, крепче сжимая ее в объятиях, целую в висок. — Согласен, — говорю тихо, чтобы не разбудить остальных. — Как давно вы живете в Южной Триаде? — Мне было почти шесть. Мы туда переехали, когда я в школу пошла, а до этого мы жили в горе. — В горе? — Удивлённо смотрю на дочь. Вопросы все прибавляются. — Ага, — зевая говорит она, — я там родилась, а потом мы на юг переехали, там хорошо, тепло, но почти нет зимы. Представляешь, пап, я там ни разу не видела снега. — Серьезно? — Да, он же там не везде выпадает, где-то есть, но у нас ни разу не было. — А ты так хочешь его увидеть? — Конечно! Мама много рассказывала мне про снег, и не только про снег… — Знаешь, Ави, — улыбаюсь, накручивая на палец прядь дочкиных волос, — в Двенадцатом в этом году очень снежно. Наверное, прежде чем ехать туда, придется позвонить и попросить расчистить дорогу до нашего дома… — А мы поедем туда? — оживляется дочка. — И мама поедет? — Конечно, — говорю и задумываюсь, вправе ли я обещать подобное, не поговорив сначала с Китнисс? — Здорово! — Улыбаясь, Аврора потирает ладони и снова обнимает. Её радость передается мне, но после следующей фразы сменяется недоумением. — Только мама сейчас одна на двух участках, у нее совсем не бывает выходных, — печально вздыхает дочка. — В смысле, какие участки? — Как какие? — смеётся Ави. — Лесные участки, пап. — Она лесник? — Ну да, а почему ты удивляешься? — спрашивает она, а я улыбаюсь. Действительно, почему. Китнисс ведь особенно любила лес. Он был ее кормильцем многие годы, защитником и спасителем. В минуты отчаяния и радости она сбегала туда. Там она чувствовала себя дома. Она ощущала его настроение. Словно лесная фея с длинной темной косой, она петляла по непролазным тропам, подходила к могучим деревьям, притрагивалась рукой к шершавой коре, прижималась щекой, закрывала глаза и будто сразу понимала, чем живёт лес. Она и мне успела привить любовь к нему. — Она замужем? — вопрос все-таки срывается с языка, и я замираю в ожидании, что же ответит Аврора. Дочка выпрямляется, скользит взглядом по моему лицу, чуть щурится и неожиданно улыбается. — С тех пор как я пошла в школу, мы живем вдвоем, — говорит она тихо, снова обнимая. — Мама любит только нас с тобой, — добавляет она. Её слова, её объятия заставляют душу трепетать от восторга. Так хочется верить ей. — Давно ты знаешь обо мне, Ави? — Прижимаю дочь к сердцу, провожу ладонью по волосам. — С рождения, наверное, — она пожимает плечами, — мама всегда о тебе рассказывала. Это был наш секрет. Она ерзает и поудобнее устраивается на моих руках, сладко позевает. Трется щекой о мое плечо будто о подушку.  — До вчера только Стив еще знал и бабушка с дедушкой. — Бабушка с дедушкой? — удивленно повторяю я. — Угу, — засыпая шепчет дочка, — но они умерли, давно. Вопросы множатся, разрастаются, подходят как дрожжевое тесто в тепле, но остаются не высказанными. Не будить же ребенка из-за этого. Прижимаясь щекой к её макушке, сижу еще около получаса, впитывая новые ощущения, затем поднимаюсь, укладываю дочь на диван и долго смотрю на нее спящую, не в силах отвести взгляд. Друг Ави крутится во сне, скинув на пол плед и подушку. Решаю укрыть его, все же в комнате довольно свежо от приоткрытого окна. Встаю, делаю шаг и едва не падаю, спотыкаясь о сумку дочери. Тихо смеюсь, вспомнив, как попал в ловушки, установленные её матерью в тот единственный раз, когда она взяла меня на охоту. Это потом мы разделились, и каждый делал то что у него лучше получается: я рыл клубни и коренья, собирал ягоды, а Китнисс охотилась. И вот сейчас, когда моя искусственная нога угодила в ручку сумки, я машинально собираю рассыпавшиеся вещи и снова вспоминаю: легкий поцелуй на моих губах, тихий смех своей жены и фразу, что я самый очаровательный заяц, когда-либо попавший в силки… Пальцы ощущают грубую кожу, и я возвращаюсь в реальность, сжимая в руках свой старый скетчбук. Забираю его с собой. Еще раз проверяю дочь, поправляя ей одеяло, укрываю Стива и возвращаюсь к своему месту у окна. Кнопка поддается легко. В специальном кармашке по-прежнему в ряд точат мои карандаши. Я переворачиваю страницу за страницей, рассматривая собственные рисунки. На большинстве из них Китнисс, сидит, лежит, хмурится, смотрит вдаль; несколько сцен из кошмаров прошлого; лес и озеро Двенадцатого; хлеб в печи, полет стрелы, и еще много подобных моментов. Тогда я зарисовывал все что только вспоминалось. Время от времени провожу пальцем по линиям рисунков и не замечаю, как дохожу до чистых когда-то страниц. Выдох с хрипом вырывается из горла, а на глаза наворачиваются слезы. Прямо по центру листа расположился отпечаток крошечной ладони, обведенный простым карандашом, знакомой рукой выведена подпись под ним: «Аврора Мелларк. 3 дня от рождения». Накрываю отпечаток своей ладонью. Реальность происходящего потрясает до глубины души. Плачу, не стесняясь слёз. Внутри перекатывается непонятный ком, от которого одновременно и больно, и приятно. Снова листаю страницы, проходя по годам взросления дочери: один год, два, три… восемь лет… Ни один отпечаток не похож на предыдущий. В семь лет он полностью черный, возможно, Ави вымазала ладонь углем, другой обведен красной пастой, следующий сделан оранжевой краской, голубой, зеленой… Последние страницы уже подклеены, а под крайним сиреневым оттиском, все тем же родным почерком красуется надпись о том, что Авроре Мелларк исполнилось тринадцать лет… Меня не было рядом все это время, но в этом году и, надеюсь, в последующие, я буду с ней в день ее рождения. Если верить документам, Ави появилась на свет в июле, а значит, на момент исчезновения срок у Китнисс был порядка трех месяцев, ну или дочка родилась немного раньше. Все-таки зря я тогда согласился на сопровождение Хеймитча. Надо было ему оставаться в Двенадцатом, но если бы только я знал, что Китнисс ждет ребенка… Еще несколько раз пролистываю страницы, рассматривая отпечатки словно фотоснимки и на очередном круге замечаю под обложкой листок, свернутый в несколько раз. Сердце делает неровный скачок. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Когда спустя почти год после пропажи Китнисс я вернулся в наш пустой дом — свой к тому моменту я передал дистрикту — обнаружил в коробке, в которой хранил кисти, огромное количество записок. Некоторые были в пару предложений, другие состояли из единственного слова: «Скучаю…», но неизменно каждая свернута более чем в четыре сложения. Китнисс записала в них все, что не успела или не могла сказать по телефону, все о чем думала в дни разлуки. Я помню наизусть и до сих пор бережно храню их все. Каждая строчка и каждая буква выжжена на сердце. Дрожащие пальцы разворачивают листок бумаги. Здесь оказывается несколько страниц, исписанных крупным, неровным почерком, её почерком. Китнисс всегда писала небрежно, но разборчиво. Делаю глубокий вдох, начинаю читать: Цинна когда-то учил меня откровенничать на публике. «Представь, что говоришь с лучшим другом, — сказал он, — представь меня своим другом». Цинна… Он был мне очень дорог, но быть по-настоящему откровенной меня научил ты. Я сбилась со счета, сколько дней не видела тебя, твоих глаз, не слышала твоего голоса. Хотя не было ни часа, чтобы я не вспоминала о тебе, Пит. Даже когда думала, что тебя больше нет — ты всегда был со мной. Изо дня в день я продолжаю с тобой разговаривать. Интересно, ты слышишь меня, чувствуешь?.. Глупая я, да? Тебе же есть, о ком думать. В любом случае, ты единственный, кому могу рассказать все как было. Ничего не утаивая. Пусть и в письме, которое ты никогда не получишь… Слишком много событий случилось за последнее время, держать в себе и просто «выговориться ветру» не помогает. Я расклеиваюсь, становлюсь слабой, чего не могу себе позволить. И тут я вспомнила про картины. Помнишь, ты всегда говорил, что становится легче, когда переносишь мысли на холст. Вот я и решила написать письмо, вдруг легче станет. Как считаешь? В любом случае стоит попробовать. Какая-никакая, а терапия. Наверное, ты согласился бы со мной. Мы сами усложняем все, обманывая. Так горько понимать, что все могло сложится по-другому, у нас могла быть большая семья, а в результате у меня нет ничего, только дочка. Наша дочка, Пит. Жаль, что ты ее не видишь… Знаю, ты меня не простишь, но так будет лучше. Для безопасной жизни нашей дочери, для тебя и твоей семьи… Дальнейшие строчки почти невозможно разобрать. Они размыты, от слез, видимо. Откладываю письмо в сторону и несколько минут невидящим взглядом смотрю в окно, пытаясь обуздать мысли и новые вопросы, и вернуться к чтению. Вот уже несколько месяцев я пытаюсь понять, зачем они так поступили. Зачем наврали мне о твоей смерти? А ведь я доверяла им как родным, считала их своей семьей! Да и сейчас считаю. Зачем, ну зачем они придумали эту историю?.. Вы с Хеймитчем всегда говорили, что кроме неприятностей я умудряюсь притягивать ещё и хороших людей, готовых помочь, поддержать. Это действительно так, а иначе чем объяснить всё, что случилось со мной? Ты, Хеймитч, Мэгз, Финник, солдаты тринадцатого, отдавшие свои жизни за мою безумную идею… Даже оказавшись вдали от цивилизации и разгромленного дистрикта, я встретила их. Тех, кто стал моей семьёй. Томсоны. Ты должен помнить их, Пит. У них была часовая мастерская в шести домах от вашей пекарни. У них была дочка Лили. Помнишь?.. Отрываюсь от страницы и смотрю вдаль. — Томсоны, Томсоны, часовая мастерская… — повторяю я, выискивая воспоминания о них в закоулках памяти. Да, я помню… Мистер Томсон, седой и тонкий, как тростник, кажется, у него были усы… Не уверен. Зато я хорошо помню его руки. Длинные пальцы, широкие ладони. Они казались чужеродными, слово должны были принадлежать другому человеку. Тем удивительнее было наблюдать, как легко поддавались ему мельчайшие часовые детали. Несколько раз я видел его за работой. А вот миссис Томсон я помню хорошо. Низкорослая, полная как мячик, с короткими толстыми пальцами, с копной вьющихся русых волос, похожих на шапку, но с такой потрясающей энергетикой и каким-то безумным обаянием, что внешность совсем не портила ее. Каждое утро она встречала меня радушной улыбкой, её глаза лучились нежностью. Она согревала одним присутствием. Я носил им хлеб. Буханка черного, булка белого и три маковые витушки — их ежедневный заказ. И я помню Лили. Единственный ребенок в семье, младше меня на полгода, кажется. Худенькая, с тонкими и слабыми ногами, огромными грустными глазами. Она не ходила. Не могла ничего держать в руках, движения ее были рваными, резкими, и она не говорила. Несмотря ни на что родители бесконечно сильно любили ее. Это чувствовалось. Не помню, что повлияло на нее, то ли ДЦП, то ли родовая травма, но точно помню, что болезнь не освобождала ее от участия в отборе Голодных игр. Особенно четко помню день, когда мистер и миссис Томсон принесли Лили на площадь в день первой Жатвы. Миротворцы просто забрали ее у родителей, провели необходимую регистрацию и держали под руки до окончания отбора. Я помню, как Томсоны стояли обнявшись в толпе взрослых и оба плакали, вероятно, молясь, чтобы имя дочери не оказалось названным. Дети Двенадцатого и без того погибали в течение первых дней, а Лили, это все понимали, не продержалась бы и минуты. Хотя уверен, большинство предпочло бы чтобы именно она и оказалась в списке участников. «Сама бы отмучилась и других спасла» — не раз я слышал подобную фразу от своей матери. В последующие годы Жатва не была такой шокирующей, ведь не прошло и пары недель как Томсоны получили коляску для дочери и небольшое месячное содержание, мэр долго распинался о щедрости Капитолия, но весь дистрикт знал, что благодарить за это надо единственного на тот момент победителя Двенадцатого… Моя изрядно потрепанная память восстановилась за эти годы, не полностью, конечно, но самые яркие моменты я помню. И, как оказалось, помню достаточно много. Только упорно не понимаю, причем тут Томсоны. Мимолетная мысль поселяется в голове. Томсон. Эта фамилия не принадлежит другому мужчине, новому мужу моей Китнисс. Это фамилия наших земляков! Яркая вспышка исчезает также быстро, как и появилась, это не может быть правдой, они ведь погибли, их останки покоятся где-то под обвалами или в братской могиле, как и остальных жителей торговой части Дистрикта. Трясу головой, пытаясь отогнать рвущиеся вперед воспоминания о родителях и братьях, возвращаюсь к письму: Ты наверное удивлен, что я говорю о них? Если бы читал, точно бы удивился. Я сама не сразу поверила, но, несмотря на старания Капитолия и Тринадцатого, не все жители нашего дистрикта были расстреляны на той дороге, не всех погребли разрушенные здания и не все сгорели в пожаре. Томсоны, Батлеры, Филипсы еще около ста человек разных возрастов. Удалось тогда выжить одному из твоих братьев, Раю, но к сожалению ни он, ни многие другие не пережили и первую зиму… Я вот думаю, узнай тогда Гейл всю правду, стал бы также слепо, напролом помогать Коин? Она же уверяла, что поиски выживших велись несколько недель, но безрезультатно… Только вот нас обманули даже в этом! На самом деле, как сказал Даррен Томсон: «Никто нас не искал, если и прилетали, то только бомбить». Еще он рассказывал, как несколько человек погибли от рук неизвестных солдат. Они прилетели на планолете и прочесывали местность у озера. Увидев наших, расспросили, кто и откуда, и просто расстреляли их. Алрой Джонс сумел добраться до лагеря выживших и рассказать это, он умер спустя несколько часов. Тогда, посовещавшись с остальными, Даррен решил увести людей в сторону юга… В это непросто поверить, но зная, какую игру вела Коин, у меня нет оснований не верить ему, хотя в главном он меня обманул… Да что теперь вспоминать, все равно уже ничего не изменишь… Пит, родной, знаешь, как мне тебя не хватает? Очень, но я ни за что не признаюсь в этом. И больше не встану на твоем пути. Я никогда не была достойна тебя, сейчас тем более. Я не буду рушить то что ты сумел построить. Твою семью. По-видимому, ты счастлив, а я… У меня дочь от любимого человека. И большего я не прошу. Хотела бы я все вернуть. Изменить. Прожить заново только с тобой? Да! Но все сложилось именно так. И если это цена за жизнь нашей малышки, я готова платить до конца… И без того местами размытые строчки расплываются перед глазами. Мне требуется несколько минут чтобы осмыслить прочитанное и продолжить. Наверное, я говорю путано. А ты, конечно же, хочешь знать, как получилось, что я исчезла? Я расскажу. Только начать придется с начала. С того дня, когда в дистрикт Двенадцать приехала моя мать…