Пиштское соло

      — Я мамин голос слышу, — набравшись смелости, выдохнула Марика. Даже глаза зажмурила, чтобы уж точно не передумать.       Вот и сказала.       Глаза пришлось всё-таки открыть, чтобы посмотреть на лица Ольги и Ференца. Они оба молчали и смотрели на неё, и ещё оба замерли — Ференц, склонившись над сухими стеблями голубой травы, Ольга с ножом в руке.       — Вечером, когда спать ложусь. Правда-правда, — тихо закончила Марика, просто чтобы что-нибудь сказать и нарушить тишину.       Она специально момент подгадала, когда Ференц с Ольгой вдвоём сидели у костра, разбирали лекарственные травы да смотрели, чего не хватает. Дед бы к ним сейчас не подошёл, всё ещё сердился на Ференца, а говорить о родителях с ним Марика боялась. Глаза у деда тут же становились злые и немного несчастные, как у загнанного зверя. Он на неё никогда не кричал, нет, но это страшно было — знать, что можешь причинить ему боль.       Мамин голос слышался не в одно и то же время, даже не каждый день. Марика сначала думала, что сон, но нет, она лежала тогда у деда под боком, пытаясь согреть ледяные ноги под одеялом, потому что жаловаться нечего — у остальных такие же. Уснуть не выходило, вот тогда она и поняла, что слышит маму по-настоящему.       Даже подумала с перепугу, может, мама идёт за ними? Одна, в замерзающей степи, уставшая… Но эту мысль Марика быстро отбросила. Если бы с ней такое случилось, она бы кричала, пока её не услышат… или ещё что-нибудь бы придумала, чтобы ведьмы и звери её не заметили, а люди нашли.       Тогда снова стало страшно — но мамин голос не уговаривал выйти из палатки, не просил подождать или остановиться. Просто звал по имени, нашёптывал старые колыбельные, которые Марика выучила с детства… Может, поэтому она и не стала рассказывать сразу.       — Вы мне верите? — тихо спросила Марика. И боязливо подняла взгляд на Ольгу.       — Да, — очень серьёзно кивнула ей та и улыбнулась будто бы через силу. — Не знаю, что это, но спасибо, что сказала нам. Будем иметь в виду. Я совсем не знаю Пишт, может, тут и такое бывает… Ференц, ты что думаешь?       Ферек только плечами пожал и качнул головой. Мол, может и бывает, кому ж знать все секреты степи. Ольга устало кивнула, поднялась с места, ласково коснувшись плеча Марики, и пошла будить заспавшихся Пшемко с Паулисом.       Марика искоса посмотрела на Ференца. Она голубой травы боялась, это правда — хотя сухие молчаливые стебли уж и не пугали вовсе, — но злиться на него не стала бы. Ференц ей нравился, он всем деревенским детям нравился, они часто играли рядом с его домом, чтобы сразу бегать залечивать разбитые коленки и локти.       Она теперь почти не могла вспомнить, как звучал его голос. Наверное, это было страшно.       — Ференц, — шёпотом позвала она. — Я тебе свой секрет рассказала. Тогда можно я спрошу?       Секрет, даже самый страшный, разделённый на двоих, перестаёт казаться таким уж пугающим. А секрет, выменянный на другой, это и вовсе уже просто дружба.       Верно, Ференц думал так же, потому что кивнул ей с очень серьёзным видом. Марика набрала в грудь побольше воздуха, смелости позволила задрожать натянутой ниткой в груди.       — Зачем тебе трава-певунья? — шёпотом спросила она. Села ровнее, по привычке сложив руки на коленях — как всегда, когда готовилась слушать внимательнее, словно на уроке.       И тут же окончательно смутилась.       Ференц ведь теперь не разговаривает. И как только умудрилась снова забыть.       Он сначала замер, глядя в пустоту перед собой, будто осмысливая ответ. Потом ласково улыбнулся ей и кивнул сначала на голубую засохшую траву, а потом пальцами коснулся своего горла.       — Ты хочешь… чтобы она отдала тебе свой голос? — догадалась Марика, и в груди у неё заныло от восхищения и страха. Как когда слушаешь с детства знакомую страшную сказку, и ждёшь, и боишься.       Ференц кивнул и быстро закрыл траву-певунью рукавом, словно смёл обратно в сумку. К костру начинали потихоньку подтягиваться остальные.       Дед красноречиво сел подальше от Ференца, насупившись и сдвинув густые брови. Марика устроилась между ним и Ольгой и глубоко задумалась.       Просто травами не вылечишься от всего, это она знала, и все в Речеге знали точно. Разбираться в них, знать, что трогать ни в коем случае нельзя — это, конечно, хорошо. Без этого в Пиште долго не протянешь, даже в деревне. Особенно будучи врачом.       И легенды не всегда оставались легендами, она сама блуждала в перестраивающихся бесшумно меловых лабиринтах, хороводы водила, зажмурив глаза, со степными хозяевами холмов, и кто-то чужой держал её за руку, а стоило открыть глаза, и никого, ни следочка в росных травах.       Но разве можно травой голубой вправду вылечить немоту?       Ференц, прежде чем стать врачом, ездил учиться в университет. В маленький, Залаверецкий, но Марика и в этом-то городе никогда не была. В конце концов, Ференцу знать лучше, но одно дело — знать о незримом и неясном, окружающем её всегда, а другое — пытаться управлять этим, словно бы волшебство человеческими руками творить.       Было в этом что-то пугающее, неправильное, но Марика не смогла бы внятно объяснить, что, если бы её спросили.       После короткого завтрака они снова отправились в путь. Штаны, найденные дедом, оказались удобнее платья, хоть и были великоваты и приходилось сильно подворачивать штанины. Иногда у неё получалось не думать о том, откуда они взялись.       На горизонте маячили деревья, жутковатые скелеты, облетевшая бурая листва то и дело попадалась пятнами в погнутой ветром траве. Марика зябко поёжилась. Она несла эрху Степана, повесив через плечо. Инструмент, слишком длинный, неудобно задевал ноги при каждом шаге, приходилось придерживать его рукой.       Утренний туман стелился в ногах и почти не снижал видимость, был холодным и прозрачным, словно родниковая вода.       — Смотри, Горлинка, дарвы летят, — негромко окликнул её Степан.       — Где, где? — тут же вскинул голову Пшемко. Марика засмеялась и остальные засмеялись тоже, а Пшемко только беспечно улыбнулся и завертел головой во все стороны.       — К югу смотри, — рассмеялся снова Степан и развернул его за плечи. Марика повернулась туда же сама.       Дарвы летели — стройные, чёрные, длинноногие силуэты на фоне зеленоватого неба. Марика мимоходом подумала, что уже совсем привыкла к этому цвету — отсвету постоянных сполохов. Птицы выстроились клином и издали их крики были похожи на нестройное кошачье мурлыканье.       — Красивые какие, — восхищённо протянул Пшемко.       Туман словно бы расступился, пропуская дарв, княжеских птиц. В такую обращался предок легендарных правителей Реджишега, Тёрпелли, дух-хозяин далёких северо-восточных болот, из которых брала начало Шехна. Пишт любил этих птиц, и все жители его любили.       Луч солнца задел ласково чёрные крылья, заставив переливаться зеленью и багрянцем.       — Не плачь, Горлинка, — ласково шепнул Степан, и Марика поняла, что и правда плачет. — Ну, хочешь, я сыграю и спою, а?       — Если можно, — улыбнулась ему Марика и тут же смутилась. Это значит, Степану теперь снова эрху нести самому. Он, видимо, понял её — и дал понести винтовку.       Степан пел про дарв, летящих на юг, к морю Вилести, про то, как они смотрят сверху на рыжую скатерть Великой степи, и ничего не знают о ведьмах, а только удивляются, почему это их родное небо внезапно позеленело.       Пел он долго, то и дело запинался, рифмы подбирал с трудом, но Марике всё равно нравилось. Она шла, не вешая винтовку за спину, прижимая обеими руками к груди, и слушала, и смотрела вслед давно уже улетевшим птицам.       — Добрый знак, дарвы-то, — подал, наконец, голос дед. Хлопнул Ференца по плечу так, что тот чуть не присел на месте, и ни слова больше не произнёс, но Марика поняла — помирились, и от сердца у неё отлегло.       Когда Степан допел, они уже совсем близко подошли к облетевшей роще. Среди деревьев как-то сразу стало спокойнее, хоть они и не могли стать убежищем. Начал накрапывать мелкий противный дождик, забивавшийся под одежду.       — Сделаем привал, — решил Леонас, и почти одновременно с этим Марика споткнулась и чуть не упала. Испугалась не за себя — за инструмент, снова висевший за спиной, но Пшемко вовремя поймал её под локоть.       — Да уж, пора, — весело согласился он. — Ногу-то не подвернула?       — Всё в порядке, — смущённо ответила Марика. Перед Пшемко и Паулисом стыдно было падать, они были что старшие братья или ребята из деревни — те, что взрослее на пару лет, а как будто бы совсем намного. Перед такими хвастаться хочется и быть лучше всех, а не спотыкаться.       Отдыхать под постоянной моросью, забивающейся повсюду, было совсем невесело. Обедом занялись Степан с Пшемко, перешучивались, подначивали друг друга, смеялись — но Марика отошла к Ольге и принялась помогать ей развешивать фляжки на ветках так, чтобы внутрь хоть немного дождевой воды успело набраться.       — Что твой дедушка делает? — спросила Ольга, как только она подошла. Марика огляделась: дед с хозяйственным видом ходил по рощице, разглядывал деревья, качал неодобрительно головой и шёл дальше.       — А… Так он рябину ищет! — догадалась Марика. — Чтобы от ведьм защититься, и от остальной нечисти!       Ольга устало вздохнула, покачала головой, но не стала ни спорить, ни деду мешать.       — Я спросить хотела, — как можно тише произнесла Марика. Тут же смутилась, но потому и сказала-то почти не думая. Мол, если уж начала, так придётся договаривать, даже если очень страшно.       — Спрашивай, — разрешила Ольга и улыбнулась ей устало.       Марика потянулась, вешая фляжку повыше, растянула между ветками, чтобы ничто не загораживало, и всё ещё негромко от смущения произнесла:       — А ты скучаешь по родителям?       Ольга замерла, сделалась совсем-совсем неподвижной на несколько долгих секунд — и посерела, как сонные осенние стволы, рядом с которыми они стояли.       — Я их и не знала, Марика, — призналась она. — Я же детдомовская. Меня туда отдали так рано, что и не вспомнить, и я не знаю, почему. Никогда не спрашивала. Отдали, ну… значит, так им нужно было. Какая разница теперь.       Марике сделалось окончательно неловко. Но прежде, чем она совсем уж пожалела о заданном вопросе, Ольга продолжила:       — Я очень скучаю по родителям Леонаса. Они замечательные люди. Мы жили у них некоторое время, сразу после свадьбы, — она мягко улыбнулась. — Потом, конечно, в Залаверец вернулись, там работа…       — Они у моря живут? — спросила Марика. — Вы встретитесь там?       Ольга покачала головой:       — Нет-нет, они совсем далеко отсюда. В Вилони. В безопасности. Может, когда-нибудь потом мы и доберёмся до них. Так далеко мы с Леонасом не планировали. По крайней мере, отправим им весточку, как сможем.       Марика смущённо кивнула. Она лезла не в своё дело, вот уж наверняка.       — Если соберёмся к ним, так и вас с собой возьмём, — делано беспечно улыбнулась Ольга. — Они любят, когда много гостей.       Марика через силу улыбнулась ей в ответ. Видно, фальшь почувствовали обе, потому что, не сговариваясь, вернулись к фляжкам, проверяя, набралось ли хоть немного воды. Фляжки висели на голых ветвях, похожие на сиротливые птичьи кормушки.       «Я очень, очень скучаю по маме и папе, — хотела сказать Марика. — Сильнее, чем когда они уезжали и не возвращались несколько месяцев. Потому что тогда я знала, что они просто уехали на ярмарку и однажды вернутся».       Но ни слова почему-то не произнесла.       Мамин голос раздался на самой грани слышимости, нежный-нежный, тонкое пение. Марика мгновенно узнала мотив: старая колыбельная про степных духов, приходящих под окна со своими зелёными фонарями, чтобы проверить, спят ли деревенские дети.       Она так удивилась, что не сразу и поняла, что происходит. А потом в голове будто щёлкнуло, и она замерла и только потом потянула Ольгу за рукав:       — Вот! Слышишь? Слышишь?       Ольга прислушалась. Песня едва слышно звучала среди деревьев, но не была похожа ни на шум ветвей или трав, ни на пение птиц. Человеческий голос и язык, мамина любимая колыбельная!       — Слышу! — отозвалась Ольга через пару секунд. Но, прежде чем Марика успела обрадоваться, крикнула: — Пшемко! Слышишь, снова дарвы летят!       Марика открыла рот, чтобы сказать: нет, совсем не то, дарвы — да, мурлычут в небе, словно котята, но ведь песня же! Только слова стихли до того, как она успела хоть слово вымолвить, и сколько она ни прислушивалась, снова услышать не удалось.       Но ведь были же! Она бы ни с чем мамино пение не перепутала, ни с какими птицами, пусть и трижды сказочными! И слышно было хоть и тихо, но чётко!       Говорить она больше ничего не стала. Помогла собрать фляжки с плещущейся водой и обед съела, не чувствуя вкуса.       — Что с тобой, Марыська? — спросил дед, увидев, как она ковыряется в тарелке.       — Всё в порядке, деда, — соврала ему Марика. — Задумалась просто. Сказку про дарв вспоминаю.       И когда они двинулись дальше, она правда вспоминала про себя сказку, беззвучно шевелила губами, произнося слова. Часто так развлекалась, когда надоедало бегать и играть с деревенскими ребятами. Взрослые заняты были, и она садилась куда-нибудь, где потише, а то и вовсе к реке убегала, и рассказывала сама себе истории.       Когда-то давно, так много лет назад, что никто уже и не вспомнит, сколько, жил был в Реджишеге князь и звали его Кароли. Был он славным воином и умелым правителем, а больше всего на свете любил ездить на охоту со своей свитой. Как ветер проносились они на своих конях по рыжей степи, по густым западным лесам да по изменчивому морскому берегу.       И однажды спросил князь у своих верных соратников — почему мы никогда не ездим в болота? Почему не охотимся на чёрных птиц-дарв, на болотных оленей с развесистыми рогами? Замолчали верные воины, отвернулись егеря, головы склонили псари. Никому не хотелось разозлить властителя дальних болот, но и князю возражать не захотели.       Нахмурился князь — но не в его привычках было злиться на верных людей. Поднял он гордо голову и сказал: болота — тоже мои земли, моё княжество. Я поеду охотиться на них, даже если никто из моих воинов не пойдёт со мной.       Переглянулись растерянные советники, спрятали глаза. Страшно было отпускать князя одного, но и в болота ехать они побоялись.       И отправился князь Кароли на охоту один, взял с собой только коня, птицу охотничью да любимых гончих. Поехал он на восток от заходящего солнца и к следующему утру добрался до дальних болот.       Долго блуждал князь по ним, верные гончие плясали по кочкам и жались к его ногам. Но ни одного оленя болотного не встретил за целый день.       Уже к вечеру, почти на самом закате, увидел он чёрную птицу-дарву. Танцевала дарва на кочке, расправив переливчатые крылья, словно мантию, переставляла длинные тонкие ноги, шею выгибала, и совсем не видела охотника.       Засмотрелся князь на ней, поднял было лук — да и опустил, не смог выстрелить в прекрасную птицу. Удержал собак, свистнул им — и улетела чёрная дарва.       Долго блуждал князь по болоту в спустившейся ночи, да так больше никого и не увидел. Устали верные гончие, вывесили языки, вцепился в плечо когтями охотничий сокол, конь едва ноги переставлял. И понял князь Кароли, что заблудился. Ночь непроглядная, тёмная, как дарвьи крылья, легла на землю.       Долго ходил князь по тёмному болоту, и каждое ссохшееся низкое дерево было похоже на предыдущее, а кочка — на другую кочку. В конце концов, Кароли утомился и остановился на маленьком островке посреди болота.       И как только поднялась янтарная луна, вышел к нему хозяин болот, Тёрпелли, дух древний и страшный. Была у него кожа прозрачная и мутная, как болотная вода, волосы зеленее тины, глаза горели, похожие на болотные огни, а зубы были острые, словно у хищной рыбы.       Зачем ты пришёл на моё болото, князь, спросил дух. Зачем ты топчешь мою траву и распугиваешь моих подданных?       Кароли ответил ему, что он — хозяин здешних мест и находятся они в его княжестве, а пришёл он, чтобы поохотиться.       Это не твои земли, ответил ему страшный болотный дух. Люди не властны над тем, чего не понимают, и не понять им ни болот, ни степей, а, значит, и не владеть ими.       И всё же, князь, ты не тронул никого из моих подданных, продолжил дух, и отпустил меня, когда я плясал в облике чёрной дарвы, не стал стрелять птицу. За это я помогу тебе найти дорогу к дому, а если ты хочешь стать хозяином этих мест — то так тому и быть. Возьми в супруги кровь крови моей, добрый князь, и твои дети, и дети твоих детей станут хозяевами на этих землях.       Призадумался князь. Не хотел он брать в жёны болотное чудище, но подумал, мол, невесты-то у него до сих пор нет, и очень хотелось ему быть настоящим властителем этих земель.       А дорога до дома была долгая, и ночь становилась только темнее, луна почти спряталась за деревьями, и стволы жуткие да кривые сдвигались всё ближе и ближе.       И согласился князь Кароли на предложение болотного духа. Сказал — возьму кровь твоей крови в супруги, если выведешь меня отсюда. И стал ждать, когда же приведёт хозяин болот своё дитя.       Но болотный дух только рассмеялся и не ушёл никуда. Обернулся он чёрной дарвой, а из неё — юношей с бледной кожей, волосами длинными и зелёными будто тина, с глазами горящими да острыми рыбьими зубами. Сказал — я кровь своей крови, князь, из облика в облик перетекаю. Бери меня в супруги.       Растерялся князь, а потом рассмеялся. Обманул ты меня, хозяин болот, сказал он. Но дело сделано и слово княжеское крепко. Забирайся на коня, отвезу тебя в свой дворец.       А под утро выбрался князь Кароли из дремучих болот и вернулся домой с верными гончими, быстрым конём, соколом охотничьим да духом древним.       И хоть страшен на вид был болотный дух, много добра он принёс Реджишегу. Сама земля слушалась теперь князя, и не было той битвы, которую он бы не смог выиграть на ней.       А когда зашёл разговор о наследнике, ушёл дух болотный Тёрпелли в рыжую Пиштскую степь на восемь дней и ночей, а вернулся с ребёнком, и стал этот ребёнок новым князем. Человек человеком, а всё иногда казалось, что глаза у него в темноте светятся, как болотные огни…       Эта сказка всегда нравилась Марике больше прочих. Она была жуткой, и чьё же дитя принёс князю болотный дух, в ней так и не говорилось. Но он был из Пишта, и Марика тоже была из Пишта. И князь Кароли ей всегда нравился, он, наверное, был очень хорошим человеком, раз решился держать своё слово, даже увидев, кто станет ему супругом. И оставил указ — никогда не стрелять тонконогих темнокрылых дарв.       Когда Марика ложилась спать, над степью стояла тишина. Не было слышно ни пения, ни птичьих криков. Только в соседней палатке о чём-то тихо переговаривались Ольга с Леонасом, да Степан, оставшийся в дежурстве, настраивал эрху.       И всё-таки…       — Спокойной ночи, мама, — одними губами, так, чтобы дед не услышал, прошептала Марика. — Я очень-очень люблю тебя. Спокойной ночи.