с послевкусием горечи

— а потом, возможно, ты бы мог помочь мне убраться в церкви… если у тебя нет других дел, я имею в виду. расселл выдавливает из себя улыбку, когда натянуто серьезное лицо догмы искажается залитой кровью гримасой; пытается односложно, но все-таки поддержать диалог, когда в ноздрях едко щекочет запах гари. пытается не оборачиваться, когда вина мерзким слизнем расползается на шее, опаляя кожу горячим дыханием с отвратительным запахом металла и алкоголя. от догмы, кажется, не укрывается нервная походка и бледно-измученное выражение лица расселла, но тот услужливо решает мысленно (и, к слову, почти верно) списать это на переутомление, как и многие из его поступков. — как насчет чашечки чая сперва? «я волнуюсь за тебя, но не могу найти подходящий способ выразить это». расселл с деланной оживленностью кивает, стремительно разрастающаяся в размерах вина с нескрываемым удовольствием обхватывает шею бесформенными конечностями неосязаемой, но крепкой хваткой — ты никогда не сможешь умереть от асфиксии таким способом, но точно так же не сможешь и избавиться от мерзкого давящего прикосновения. город уже давно не напоминает скромную миролюбивую деревушку; миллионы глаз с немым укором следят за каждым движением, окрашенное в смесь грязных цветов небо напоминает треснувший купол, вот-вот готовый расколоться окончательно, тяжелые облака мутно-серой дымки, заполонившей не только округи, но и сам город, больше напоминают выбросы токсинов — прямиком из чьего-то воспаленного, изувеченного сознания. к слову, видимо, действительно чересчур изувеченного: практически всех жителей хватает максимум на несколько минут полноценного диалога, дальше — несвязное бормотание и в лучшем случае отключка или потеря физической (если ее можно назвать такой) оболочки. догма — единственный, с кем расселл может говорить любое количество времени; единственный, на поддержание чьего (относительно) стабильного образа хватает последних остатков разума. по этой же причине ограничить свое общение до одного человека расселл счел разумным решением: по крайней мере, если он рассчитывает оттянуть необходимость вскрыть эту неотвратимо гниющую опухоль еще ненадолго, если он действительно хочет еще один день игнорировать неизбежную кончину своего счастливого забытья, если он действительно собирается вновь и вновь закрывать глаза и уши и делать вид, что навязчивого писка, давно превратившегося в полный агонии и ненависти крик, кислотой въедающийся в самые подкорки и без того искаженного сознания, не существует. (чего ты хочешь этим добиться останови это прекрати это так жалко ты так жалок тебе никогда не сохранить это место никогда не добиться искупления сколько бы ты ни старался прекрати прекрати прекрати хватит) расселл смотрит на фарфоровую чашку в своей почти не трясущейся руке, делает небольшой глоток и пытается не жмуриться от отвращения и не блевать от противного металлического привкуса. пытается сдержать позывы, когда вязкая жидкость обжигает горло; резким движением вытирает тыльной стороной ладони рот, стараясь не смотреть на загустевшую грязно-бордовую кровь. догма упорно делает вид, что не замечает ничего странного в поведении своего… друга, наверное, уже можно сказать и так. расселл упорно делает вид, что не замечает, что вся церковь давно вспыхнула ярким пламенем, от рясы догмы уже несколько минут как остались лишь обугленные куски ткани, а о вечно ворчливо-недовольном лице напоминают лишь пряди каштановых волос, еще не успевшие сгореть. тоскарина с молчаливым спокойствием делает глоток, как если бы все было в порядке — как если бы это не по его обезображенному лицу стекал чай вперемешку с кровью, как будто это не он сейчас должен захлебываться в молитвах и искать золотой крестик, который догма же и обронил, пока в панике пытался сориентироваться. сигер закрывает глаза, сжимая собственный рукав кончиками пальцев, и пытается мысленно посчитать до десяти: прям как те маленькие дети, когда они боятся выдуманных монстров, и родители учат их успокаиваться через счет. расселла никто не учил. раз: где-то сзади что-то предательски хрустит, как будто напоминая о том, что сосредоточиться невозможно, только не сейчас, только не теперь, ведь ты, невменяемый маньяк, уже давно упустил свой шанс. ну же, проснись. два: кто-то заливисто смеется прямо над ухом, так тихо, но этого достаточно, чтобы расселлу захотелось воткнуть себе что-нибудь острое в уши. три: вина тугой петлей затягивается на шее, запах алкоголя уже достаточно отпечатывается в памяти и сознании. сигер мертвой хваткой цепляется в рукав, готовый оторвать от него целый кусок, когда слышит спокойный, размеренный голос: — расселл. расселл открывает глаза и видит перед собой догму, мирно допивающего чай; не видит и следа пожара, не слышит приближающихся шорохов и надоедливого голоса. все еще ощущает до тошноты неприятные прикосновения на шее, но ничего необычного, вполне терпимо. — чай остывает. если тебе не нравится, мог бы и сразу сказать, — что-то среднее между напускной несерьезностью и смущением; учитывая, что никто не видел тоскарину отпускающим шутки, можно смело остановить выбор на втором и не ошибиться. расселл, словно очнувшись после комы, поспешно мотает головой, мол, нет-нет, все в порядке, я просто задумался, не обращай внимания; подносит чашку к губам и с плохо скрываемой неохотой делает неспешный глоток. и, к своему удивлению, ощущает лишь послевкусие горечи. а еще иррациональное, зародившееся где-то в самых глубинах больного сознания желание резко податься вперед, зарыться лицом в мягкой ткани служебной рясы и просидеть так несколько минут, полчаса, час, слушая успокаивающие слова о том, что все будет хорошо, все в порядке, ничего не случилось, ничего не случится, никто не виноват. естественно, никто никогда в жизни не станет говорить подобное такому, как расселл. уж точно не собственное сознание. — все в порядке? ты какой-то… бледный. хочешь отдохнуть? а расселл хочет, хочет этого больше всего на свете, но прекрасно знает, что если позволит себе этот желанный отдых — весь его мираж рассеется, купол, который тот так старательно пытался наспех заклеить на скотч, обрушится прямо перед его глазами, а вина, после такого утомительного ожидания, наконец снимет намордник и загрызет расселла заживо, назло растягивая удовольствие. расселл хочет сказать, что нет, все совсем не в порядке. и поэтому лишь медленно кивает и возвращается к своей чашке. мне бы хотелось, чтобы все осталось, как сейчас.       мне бы хотелось просидеть с тобой вот так еще целую вечность. где-то вдали, сигер ощущает это слишком явно, вновь предательски трескается стекло, в очередной раз напоминая о неизбежном.