Символ надежды

Тебя не было уже больше трех недель. Хеймитч, как и обещал, отзванивался дважды в день. Я же все равно тихо умирала от тоски, снова не в силах подняться с кресла. Вновь надо мной, пустой, темный и холодный, нависал дом. Я прижимала к груди твой забытый блокнот, иногда пересматривала рисунки, куталась в шаль и сидела у огня, ожидая твоего звонка. Каждый третий день, в шесть часов вечера… В тот вечер я гипнотизировала только что опущенную на рычаг телефонную трубку в надежде вновь услышать твой голос и повторить недавний разговор, но услышала дверной звонок. Не собиралась открывать. Ты и Хеймитч были далеко, а я больше никого не ждала. Так и сидела в темноте, не шевелясь, даже когда звонок смешался с настойчивым стуком и громкими окликами. Голос этот ни с чьим не перепутаешь — Миссис Эвердин, моя мать собственной персоной. В первый момент я даже обрадовалась, но комок обиды подкатил к горлу, напоминая обо всём. Ключ заскрежетал в замке, дверь открылась, в дом вошли несколько человек. Мать что-то сказала им и подошла ко мне. Села на диван. Я не шелохнулась, даже не повернулась в ее сторону. Как-то непринужденно она завела разговор. Говорила о командировке по работе, о пациентах, о море Четвертого, об Энни и маленьком Финнике и ни слова о нас. Не успела я оглянуться, как везде горел свет, готовился ужин, а меня отчитывали за пыль, внешний вид, отсутствие еды. Она повела меня на кухню знакомить с коллегами. Долго представляла каждого, перечисляя военные и врачебные заслуги, и думаешь я запомнила хоть одного из них? Нет. Единственное, чем они различались для меня, это полом. Трое мужчин и две женщины. Пять человек, безликие как миротворцы в своих мундирах. А мать не умолкала. Долго и слишком раскованно она все говорила и говорила, словно мы не расставались, и она всегда была в моей жизни. Так хотелось высказать ей все что я думаю. Что не хочу видеть её в своем доме. Что поздно она спохватилась. Что мама мне нужна была в детстве и год назад, и каждый день до этого. И где она была со своей материнской заботой и участием, когда мы, ее дети, умирали с голоду? Когда я с малых лет стала главным добытчиком в семье?! Если бы я могла, именно так бы и сказала ей, но… Я не хотела с ней объясняться. Было больно даже просто сидеть рядом с ней. Все же разочарование — очень страшная штука. Ты же знаешь, Пит, только раз я разговаривала с матерью, через пару дней после твоего приезда. Мы плакали в трубку и обещали друг другу не терять связь, но… она так больше и не позвонила, а я, сделав несколько пустых попыток созвониться и не получив ответ ни на одно из шести писем, так и оставила это бесполезное занятие. За ужином мать с коллегами говорили о медицине и обустройстве больницы в нашем дистрикте. Я не особо вникала. Их присутствие раздражало. Сославшись на усталость, я ушла спать, оставив их самих разбираться с местами для ночлега. Сон не шел. Я долго ворочалась, обнимая твою подушку. То открывала, то закрывала окно, меняла одеяло на плед, а плед на пододеяльник и обратно, в итоге решила, что хочу есть, и спустилась вниз. Гости не разошлись. Они по-прежнему сидели на кухне. Не все, только женщины, судя по голосам. — Раз она сама до сих пор не догадалась, то считаю, Китнисс не стоит ничего знать. Услышала я напряженный тон и замерла. — Лиз, — одна из женщин обратилась к матери, — скажешь ей сама после операции. Кровь стучала в висках, внутри поднималась паника. Я совершенно ничего не понимала, а это нервировало еще больше. — Вы уверены, что это единственный выход? — спросил знакомый голос. — Нельзя обойтись препаратами? — Элизабет, — мягко начала другая женщина, — как медик ты должна понимать, на таком сроке медикаментозный аборт бессилен… Крик рванул наружу, но чудом мне удалось его погасить, не выдать себя. В глазах потемнело, ноги ослабли. Сердце зашлось в запредельном ритме, сознание разбилось на тысячи хрустальных осколков… В тот момент я, кажется, оглохла на несколько секунд и словно вновь оказалась на арене: в звенящей тишине яблоко срывается, отскакивает несколько раз, раздается мощный взрыв, меня впечатывает в утрамбованную землю, едва не вышибая дух… Невольно я опустила руки на живот и почувствовала, как по щекам градом покатились слёзы. В сумасшествии последних месяцев я совсем забыла о такой простой вещи как женский цикл. Я беременна. У меня будет малыш. Мой ребёнок… Мой и твой… У нас с тобой будет ребенок! Эта новость озарила ночь, в которой я жила, но только на мгновение, как волна о камни разбившись о слово аборт. Эти люди пришли чтобы убить нашего малыша. Дрожа от страха я снова прислушалась. — Кому нужен этот ребенок? — холодным голосом говорила одна из женщин, — Мелларк не восстановится, она тоже на грани клиники. Ты готова растить урода? Или инвалида? Тишина была им ответом. — Элизабет, пойми, все что они пережили, все препараты, которыми их накачивали, все это не пройдет бесследно! — более мягко говорила вторая. — Риск мутации велик, анализы это подтверждают. Когда получим материал и проведем полное исследование — удостоверимся окончательно. Я стояла, прислонившись к стене и беззвучно рыдала. Они все ничего не знают о моей жизни, о нас и нашей семье, но позволили себе вот так походя, мимоходом ворваться и пытаются разрушить все. Забрать у нашего ребенка право появиться на свет. Как же так, Пит? Почему? Они и человеком его не считали, для них это был материал для исследований. Поле для экспериментов! — Я понимаю, но не могу, как я ей скажу? — мать будто подавилась всхлипом, а я почувствовала надежду в ее сомнении. Зря как оказалось. — Но все же, будет лучше, если этот ребёнок… не родится. Через время она поймет, успокоится. У нее еще будут дети. Здоровые, желанные, нужные. — Правильно, — встрепенулась её собеседница. — Вот, ты должна подписать бумаги. Не волнуйся, никто ничего не узнает, все сделаем чисто и без лишних глаз. А если что-то, то все законно. Эбернети ее наставник, но ты мать, и твое слово главнее. Подписывай, Лиз. Мать медлила с ответом. — Не делай этого, — мысленно просила я. — Пожалуйста, скажи нет. Я все прощу, все обиды забуду, только не делай этого. — Хорошо, я подпишу… Дальше я не слышала ничего. В ушах стоял звон разбитых надежд, во рту появилась горечь, а в груди стало пусто. Не помню, как вернулась в спальню, наверное, ползком, я не чувствовала собственного тела, не понимала, жива ли, только в голове крутились слова «инвалид», «аборт», «не восстановится», «материал» и громче всех «Подпишу, подпишу, подпишу…» ОНА. СКАЗАЛА. «ДА!» Понимаешь, Пит?! Моя мать, вернее, та женщина, которая ей считалась, сказала «ДА», она снова предала меня. Не знаю сколько пролежала на полу, рыдая от безысходности, зажимая рот, стараясь заглушить всхлипы. В сознании зудело только одно: они хотят убить моего ребенка! Я не могла этого допустить. Да, я не хотела детей. Ровно до той секунды… В какие-то минуты мне казалось, что их беседа — это часть кошмарного сна. Вот только, сколько я себя ни щипала, сколько ни хлестала по щекам, у меня не получилось проснуться. Помнишь на первых играх в меня врезался огненный шар? Так вот в тот момент я чувствовала, что такой же сжигает меня изнутри. Уже тогда я понимала, что этот их ночной разговор вечно будет жить в моей памяти. Будет крутиться в голове снова и снова, станет новым поводом для кошмаров, отчего ночами я буду беззвучно и обреченно выть в подушку. Поверить в то, что всё это происходит со мной, было по-настоящему страшно. А самое ужасное это понимание — никто не поможет, я одна против них. На помощь из столицы я не рассчитывала, они, эти люди, сами из Капитолия, а просить защиты у кого-то из дистрикта — глупо, да и кто поверит? Слово сумасшедшей против шести врачей… Мой отец часто говорил, что для каждого человека уже написана история жизни. И как не противься, как не беги от предначертанного, все равно все будет так как суждено. Нашей дочери суждено было родиться несмотря на то, что все были против, и её мать полная идиотка. Надо было связаться с Хеймитчем или попробовать позвонить Эффи, но нет, я не могла нормально соображать в тот момент. Мне было плевать на мнение этих людей, на возможные прогнозы, я знала только одно — нужно защитить нашего малыша. Но оставаться на месте нельзя, собственный дом не дарил защиты. Слезы обжигали щеки, сердце сжималось от страха и отчаяния, и как всегда та часть моего мозга, что отвечает за действия, сработала быстрее той, что обдумывает последствия. Бежать. Скрыться. Не дать им убить нашего ребенка. Это все о чем я могла думать тогда. Я тихо собрала вещи, только самое необходимое, и перед рассветом покинула дистрикт Двенадцать. Думала переждать несколько дней в домике у озера, а получилось, что ушла навсегда… Вот уже больше получаса я стою под душем. Медленно поворачиваю ручку, на меня обрушиваются ледяные струи воды. Это отрезвляет. Ненадолго. Мысли круг за кругом бродят в голове, застилая глаза кровавым туманом, лишая рассудка. Очертания предметов смазываются, превращаясь в калейдоскоп воспоминаний из обрывков фраз и картинок. С каждой секундой он вращается всё быстрее, узоры сменяют друг друга с нарастающей скоростью. «Прости, я ничего не знаю… — невнятно бормочет миссис Эвердин, опуская глаза в пол, — Китнисс просто ушла на охоту и… не вернулась». «Это твоя вина!» — в другой раз кричит она же, захлопывая перед моим лицом дверь. «Она не хотела жить!» — уверенно заявляет «надежный свидетель». «Мелларк сбежал из клиники и прикончил бедняжку…» — подхватывает другой. «Я видел своими глазами как она села в серебристую машину…» — озвучивает третий один из менее нелепых вариантов. Такие легенды я даже не рассматривал, прекрасно знал, сама в машину Китнисс бы не села. Может быть спустя года, но не тогда. Тогда она боялась их. Никак не могла привыкнуть, что автомобиль можно использовать для передвижения в мирной жизни. Они вызывали у нее стойкую ассоциацию с миротворцами, играми, Сноу… Впрочем, версий ее исчезновения было много. Очень много. Об этом постоянно говорили и писали, но ни одна не подтвердилась, ни одна не дала реальных зацепок. Я до сих пор не знаю масштаба обмана, кто и в какой момент решил, что поклоняться памяти символа революции выгоднее, нежели продолжать поиски. Официально их свернули тем же летом, только мы с Гейлом не прекращали искать до сих пор. После смерти Хеймитча Пейлор обещала взять это дело под личный контроль, но мне уже не хочется ей доверять… В те годы она не придала ему особого значения. Я понимаю, на ее плечи легли другие проблемы, требовавшие решений: вспышки восстаний, разрушенный Панем. Она бросалась в горячие точки, лично принимала участие в боях и переговорах, показывала пример на стройках и, доверяя отчетам своих подчиненных, спустила дело сойки на тормозах. Стоит ли винить её в этом? Я не виню, но и не верю. Я не вижу подвижек за прошедшие пять лет. Хотя бы с книгой от меня отстали, но и на Аллее Памяти в Капитолии, у памятника Китнисс под желтокорой ивой, и на ее бутафорской могиле никогда не переводятся живые цветы, в одни дни их меньше, в другие больше. Люди помнят её, любят, а меня разъедает от этого злость. — Мне ты можешь это объяснить, возможно, я даже верю в вашу теорию, но людям этого так сразу не понять, — сказал мне Хэвенсби, когда я в очередной раз просил, требовал объявить новые поиски, снести памятник и раскрыть правду о захоронении в Двенадцатом. — Если и готовить их к этой новости, то постепенно! — заявил он. Плутарх странный человек, его цели и амбиции сложно понять. Зато я точно знаю, благодаря кому все эти годы в эфирах центральных каналов появлялись Лжесойки. Пестрые заголовки, прямые эфиры, ДНК тесты и неожиданно в центре внимания всего этого оказалась миссис Эвердин. С видимым удовольствием она появляется в каждой передаче, изображая материнскую скорбь, рассказывая семейные истории, волнуется, ожидая результата экспертизы, играя в «хорошую маму» так, как никогда не играла на камеру ее дочь… Я всегда старался относиться к людям с пониманием, особенно к миссис Эвердин. Несмотря на наши с ней напряженные отношения, я считал её родным человеком. Ниточкой, связывающей меня с Китнисс. Я тянулся к ней, старался поддерживать, не обращая внимания на то, что главным виновным в исчезновении дочери она считает меня. О чем по сей день не забывает говорить на каждом интервью. Видимо, ей так легче жить, переложив свою вину на другого. Идиот. Какой же я идиот, я её ещё и оправдывал. Она знала всё! Она была за то, чтобы убить нашего с Китнисс ребенка. Она причастна к её исчезновению… Правда жестко бьет по сознанию. Внутри меня бурлит ярость, я ударяю кулаком в стену. Руку пронзает боль. — Черт… — подставляю костяшки под струи воды, смотрю, как стекают кровавые ручейки с ран. Реально ли она живет этой жизнью, заставили ли её? Плевать! Чтобы там ей не двигало, чем бы не руководствовалась миссис Эвердин, она будет последним человеком, который узнает об Ави и Китнисс. Я стискиваю зубы, пытаясь обуздать свой гнев. Приходится прикладывать громадные усилия, чтобы успокоиться. — Я не позволю себе сойти с ума, — шепчу я, снова убавляя температуру воды до минимума. — Только не сейчас… В этот день я впервые заблудилась. Смешно звучит, правда? Представляю, как выругался бы Гейл, узнай об этом. Конечно, потом это могло стать темой постоянных подколов, но я бы не обиделась. Сама себе не могла поверить, когда это случилось. Я, Китнисс Эвердин-Мелларк, заблудилась в лесу. Видимо от страха преследования или просто потерявшись в мыслях, я ушла не туда. Совсем в другую сторону от моего леса, привычного с детства, в котором я знала каждый уголок. Отец всегда говорил, что лесной дух коварен, и надо быть начеку, четко знать, куда идти. Он умеет запутать даже в знакомых местах. Хотя сейчас я все чаще думаю, что именно так лес защищал меня и нашего с тобой малыша. Ведь дорогу к дому у озера могли помнить многие, а здесь я и сама не знала, где оказалась. Когда поняла, что изменилась местность, и вокруг другой лес, чужой, не знакомый, я растерялась. Разница была заметна даже зимой. Меньше больших деревьев, больше поросли и кустарников. И много снега, и он рыхлее, но это из-за оттепели. Я понимала, что никогда не была в этих местах, остановилась, подумала, оценила обстановку и попыталась взять себя в руки. У меня был стимул не сдаваться. Первым делом стала искать место для ночлега, все же не лето, на дереве не поспишь. По пути подстрелила жирного кролика, пару куропаток и огромную индюшку. Мне посчастливилось найти небольшую пещеру. С хорошим подходом и широким обзором. Немного смутило то, что она довольно обжита. По центру оборудовано место для костра, подобие лежанки в углу и сваленные в кучу покрывала. Частично истлевшие, но хватило, чтобы укрыть вход от ветра и самой закутаться для сна. С водой проблем тоже не возникло. Так что я сыто и тепло прожила около двух недель. Все шло хорошо, но я все чаще думала о возвращении. О том, что нужно дать о себе знать. Хоть я и оставила вам с Хеймитчем записки, была вероятность, что вы их не получите… А мы их и не получили… Несколько дней я решалась, ходила на разведку, пыталась сориентироваться, понять, как вернуться в дистрикт. Нарисовала возможный маршрут и отправилась, как мне казалось, по пути, которым пришла на это место, но, как поняла через несколько часов, я выбрала неверное направление. Местность менялась. Пещер и расщелин попадалось все больше. В них я останавливалась на отдых и ночевку. Пережидала непогоду. Погода менялась так же часто, как и мое настроение, но с фанатичным упорством я шла вперед. Лес превратился в почти непролазные дебри. В тот последний день я была уже далеко от места вчерашней ночевки, как снова сменилась погода, небо затянули тяжелые облака. Я понимала, возвращаться назад бессмысленно, не успею, но и вперед идти страшно. И все равно шла, делая на стволах зарубки. Впереди маячила невысокая горная гряда, я прибавила ходу, надеялась успеть до метели найти укрытие, но не прошло и часа как поднялась пурга. Ещё через полчаса я уже не различала дороги. Снег и ветки хлестали по лицу, усталость брала верх. Я звала на помощь, хоть и понимала, что бесполезно, кто мог услышать меня здесь? Рыдала в голос, не сдерживая слез, прощаясь с жизнью и жалея о том, что ничего не получилось. Силы закончились. Я привалилась спиной к какой-то опоре, к дереву или камню, не помню… Съехала по ней на землю. Где-то вверху дрожал огонек, маленький, но яркий, точно звезда. Я обняла еще мало изменившийся живот.  — Прости меня, моя звездочка, — прошептала я, проваливаясь в темное ничто, — я не смогла тебя спасти…