***
В подвале холодно и промозгло. Кровь и путресцин – «запах смерти». Он повсюду: в отпечатках на кандалах и цепи, в следах слез на тонкой рубашке, оставшейся с прошлого эксперимента, в клочках волос и темно-бордовых корочках на плитках в углу. Стайлз сворачивается в комочек на стареньком, худом матрасе, который никак не спасает его от сквозняка, скользившего по каменному полу, и вони, пропитавшей стены. От запаха невыносимо тошнит, но желудок пуст – последние три дня ничего кроме воды и куска хлеба он не видел. Подросток прикрывает покалывающие глаза, стараясь не двигаться, потому как любое движение приводит к ослепительным вспышкам боли в каждой клеточке тела. Он почти уверен, что у него сломано несколько ребер, и, судя по режущей боли в спине, повреждена почка. – Что ты скажешь теперь, сынок? У меня есть сюрприз для тебя, – Стайлз как-то умудряется пропустить скрип открывшейся двери и тяжелую поступь отца, но чуть хрипловатый, низкий голос тут же выводит его из беспокойного сна. – Смотри сюда. Он приоткрывает глаза, натыкаясь взглядом на длинную черную плеть. «Крик Кригера». Мифы о плети, рассекающей кожу на спинах противников из легенды о воине-телохранителе, не столь «мифичны». Стайлз, к сожалению, знает о таком не понаслышке. Он вновь прикрывает глаза и шумно выдыхает. Следующие слова отца громом разносятся по помещению, вынося ему приговор. – Ты получишь десять ударов за непослушание, десять ударов за то, что покинул стены дома без разрешения, десять ударов за… Стайлз открывает глаза, лениво размешивая хлопья в тарелке. Есть такую еду отчего-то совсем не хочется, но поющий голодный желудок всё еще недостаточно веская причина заставить себя двигаться, чтобы как-то решить проблему с обедом. Он никогда раньше не пробовал готовить что-то сложнее, чем все возможные разновидности зеленого салата или яичницы на завтрак. Не то, чтобы у него не было желания, скорее – времени. – Ты чертовски одинокий человек, старина, – бормочет подросток, разглядывая себя в отражении блестящего чайника, который он еще ни разу не использовал. Он действительно не понимал, зачем столько посуды в доме временной «защиты свидетелей», с учетом, что этим вряд ли когда-нибудь вообще воспользуются. Тем более, что помимо этого, никаких колюще-режущих предметов, кроме тупого кухонного ножа и вилки, на кухне он еще не нашел. – Ты чертовски одинокий человек, и ты ничего не сможешь с этим поделать. Разве кто-нибудь будет с тобой разговаривать? Как будто кто-то может захотеть… В ту же секунду в гостиной звонит телефон. Так как его номер никто чужой по протоколу, как бы, знать не должен, значит, его ищет кто-то из своих. Точнее совсем не своих. Стайлз успевает горько усмехнуться и нервным движением поправить торчащую челку на голове, прежде чем тихо произнести: – Алло? – он не волнуется. Вроде как. Просто живот сворачивается в тугой узел, и голова раскалывается от резкого притока крови – ничего необычного для него. – Мечислав? – голос на той стороне кажется непривычно знакомым. – Доброе утро. Как прошел день, ребенок? Только после того, как ласковое прозвище режет его слух, он понимает, что разговаривает с шерифом округа, а по совместительству Стражником города от имени Верховного Суда. Объединение двух должностей довольно часто происходит в тихой местности или небольших городах. Как Бейкон Хиллз, например. Ноа Стилински, если правильно помнит Стайлз. Ноа Стилински, человек, одинокий вдовец, еще семь лет службы до пенсии. – Добрый день. Мм-м… неплохо? Он не уверен, как должен себя вести. Шериф, крепкий мужчина за сорок, с мягкими морщинками возле светлых глаз и серебряной проседью в волосах – единственный, кто не относится к нему враждебно или показательно равнодушно. Стайлз бы мог преувеличить, сказав, что такое происходит с ним впервые за десять лет, только вот не может. Это как бы не преувеличение. – Ох, думаю, я понимаю, что означает этот тон, – слышится легкий смех, ни капельки не насмешливый. С первой треклятой минуты шериф Стилински всегда заводит с ним непринужденную беседу. Непринужденную, черт возьми, беседу. – Школа – это ад, только туда идут в добровольном порядке. Мне такое как-то сказал племянник. Думаю, многие школьники с ним согласятся. Он не в силах заставить себя не наслаждаться заботливым тоном мужчины и пустым разговором ни о чем. Если закрыть глаза, он даже сможет представить, что они друзья или хотя бы больше, чем знакомые, и что шериф звонит, просто чтобы узнать в порядке ли он. Я в порядке. Я справляюсь. Нет ничего более легкого, чем продолжать жить, представляя, что я родился только лишь неделю назад. – В какой-то степени, – соглашается Стайлз. Он бы променял всю свою жизнь, все семнадцать лет, на пожизненное в школе, покажите только, где нужно поставить подпись. Он даже не будет читать строчки, напечатанные мелким шрифтом. – Да. Наверное. То есть, так и есть. – Это хорошо. К ней всего лишь нужно приноровится, – как будто он нет. – Ты уже поел? Почему со мной так добры? – Я… – Стайлз разглядывает нетронутые хлопья, растекшиеся в мутную серую кашу в уже согревшемся молоке. Кажется, точно также выглядят человеческие мозги. – Д-да, да. Не стоит беспокоиться. – Что ж, тогда тебе просто нужно подъехать ко мне через час. Я закажу пиццу, поужинаем и заодно поговорим. Надеюсь ты не против мясной? Что, простите? Мне ничего не нужно. Просто оставьте меня в покое. – Мм-м… я в порядке. Я только сел за ужин, и… – Прекрати, ребенок, – его сердце болезненно сжимается на этих словах и почти прыгает в горло на следующих. – Ни один подросток не откажется от куска пиццы. Тем более, тебе нужно больше питаться, ты очень худой. Жду тебя к семи. – Ага, хорошо… Гудки в телефоне в точности эхом отдаются пульсацией в голове. О нем заботятся? Стайлз не совсем понимает, что должен делать с этим. Конечно, он не может отказать шерифу, но голос мужчины звучал так, будто он мог. Словно он мог сказать «нет», перенести встречу или просто не приехать на сегодняшний ужин. Словно его мнение имеет значение. Пускай он и не собирается этому верить. Стайлз обреченно стонет, а потом встает, чтобы выкинуть очередной ужин в ведро. Аппетит вновь пропал. Он пытается говорить себе это так часто, как может, боясь осознать совсем другое – он не может есть, потому что отвык. Его желудок причиняет боль, но Стайлз игнорирует, потому как это давно перестало быть тревожным сигналом для него. И самое страшное – ему больше не нужна пища в таком количестве. Не теперешнему ему. Парень закатывает глаза, когда тяжесть целого часа сваливается на него, прижимая его к большому дивану в гостиной. Чувствует ли себя так допрашиваемые, когда их специально оставляют ждать в комнате с большим зеркалом-окном? Очень близко, отвечает его разум. Его наполняет неясная, иррациональная тревога, и даже несмотря на то, что его глаза слипаются, Стайлз отчетливо осознает, что не сможет уснуть. Хотя мысль о том, чтобы провалиться в сон на эти зловещие шестьдесят минут, невероятно греет его сердце. Он знает, что дом Стражника города определенно одно из самых безопасных мест на тысячи миль, но ни в чем нельзя быть уверенным. В какой-то степени – в большей, по правде говоря – именно эта фраза нередко спасала его в прошлом. Там, где каждый расслабляется, он держит ухо востро, тогда, когда все идут отдыхать, он внимательно следит за горизонтом – вот, что спасло его, а не Орден Справедливости и вся остальная гвардия правопорядка с ним. – И мы вновь приходим к этой мысли. Ты чертовски одинок, – вяло скатываясь на пол, произносит подросток. Он стягивает клетчатый плед с дивана и зубами цепляет небольшую подушку, а потом ползет в сторону угла. Там он устраивает маленький лагерь, откуда хорошо видна вся комната, особенно, входная дверь. – Ты чертовски одинок, потому что не разрешаешь себе надеяться на других. Хах. Да, и зачем? Не так ли, старина. Мы сможем справиться со всем, как и всегда. Только ты и я, только ты и я… Спустя сорок пять минут он стоит перед небольшим двухэтажным домиком небесно-голубого оттенка, таким же милым, как и все остальные на улице. Небольшое крыльцо, хороший ремонт, свежевыкрашенный белый забор. Аккуратно постриженный газон и веселые маргаритки на клумбе, конечно, не вяжутся с именем карателя инквизиции. Стайлз мысленно содрогается. Он просто надеется, что шериф Стилински больше придерживается слова Верховного суда, а не решения самопровозглашенного священного Ордена Мира и Согласия. Если подумать, то инквизиция со своим официальным названием, определенно, сочетается еще хуже. – Ты уже прибыл? – парень не заметил, когда открылась дверь и в проеме возник Стражник в мягкой домашней одежде. – Проходи, не стой на улице. Стайлз слабо кивает, отвлекаясь от мрачных картинок в голове, и шагает вперед. Как только он переступает порог дома, о’ни исчезают, оставляя его под более надежной защитой. Однако, что более странно – он ощущает исчезновение некоторых печатей. Привычный груз, сдавливающий его грудную клетку понемногу растворяется с каждой секундой, которую он проводит внутри дома. Нелепо. Годами, годами, он искал выход из ситуации, а всё, что ему нужно – это приглашение в дом дурацкого стражника самого дурацкого, страшного в мире суда. Что он сделал не так в этой жизни? – Ты в порядке? Проморгавшись, он поднимает взгляд на замершего рядом шерифа. В душе поочередно просыпается облегчение, а затем и окрыленность. Исчезает груз на плечах, ломота в костях и дежурное ноющее чувство в висках. Как будто он выпил упаковку викодина*, чередуя его с ксанаксом*. И тяжесть в груди вдруг заменяется чем-то мягким и чем-то, смутно похожим на довольство. Боль же, и вовсе, уходит. Он долго смотрит на хмурые складки и поджатые губы на лице мужчины, всё еще немного плавясь в тягучей эйфории внутри. Он может свободно дышать, говорить и главное – быть собой. Не в той степени, как другие, потому что связывающие метки и запретительные символы всё еще горят под одеждой, но всё-таки. Всё-таки. Ему намного легче. Свободнее. – Мечислав? – Стражник действительно выглядит волнующимся, и Стайлз спешит его успокоить. – Всё в порядке. Всё хорошо. Просто… – он делает неловкое движение рукой и замолкает. Просто что? Просто заклеймен своим отцом? Просто цепи на моей шее чуть меньше давят на меня? Просто необычное, но самое привлекательное чувство безопасности этого места вдруг перекрывает все мои страхи перед инквизицией и скорой смертью? Что из этого он в силах произнеси в лицо незнакомому человеку с искренней тревогой в глазах? – Ох, это. Ты про дом? Он иногда пугает своей чрезмерной опекой, но он это любя. Очевидно, ты ему понравился, – шериф становится главным его фаворитом, как тот, кто постоянно спасает его. Даже если от самого себя. Только тогда смысл слов мужчины доходит до него. Дом? Вдруг он ощущает нечто. Легкое касание чего-то невесомого, как ласковые поглаживания по спине и теплые объятия. Что-то заставляет его чувствовать себя не просто человеком в здании, а в доме. Самом настоящем и родном. Стайлз с силой сжимает зубы, глуша в себе крик. Непривычно, странно, больно. Ему не нужны напоминания, что он не достоин собственного дома. Ему совсем не занятно вновь окунаться в чужие прикосновения, как доказательства его ущербности. У него нет матери, нет братьев, сестер, друзей и дальних родственников. Нет семьи. Это не то, о чем он хочет думать каждое ебаное мгновение его жизни. Спасибо, блять, большое. – Это не совсем, как должен вести себя дом под рунами, но что есть, то есть. Это сделал один мой знакомый, но если я не ошибаюсь, то ему кто-то помогал, так что они могли запутаться, – голос мужчины не очень громок, но в его ушах всё еще звенит, а та лёгкость, что была раньше теперь почти незаметна под гнетом проснувшихся эмоций. Подростку хочется плакать и хохотать, а что больше – пока непонятно. – Так что он просто немного более защитный и любвеобильный. Как щеночек, на самом деле. Только я пока так и не подобрал ему имя. Он от всего отказывается. – Да. Мм-м… это необычно, – выдавливает из себя Стайлз, когда наконец «очень дружелюбный» дом заканчивает свое приветствие. Внезапная вспышка гнева высасывает все его силы, и он устало плетется, спотыкаясь на каждом втором шаге. – Есть такое. И он может быть немного тактильным. Временами, – шериф мягко смеется, ведя его за собой на кухню. – Пиццу скоро принесут, так что ты присаживайся, а я пока достану сок. Яблочный подойдет? – Да… конечно, всё в норме. М-мне нравится, – раньше у него никогда не было проблем с общением. Ему часто приходилось забалтывать клиентов отца или наряд полиции. Но вот оно как происходит. Он немного разочарован и сбит с толку. Стайлз отчаянно краснеет от смущения, однако мужчина просто подходит чуть ближе и сжимает его плечо. Сжимает. Плечо. Это вроде как дружественный жест, не так ли? – Не стоит волноваться. Мы просто поговорим. Суд еще ничего не вынес, а Трибунал не закончил проверку. Просто разговор между нами двумя. Хорошо, Мечислав? – Стайлз, – сразу же подправляет он, а потом вновь покрывается румянцем. – То есть, конечно, да. Я не волнуюсь. В смысле перестану. Волноваться. Перестану волноваться и замолчу. Шериф вновь чуть сжимает плечо и вдруг нерешительно произносит: – Конечно, Стайлз. Ты можешь выбирать то, как к тебе стоит обращаться. Ты же это знаешь, да? Это чуждо. И дико. И несомненно поразительно то, как беспокоится этот мужчина о нем. Стражник готовит два высоких бокала, видимо, предназначенных для пива, и наливает туда холодный яблочный сок. Шериф изящно передвигается по кухне, плавными движениями накрывая на стол. Тарелки, салфетки, какие-то фрукты в небольшой чашке. Не сказать, что Стайлз никогда такое не видел, просто выглядит всё очень по-домашнему, и... и он всё еще остается частью этого. Всё еще непривычно, странно и чертовски больно в душе. – Осторожней, сок очень холодный, – замечает мужчина, когда он тянется к своему бокалу. Он, правда, ничего не может поделать со своим смущением, пузырящимся внутри. Он хочет быть взрослым и ответственным, хочет реагировать правильно, но боится показаться слабым. Быть жертвой. Он никогда не считал, да и не собирается считать, себя пострадавшим. Это не так. Его жизнь не была радугой и единорогами, однако, это также не означает, что он страдающий или угнетенный. Стайлз почти уверен, что реальность – не история из книги, и у всех есть свои крики и слезы в два часа ночи. – На самом деле, я хотел поговорить с тобой о Хейлах, – парень успешно давится соком под изучающим взглядом мужчины. – Они спрашивали, могут ли они тебя пригласить на завтрашний ужин. – Мм-м… – что? – Мне рассказали о сегодняшней ситуации возле школы, – голос Стражника не звучит раздраженно или осуждающе. Всего лишь констатация факта. – Ты спас Алана. Он кивает, и шериф поднимает брови, безмолвно прося продолжения. Стайлз замирает, пытаясь придумать слова, которые могли бы понравится мужчине. Что-то вроде… – Так бы сделал каждый на моем месте, – не то, чтобы они могли, но всё же. – Я просто хотел помочь. Он ребенок, и мне было не трудно. Браво, старина. Не трудно? Серьезно? – Хм-м, – шериф хмурится и чуть наклоняется вперед, словно подчеркивая интимность разговора. – Я не думаю, что каждый смог в доли секунды ре-… Его спасает дверной звонок и болтливый курьер, а потом и сама пицца, ради которой они прекращают разговор. Подросток крошит свой кусок пепперони на маленькие кусочки и долго прожевывает каждый. Он сомневается, делает ли он это для того, чтобы избежать разговор или чтобы не было так заметно, что он мало ест. Раньше его не волновало чужое мнение. Шериф Стилински угрюмо смотрит на его тарелку, но никак не комментирует то, что он взял только один кусок пиццы. Стайлз почти находит это милым. Почти, потому что за этим скорее всего скрывается жалость, а он ненавидит, когда его жалеют. – Хорошо, ладно, – мужчина выпускает длинный вздох, а потом чешет лоб в необычном жесте нервозности. – Давай забудем все дела. Хочешь посмотреть бейсбол? Так Стайлз оказывается в гостиной самого уютного дома, где он следит за счетом своего первого матча в жизни. Он еще никогда не ощущал себя таким расслабленным и потерянным одновременно.***
Он сидит один, за столом в небольшой пустой комнате. Вокруг него клубятся тени, он знает. Он чувствует их прикосновения и легкое дуновение ветерка, несущего за собой неестественную прохладу. Теней увидеть невозможно, однако все в курсе того, что они в этой комнате. Их используют при допросе свидетелей преступлений первой и второй степени по новому соглашению. Геноцид и массовые убийства. Иногда он презирает свою хорошую память. Ему всего лишь нужно выпить эликсир в стеклянной бутылке на столе. Он сидит один, но слышит дьявольски тихий шорох по темным углам комнаты. Тусклая лампа над головой всего лишь на мгновение мигает, однако этого хватает, чтобы Стайлз дорисовал темноте светящиеся глаза и длинные корявые пальцы, тянущиеся к нему. Сердце заходится в бешенном ритме, воздуха не хватает, пока руки намертво прилипли к краю стола. Он должен всего-то выпить эликсир, чтобы быть свободным. Он сидит один, только в его голове вспыхивают запреты и картины наказаний, если он хотя бы сделает шаг, чтобы сдать всю сеть отца Великому Совету или любому другому органу власти. Как бы не так. Он не настолько наивен и не настолько верит в правосудие. Стайлз достаточно разумен, чтобы признать, что его вины здесь нет. Ни в поступках его отца, ни в том, что тени могут прочитать ложь в его голове, нет его причастности. Он не был тем, кто держал отца за руку или сделал тот решающий звонок в полицию, благодаря которому его жизнь пошла по наклонной. Он не виноват. Это всё еще не помогает. Ни капли. Он сидит один в камере уже вторые сутки. Без воды, еды и свежего воздуха. Всем говорят, что Верховный Суд не может заставить выпить эликсир, чтобы вызнать правду. Как-то действительность не совпадает с правилами. Он не сможет продержаться так больше недели, что лучше, чем обычный человек, но и не может просто сделать шаг за грань. Только… зачем? Его память частично под ментальным блоком, и он практически на сто процентов уверен, что никто не сможет докопаться до правды в хаосе его головы. Черные тени сгущаются, как в комнате, так и в его мыслях. Каждую секунду он борется с нарастающей болью прямо под ключицей, где витиеватыми полосками простирается незримая печать его отца. Он не может, не может, не может, не… Он сидит один, как всегда один. У него нет будущего, не с его прогнившей жизнью. Страх, живущий в нем с рождения, постепенно растет вместе с ним, перерождаясь в оглушающий ужас. Его ладони потеют, а в глазах собирается соленая влага, потому как вероятно он не выйдет за эту дверь. Стайлз очень сильно хочет жить. Но возможно, возможно, справедливости он жаждет больше. Ради Клаудии и Айзека. Справедливости ради семьи. Он хватает бутылку и выпивает всё до последней капли до того, как передумает. И тени наполняют его разум. Стайлз просыпается в поту, с криком, застрявшем в горле. Он тянется к стакану с водой, который он должен теперь ставить на тумбочку возле кровати. Вода чудится ему противно-гадкой, оседая знакомым привкусом горечи на языке. Парень смотрит на часы и бессильно падает обратно на подушки. Три ноль два. Как оказывается, спать он может только четыре часа в день и то, лишь потому что ночью сразу же отключается, как только касается подушки. Что действительно поражающе. Особняк, в котором он проживает, находится еще в черте города, но в стороне от других жилых домов. Это трехэтажное здание с несколькими спальнями и огромным бункером в подвале всё еще немного пугает его. Хотя подростку нравится вид из его окна – начало заповедника с тяжелыми, могучими деревьями, которые старше его, наверное, на несколько десятков лет. Он любит эту мысль. Единственный минус, что даже несмотря на то, как непревзойденно тщательно проделана система охраны особняка, кто-то с в меру хорошим зрением может залезть на дерево и следить за ним. Прямо как сейчас. Его это уже даже не пугает.