Ghosts of Utopia

От одежды и волос тянет гарью и воспоминаниями. В помещении тепло и сухо, не смотря на гул за тяжелой дверью с круглым окном, пропускающим отблески молний. Снаружи холодно. Снаружи беснуются волны, рокочет небо и что-то еще, что-то, что превратило дом в след от выдернутого из стены винта. Они сбежали. Когда все случилось, были на улице, после – петляли по переулкам, пока ночной дождь не загнал на самую окраину города, вниз по ступеням. К безопасности. Никто из них не торопился говорить. Сейчас у них не было ничего, что можно не понять без слов. Хозяин маяка знает о гостях. Еще до того, как они пришли. Он же знал и о катастрофе, настигшей семью. Знал, но не предупредил. Он спускается к детям неторопливо, только для этого покидая свое убежище наверху. Они напуганы, жмутся друг к другу, думая, что вместе они сильнее. Мундус забирает их с собой, в свой рабочий кабинет. Они пойдут за ним, потому что им больше некуда идти. Комната наверху больше похожа на лабораторию. Бесконечные бумаги с записями, зарисовки, длинные полки вдоль стен, заставленные книгами, полупрозрачными, строгими баночками с чернилами. И эта лаборатория упорядочена, как кабинет хирурга. Мундус всегда ценил порядок и эстетику. О сходстве с кабинетом врача напоминают инструменты. Назначение некоторых сложно определить с первого раза. Но другие узнаются. Машинка для татуировок на отдельном столике. Хирургические скальпели, зажимы и пинцеты. Раскладывающееся кресло с ремнями-фиксаторами для рук или ног. Все, что может понадобиться для работы. Он позволяет детям осмотреться, остаться. Чувствовать себя, как дома. Трогать все, что нравится, но ничего не ломать. Иногда следит за ними, пока не отвлекается на свои записи. Он пытается рассказать им о важности своей работы. — Татуировки – не просто рисунок на коже, — произносит хозяин маяка, его голос властен, спокоен и низок. — Они – оружие, надежней мечей и пистолетов. Он слышит шорох страниц одной из книг. Ее снимают с полки, пролистывают. Ставят на место. — Ваша мать понимала важность моей работы. Надеюсь, вы достаточно на нее похожи. *** Вергилию не нравится в маяке, но он лучше, чем улица или выгоревшая воронка, оставшаяся от места, которое он звал «Дом». Ему не нравится хозяин маяка. Он высокий, с лицом греческой статуи. Его одежда напоминает Вергилию одежду алхимиков из старых книг. Вергилию нравятся алхимики, но не нравится тот, кто зовет себя Мундусом и его дом. В доме Мундуса много книг. И Вергилий ничего не может с собой поделать: берет с полки ту, которая нравится больше всего. Пролистывает, пробегаясь пальцами по страницам. Задерживается на тексте, но не понимает язык. Он ставит книгу на место, когда из нее выскальзывает клочок бумаги. Вергилий подхватывает его, чтобы посмотреть. С разорванного семейного фото на него смотрит Ева, красивая и улыбающаяся, с хрупкими плечами, укрытыми любимой красной шалью. Как-то мама жаловалась на то, что из альбома пропало любимая фотография, одна из немногих с отцом. Вергилию жутко видеть этот обрывок снимка здесь. Так же, как и надписи, небрежные наброски, окружающие улыбающееся лицо мамы. А Данте не нравится запах краски. Не нравится количество правил. И вести себя тише. А еще, он не имеет никакого понятия про «Витрувианского человека», но собирая листы с случайно опрокинутой тумбочки, замирает, долго разглядывая вписываемые в фигуры пропорции. У этих схем есть хвосты. У этих схем есть когти и крылья. А еще, два одинаковых лица, чуть старше восьми лет. И уже этого достаточно, чтобы собраться вместе, сбежать за тяжелую дверь внизу, миновать ступени вверх и потеряться в городе. Найти «мы-что-нибудь-придумаем», как всегда. Но рука, протянутая через плечо Данте, вырывает бумаги, слишком резко, отчего их края сминаются. На мальчишку смотрят тремя глазами. И это становится мотивацией, чтобы вновь опрокинуть только поднятый предмет мебели, сорваться с места и столкнуться с близнецом уже возле лестницы. У него нет времени спросить, почему Вергилий тоже бежал. Воспоминание о том, что ладонь, держащая схемы с их лицами, была у обладателя третьей по счету, формируется в памяти уже за пределами двери с круглым оконцем. Они бегут. Они сжимают ладони друг друга, оставляя временное убежище, более не являющееся безопасным. В эту ночь вновь гроза, слишком похожая на ту, от которой они укрывались в первый раз. Крупные капли дождя звенят на металлических ступенях, а молния не пугает так, как тот, кто остался внизу. Так Данте думает, пока не ощущает, что ладонь близнеца выскальзывает из пальцев. Когда он оборачивается, последним, что он видит, оказывается оступившийся Вергилий, падающий вниз, еще держащий руку вскинутой вверх, так же, как ладонь Данте все еще тянется в ответ, разомкнувшись над пустотой. *** Ненужная, насквозь промокшая одежда, грязным комом сброшена в углу комнаты. Ребенок еще откашливает остатки воды и она липко шлепается об пол, растекаясь под креслом. Чтобы рисунок прижился лучше, его нужно наносить не так, как принято, уверен Мундус. Он должен быть так близко к плоти, как это возможно. Он должен быть изнутри кожи. Такую процедуру перенесет не каждый, но Вергилий справляется хорошо. Даже при том, что приходится фиксировать его в кресле лицом вниз, чтобы открыть спину. В этом помогают инструменты: скальпели, рассекающие тонкую детскую кожу до самых мышц и гребня позвоночника, зажимы, придерживающие края раны открытыми, а нужные сегменты достаточно натянутыми. Мундус наносит рисунок тату-машинкой, темно-синими чернилами, складывающимися в замысловатые узоры. Они должны подарить мальчишке сильные крылья и хвост. Но неблагодарный ребенок только и делает, что кричит, отвлекая от работы. *** Шаркающий звук шагов становится все громче. Он лишает Данте остатков сна, вынуждает отодвинуться дальше в угол. Данте восемь-и-пара-месяцев. У него только что были кошмары. После них он проснулся один. И меньше всего на свете он хочет, чтобы его сейчас нашел кто-то посторонний. Но представляя случайного прохожего, он не ждет тонкой конечности, протискивающейся в щель дверного проема. Бесполезное дерево со скрипом отъезжает, не имея никакой преграды – место, где был сорван замок хранит лишь острые щепки, брызгами растопыренные во все стороны света. Данте страшно. Он не замечает, что задерживает дыхание. И не может отвести взгляд от проникающего в комнату. Сначала двигаются ноги. Тонкие конечности, лишь условно определенные этой частью тела, попыткой дать название опорной конструкции, тащащей за собой все остальное. Тело выгнуто назад, как радуга с детской книжки. Только черно-бурая. С круглыми бусинами подкожного гноя. Последним рывком, через порог, втаскивается голова. Вздутый мешок с впадинами для глаз, плотно сжатыми губами и плоской щекой, которая оттягивается на каждом шаге, волочась по полу. Внутри что-то бурлит. Кожа двигается переливами, волнами живого роя. Данте утыкается в собственные колени. Ему хочется исчезнуть. Хочется, чтобы и этот сон закончился. Он не видит, как размыкаются сжатые губы. Как из головы, смятым влажным комом, падают насекомые, пополам с чем-то похожим на деготь. Деготь не пахнет застоявшейся кровью. Даже у самых страшных насекомых, имеющих тысячи лапок, не бывает человеческих глаз, заменяющих фасеточные. И Данте кричит. Сначала оттого, что чувствует маленькие, но острые коготки, ползущие по ноге к коленкам, потом, оттого, что сталкивается с этим взглядом. Когда кожа на щеке лопается, когда во рту все горит, когда собственные пальцы оставляют длинные и острые борозды в деревянных досках пола – он уже не кричит. Срывающийся, глухой вой, который он издает тогда, он не представлял ни от одного животного, из тех, о которых рассказывала мама.