Аврокс

— Папа, авроксы и правда такие большие, как говорят невесты? Посуда звенит, дребезжа: Исидор отставляет на каменный стол плошку с толченой травяной мякотью. Знахарь вытирает руки обрезком ткани, коричневато-бурым, закорелым, и кидает тряпку в мусорное ведро. В комнате стоит липкий кровяной дух: забивает ноздри, холодит нёбо стальным привкусом, и между вздохами на кончике языка становится солоновато-кисло. Артемий пристально наблюдает, как отец разрезает стебли черной твири, с какой осторожностью распускает по листочкам бурую. Сам, отдадим мальчику должное, пока не пытается: надобно с уважением серп вести, оглаживать травинку перед срезом, будто касаешься руки дорогого, неизмеримо хрупкого человека, а Тема так не умеет. Сейчас ему разве что ковыль на подстилку быкам косить да задавать вопросы – их у любопытного юнца бессчетное множество. К счастью Исидора, после каждого ответа Артемий ненадолго замолкает: пытливый ребенок уходит в себя, переваривает полученное знание, сплетая твиринные всходы в подобие кос, и думает. В моменты осмысления истины Тему лучше не оставлять одного: это менху понял пару месяцев назад, когда сын, вознамерившись перейти от теории к практике, едва не заварил чай из белой плети. Исидор, конечно, сетовал, поучал занудным, как ему самому казалось, тоном, но голос не повышал и даже наказание не придумывал. Впрочем, с этой задачей прекрасно справлялся и сам Артемий: сам не свой становился от тяжелого отцовского взгляда, умудряясь найти в нем разочарование. Это и было для мальчика самой страшной карой. Но стяжать озарение, сидеть сложа руки, не пытаясь вникнуть в суть вещей, Тема не мог. Не тянись Артемий к знаниям - Исидор был бы раздосадован куда сильнее. — Правда, Тём. В самом деле правда. — И луна-то между его рогов прокатиться сможет? — И луна, и солнце, и даже весь сонм видимых звезд, настолько велики быки, что когда-то приходили к нам из глубин степи. Артемий вздыхает шумно, с нескрываемым восторгом. Толкает, задумавшись, длинношеюю куклу, «неваляшку», как сам называет ее; та отлетает степенно, неторопливо, и возвращается на место, качнув бесформенной, будто бы смятой головой. Мальчик пихает куклу снова – чучело степной мары отклоняется дальше, но и навстречу летит сильнее, норовя стукнуть по лбу. Тема, впрочем, сдерживает удар. — Я бы хотел покататься на авроксе, отец. Исидор не оборачивается: слишком занят, разделяя доли почки, еще влажной, багрово-глянцевой. У соседей дочь захворала: кашляет надрывно, а лоб горячий, что песок под полуденным зноем; старики плачут, чуть ли не в ноги падают – как откажешь, когда душу в раскрытых ладонях тебе приносят? — Это можно, — кивает менху после недолгого молчания.

***

Родовитый столичный молодняк – лишь уменьшенные копии взрослых, дети без искр на кончиках пальцев, без созидательного, как у малышни родного Города, запала. Отпрыски небогатых семей, вот так странность, чувствуют себя куда счастливее: носятся с деревянными резными лошадками, пока наследников громких фамилий упаковывают, застегнув под самое горло пуговицы нелепых фраков, в экипажи; скачут по лужам и хохочут, измазавшись в погани, мастерят из ивовых прутьев удочки и строгают из веток ружья, пока княжны да юные графы изнывают от скуки на великосветских приемах. Юным дворянам только и остается, что провожать ватаги сорванцов грустным, досадливым взглядом, пусть и с крайне напыщенным выражением лица. Такие выводы сделал Исидор, в очередной раз отправившись в столицу вместе с Симоном. Но что менху оценил, так это обилие игрушек, самых разных: причудливых, поражающих воображение, и совершенно простых, но выполненных с особым изыском; потешных и вдохновляющих, таких, что увлечется даже взрослый человек. По возвращении Бурах привез в Город, знающий только мячи, тряпичные куклы, тростниковые свистульки да качели, проржавевшие от долгих осенних ливней, моду на новые безделушки. Оловянных солдатиков едва ли не всем миром делали: и сам Исидор, и Тема, и друзья его - ватага, сотрясающая стены Города своими выходками, – даже с соседних кварталов ребятня стекалась. Гриф приносил, как ему самому думалось, олово, на деле же – тащил все блестящее, серебристое и холодное на ощупь. Его старания поощряли, и Гришка буквально светился, улыбаясь во весь рот; о том, что большая часть находок – консервные банки, очищенные от ржавчины днища тазов, гнутые полоски стали, прогнившие до дыр, – отправлялась в утиль, мальчику не сообщали. Стах рисовал эскиз: из-под его пера солдат вышел округлым, приземистым и грузным, напоминающим скорее одонга. Каждому по фигурке досталось. Рубин хранил свою в нагрудном кармане, доставая изредка и будто бы неохотно; Гришка-хитрец кичился, показывал ошивающемуся на Складах сброду, придумывал небылицы о кровопролитных боях. А Тема… Тема вскорости выменял своего бойца на бритву – самую настоящую, новенькую, блестящую, не какую-то там заточку. Долго потом каялся, жалел. Вернуть солдатика пытался, да только концы будто в воду ушли. Отец все понял, впрочем, и не расстроился: покачал головой, по плечу хлопнул да открестился. То ли еще в жизни будет! Мены поболее этой устраивать придется, куда более значимые выборы совершать... А потом Исидор приволок деревянную чурку, широкую, в обхват его рук толщиной. Во двор ее закатывать пришлось, даже не заносить, и оставить у ступеней: слишком узок был дверной проход. — Видишь кольца на срезе? Сколько таких кругов – столько дереву и лет. Это древнее растение: старше нашего дома, нашего квартала, всего Города, за исключением, может быть, одонговых юрт и пастбищ, — говорил отец, раскрывая древесину подобно живому телу, и она пела под резцом, под рубанком стонала. А Тема крутился рядом, считал заветные кольца, множество раз сбивался, но начинал сначала; так и не довел до конца дело, правда: колец так много, что рябит в глазах, одни на другие набегают, и считать дальше, чем до пятнадцати, мальчик еще не умел. И появился аврокс, зверь с широким костяком и покатым крупом, с крепкими, вскинутыми к небу, рогами, раскидистыми, что крона самого большого в мире дерева. Большим вышел деревянный бык-качалка – двое ребят на нем уместятся, право слово, – и статным; детвора толпами сбегалась на чудо посмотреть. Топтались у ворот, мялись за изгородью, а там и покататься просить рискнули. Артемий, конечно же, позволил, пусть аврокс был и его личный, собственный. Вовсе не потому, что отец выточил круторогого гиганта ему в подарок. Тема тоже приложил руку к одухотворению величавого тура: вырезал тавро на массивных боках, вывел ножом узоры, сплетающиеся в замысловатые вихры, да так увлекся, что до сумерек засиделся.

***

— Артемий пробует вести Линии, — делится Исидор с Симоном, отхлебывая из фарфоровой чашки насыщенного, пахнущего вишневым цветом, чая. — О настоящем знании говорить, конечно же, еще рано и смешно, но подобный интерес заслуживает похвалы. В Горнах дышится легко, много легче, чем в Степи и близких к ней кварталах. Голова не наливается свинцом от спертого, въедливого аромата твири, но кружится от запаха обласканной солнцем сирени да роз, благоухание которых цепляется за полы одежды и вносится в дом. — С твоим сыном иначе и не могло быть, – усмехается Каин в густую, не по годам кипенную бороду. — Когда-нибудь он наметит Линии этого Города - или хотя бы коснется их, как тронул тело этого быка, сделанного из дерева более древнего, чем Шэхен и Курган Раги. Рассвет выдергивает из сна мягко, но настойчиво, растекаясь многоцветными всполохами под закрытыми веками; Тема хмурится, натягивает одеяло до самой макушки, но вспоминает, что у крыльца его ждет аврокс - и дрему как рукой снимает. За ночь дерево, еще недавно возносившее ветви к облакам, набухло и пустило сок: смола проступила в надрезах, заполнив углубления тягучим запахом. И Линии деревянного быка, казалось, зазвенели.