In unseren Schatten

      Девчонка бредила, не иначе. Травоядные твари едят живую плоть, как волки. Как же. Запивают, небось, сцеженной кровью вместо воды. Тараэль тихо фыркнул и шевельнулся, снова выразив несогласие, но наёмница, похоже, не просто замешкалась и прикрыла глаза, чтоб перевести дух. Обмякла даже, будто бы, и хорошо, что боком навалилась на сумки, а не на него. Заснула? Так внезапно?..       Однако момент замешательства из-за её слов прервался мгновенно, едва стоило тишине царапнуть когтями голову изнутри. А со следующим вдохом треск костра показался небесным громом. Под подошвой сапога пронзительно зашуршала каменная крошка, раскатом хрустнула под весом двух тел трухлявая доска, с небывалой яростью ударил о камень башни озверевший ветер. И не изменилось ровно ничего. Кроме одного — голову пронзило болью. Разумеется, сперва в уши воткнулись иглы, но споро проползли по толщи кости в лоб и заскреблись изнутри, повторяя остриями рисунок меж бровей.       Тараэль крепко зажмурился. Помогло мало, разве что в гримасе дёрнулся и рот, от чего треснула губа, и краткая вспышка боли в новом месте самую малость отвлекла. А затем защипало над нёбом, закололо в лёгких, заныло остервенело в ушибленном предплечье... Но хуже всего — очнулась боль совсем другого сорта. Та, которую он за всю жизнь испытывал лишь единожды, до сего дня, но запомнил навсегда из-за невыразимости, неясности её сути. Ведь никакой раны в груди у него не было ни тогда, ни сейчас. Но под рёбрами неистово скребло, и пришлось стянуть под подбородок маску — вдыхать стало совсем трудно. На висках проступил пот, и немалых усилий стоило задержать взгляд на собственном колене, ведь тот заметался, будто обретя своё сознание. А выдох словно шевельнул всё, что тревожило обозлившееся на хозяина тело, и вся боль разом собралась в груди, подпитывая главную, самую жадную. И нутро начало разъедать заживо.       Оглушительный бой сердца в ушах дал родиться отчаянной мысли — дёрнуть девчонку за плечо, вернуть в явь. Вернуть себе. Но пока Тараэль тянул сквозь зубы ледяной воздух, она шевельнулась первее, чуть сменив позу. И мир замолк.       Он тяжело выдохнул и закрыл глаза, мысленно определив своё спасение — вроде хватило пока и этого. Она настоящая. Она живая. Она рядом. Боль тоже настоящая, но ведь отступила внезапно, побоялась мира живых. Выходит, подберётся снова, почуяв одиночество. И пусть едкий налёт с рёбер изнутри было не согнать, облегчение отрезвило. Будить девчонку нечего — просила о передышке, так пусть получает. Только вот сколько она проспит?..       Первым делом вышло различить её дыхание, едва слышное, порывистое — спит пока некрепко, разбудить будет легко. Нужно быть тише. Он осторожно отодвинулся и бросил короткий взгляд на её лицо, но сразу отвлёкся на снова напитавшуюся кровью повязку на её голове и пожевал губы. Если так пойдёт и дальше, то впору будет советовать молиться тем, в кого она там может верить. Не за исцеление, так хоть за упокой души. Пока же… пусть спит. И хоть лишила шанса спрятаться за разговором, одно хорошо было — хотя бы перестала ныть. Тараэль слизнул с губы проступившую кровь, вздохнул и снова укорил себя за недальновидность — стоило её подрезать на арене, когда проверял, на что способна. Узнать, как она себя ведёт в моменты трудностей и слабости. Нет же, внимательно избегал поранить, возился, как с хрустальной вазой… А теперь можно лишь наслаждаться результатом. Всё, на что его хватило, зажило на её скуле шрамом, оставленным и то случайно…       Новый вдох уколол над нёбом, и Тараэль подтянул на нос маску, чтоб прикрыться от сквозняка. Чем себя занять решил мгновенно: наёмница что-то говорила об идее пошить из отреза поддоспешника вещь поудобнее, чтоб прятаться от мороза. Боли, по крайней мере — во лбу, без проблем удалось определить причину именно в чёртовом холоде, так хоть от неё он мог попытаться избавиться. Но если отрез нашёлся там, куда Тараэль его отбросил, и даже получилось сообразить, где подрезать ножом и где схватить тремя рядами стежков, чтоб это безобразие чем-то напомнило подшлемник с оплечьем, нитки с иголкой попросту не было. Разумеется, кроме той, которой пришлось зашивать девчонке голову… Хотя едва ли она говорила о другом наборе. Подсказала бы, что где-то есть второй? Или не успела? Но если сейчас перекапывать все сумки, пытаясь отыскать необходимое, она точно проснётся. Да и какая уже к чёрту разница?.. А первый набор был на расстоянии вытянутой руки, у неё на поясе в одном из карманов… Откинуть с неё плащ на мгновение, и дело за малым.       Застёжку верхнего кармашка не то чтобы не затягивала, но даже не подумала закрыть. А коробок оказался сверху. Тараэль снова глянул на её лицо, возвращая плащ на место, прежде чем отдалиться и подвинуться ближе к огню, — не шелохнулась.       Коротко вздохнув, он опустил глаза к добыче. Коробочка была из гладкого, даже скользкого дерева, чему он не успел удивиться в первой башне. А вот попытка провернуть её между пальцев отозвалась ноющей болью в запястье. Но та сразу затихла, ведь крышка приковала к себе всё внимание. Выкрашена оказалась в красный, аккуратными линиями вырезаны ложбинки, что сложились в незатейливый рисунок… Какого чёрта? Пылающее око, пронзённое мечом? Герб Святого Ордена не узнать он не мог, ошибиться сейчас и обознаться — тоже. Как могла к наёмнице попасть такая вещица? Тараэль скосил хмурый взгляд на девчонку: всё так же клонилась набок, порывисто вздыхая, и не думала просыпаться. Так бы спросил, ведомый скорее усвоенной с годами ненавистью, чем пылающим в моменте любопытством. Хотя ответ мог угадать без труда заранее — умыкнула где-то. Ошивается ведь в верхнем городе, там Красные бродят только так… Да и рыжую лошадь же украла? Значит, наверняка так же приключилось и с чудной шкатулкой.       Тараэль провёл большим пальцем по лезвию вырезанного мечика. Едва ли две фаланги длиной, чистый, светлый… Когда доводилось самому распоряжаться подобной вещью, его коробок был изгваздан кровью, залапан торопливыми отпечатками, хоть такую штуку положено было бы держать в чистоте… Всегда порывался оттереть, но не запомнил его чистым. А этим бывший хозяин и не пользовался небось никогда. Носил в подсумке у беспечного брюха, мнил из себя великого воина… Заметить даже не вышло, насколько быстро мимолётное признание тонкой работы резчика сменилось на раздражение, пренебрежение к самой сути. Бросить бы деревяшку в огонь, пусть хоть пламя запачкает не знавший жизни рисунок… Но нет, нельзя — у безделушки теперь другая хозяйка. И только она вправе решать, что делать со своим наворованным скарбом.       Прикусив губу и снова спустив с лица маску, чтоб та не скрадывала обзор, Тараэль принялся за работу. Всего дважды проткнув непослушные пальцы, расправился с первым рядом стежков, и инструмент пришлось отложить — снова попытался стряхнуть с руки иголки совсем иной природы. Мизинец с безымянным как отнялись часы назад, так все и не желали очухаться. Иной раз бывало похожее, когда умудрялся в щенячестве обо что-то приложиться локтем, но теперь же… Сколько времени прошло? И всё без толку, время ничем не помогало. Выходит, взаправду в руке что-то перебито… Но пальцы-то слушаются? Разве что стали совсем как чужие.       А что здесь твоё?       В носу защипало. Прежде чем подумать, успел только уткнуться в правое запястье, чтобы не шуметь, если не сумеет сдержаться. Не сумел. И, должно быть, взвыл от боли, потому как мир вокруг растворился в яростном белом свете и оглушающем писке, что нашли своё высвобождение в раненой руке. Постаравшись поймать дыхание и мысленно досчитать до трёх, Тараэль открыл глаза. И первым делом зыркнул на наёмницу: не очнулась. Можно было выдохнуть. Он зажмурился и покачал головой. В другое время мог бы над собой и подтрунить — сам себя клюнул, считай. Но сейчас в нём жили всего два ощущения: больно и гадко.       При всей злой удаче никогда не доводилось ломать ни руки, ни ноги, ни подставляться так, чтобы этим занялся кто-то другой. Колотили сильно, от души, вкладывая всю любовь и заботу Подгорода, взрастившую сотни таких, как он. Но всё равно везло. Видал, однако, всякое: и коряво сросшиеся плечи, так, что в руке становилось будто два локтя, и несросшиеся руки да ноги вовсе. Незадачливые владельцы таких художеств скоро умирали. Но рёбра вот ему ломали взаправду, да. Хоть там даже лечить было нечего — перемотать туго грудь, двигаться поменьше. Но Ралата настаивала, чтобы он двигался как всегда, и сестре Дотошности пришлось потратить каплю магии. Так что исцеление даже не удалось полноценно прожить. Сейчас же перспективы наблюдать, что станется с рукой, вызывали что-то сродни омерзению.       Новый рядок стежков отнял на себя внимание, но скоро закончился, возвратив мысли к тому же, однако дав прочувствовать суть глубже: омерзение ведь касалось не только руки. Оно относилось ко всему. Оно осталось единственным, что Тараэль мог чувствовать. Не к бесцветному миру вокруг, не к хищной пасти обстоятельств, нет. К себе. Причины тому скопились под самой поверхностью во всём своём чудовищном объёме, бурлили безликой массой, так, что от ощущения гадливости уже кривился рот. И хорошо бы было выхватить каждую хоть голыми руками, обжигая кожу, заглянуть в глаза, дать имя… Но они носили свои имена, и его нежелание видеть их значило ровно ничего.       Костёр жалобно и в то же время требовательно затрещал, отвлекая на себя. Тараэль присмотрелся: наломал веток он, выходит, не так и много. Пламя нужно подкармливать — известно было всегда. Пламя прожорливо на морозе — известно стало теперь. Он скосил взгляд на выход из башенки. На каменном проёме, однажды вмещавшем в себя дверь, темнели ржавыми пятнами следы от петель. За ним серел мир снаружи, слишком огромный, холодный… слишком никакой. Но в двадцати шагах, ровно напротив выхода, скальным боком щерилась гора, и часть необъяснимой тревоги отступала, видимо, испугавшись тесноты. Необъятность надземного мира же грозила стать последней каплей и изничтожить хлипкое равновесие разума полностью.       Но впору уже было признаться себе, что равновесие это было случайным и в то же время вынужденным и едва ли желанным. Силой ведь отвлёк себя, вытравил из головы лишнее, сосредоточившись на одном-единственном задании. Однако всё выставленное в моменте прочь уже почти что перетерпело своё и ломилось на законное место, обратно. И сознание бесновалось, желая одновременно и восполнить утрату, и неизбежно страшась скорого воссоединения.       Огонь снова возмутился безразличию своих хозяев совсем ослабевшим треском, и помимо пожравшего всё остальное отвращения Тараэль сумел почувствовать благодарность: хотя бы ближайшие десять минут удастся продолжать игру и избегать себя, охотясь на хворост. Недоделанную работу пришлось отложить — пока не годилось даже для примерки. Ещё раз скосив взгляд на спящую наёмницу, он поднялся на ноги, поправил маску и надел перчатки. Толку от них было немного: пальцы на морозе обращались в деревянные бруски ну слишком быстро. Но так касания ко льду и снегу не отзывались болью в ладонях, а спотыкались о хоть чем-то полезную преграду.       Тараэль вышел из башенки, стараясь не отрывать взгляд от земли. Слева, в другую сторону от дороги, возвышались три большие ели — так ведь зовётся дерево с уймой колючих и коротких листьев? — и хоть следы от прошлой вылазки к ним почти спрятала непогода, под самыми стволами не доставал снег. Потому, наверно, нижний слой веток и иссох? Помнилось по рассказам из беззубого детства, что такие деревья зеленеют в мороз в отличие от большинства своих собратьев. Наверно, оттого что уж больно его любят, а где тот не достаёт полноценно, там отмирают. Но едва ли истинная причина такого удобства имела значение. Имели только сучья да шершавые палки, до которых не удалось добраться в прошлый раз. Поднырнув под снежную юбку, он принялся ломать костру прикорм, складывая добычу у ног. А как решил, что достаточно, умостил хворост под мышкой, выбрался и развернулся к башне. Вгляделся в собственные следы. И снова нашёл в разуме место благодарности: снегопад сейчас милостиво позволил различить дорогу, и путь был ясен. С час назад же…       Страх потеряться явил себя разве что в самом раннем детстве, ещё до приюта. Вырубленные в скалах проходы Подгорода дробились бесчисленное множество раз, и сгинуть в них казалось тогда худшим из кошмаров. Сегодня, спустя уж слишком много лет, серый мир вокруг, лишённый любых коридоров, любых стен и границ, даже намёков на верную дорогу, грозился запереть в снежной ловушке. Только змеился след от тела, которое пришлось волочить прочь, да виднелись кое-где следы сапог рядом с ним. За гранью зрения скрылась и девчонка у мёртвой лошади, и обломанные стволы деревьев, которые вышло хоть как-то запомнить… В ледяном тумане неясно было ни направление, ни смысл. И пробудился детский страх, наивный, глупый, и в то же время свирепый. И застучало сердце, затряслись руки, и пришлось вглядеться в мёртвое лицо ралаима, которого положено было выбросить, как любого бездомного швыряют в трупную яму.       Как однажды выбросили тебя.       Только он был однозначно мёртв.       Ты тоже.       Тараэль поморщился. Могила «брату» нашлась в разломе скалы, куда едва не провалился сам, не подозревая, что может таить под собой снег, и слишком уж смело определив место для следующего шага. Ледяные комья свалились на глубину человеческого роста, там же оказалось и тело. Не вглядываясь лишний раз, Тараэль отвернулся и поспешил прочь, отчаянно высматривая свой след. Снегопад становился гуще, а страх потеряться грозил вот-вот связать ноги.       А того бедолагу ты ведь однажды знал... Как его звали?       Однажды знал…       Он проскользил невидящим взглядом по кирпичам башни и стиснул зубы. Слишком многое крылось в двух словах, таких коротких, но таких едких.       Однажды знал и того, за кого и смысла мстить не было?       На языке оказалось что-то маленькое и острое. Тараэль опустил к ногам ворох хвороста, освободив руки, стянул маску и лизнул палец: на тёмной коже перчатки светлел крошечный осколок. И только сейчас получилось почувствовать, как заныли от напряжения желваки. А щеку изнутри поцарапала свежая щербина на одном из зубов поглубже в пасти. Не заметил. Не уследил.       Он тряхнул левой рукой, избавляясь от ненужной крошки, и заторопился в башню, подобрав ветки. Силы сопротивляться иссякали, это понял уже однозначно, и нужно было разобраться с подношением пламени, прежде чем отдаться себе же на растерзание.       Внутри не изменилось ничего, разве что девчонка чуть подвинулась, удобнее устроившись, и начала дышать поглубже, заснув крепче. Оно и к лучшему — уединиться сейчас стало необходимостью. Сунув в довольный костёр пару сучьев и подготовив остальные неподалёку, Тараэль уселся напротив. Первым делом поймал себя на нелепой мысли протянуть к огню руки, погреть начавшие неметь пальцы… И сразу споткнулся о собственное омерзение. Что он собрался греть? Чёрт пойми из чего сделанные подобия? Ещё и свершившие такое, что разум никак не решался обозначить словом?       Совершили не руки, совершил ты.       Пламя метнуло в сквозняк искру. Та набралась света, возгордившись, но сразу погасла.       И имя этому — ошибка.       Следующие две искры пролетели малость больше, стремясь перегнать друг друга, но сгорели, отдав всё бессмысленной гонке.       И если бы только этому…       Он закрыл глаза. Боль в груди ущипнула под самыми лёгкими, и дыхание перехватило. Дёрнуло где-то под ключицами, воткнулось под затылком, но всё не желало явить себя, добравшись до самой головы. И к приевшемуся омерзению подмешался страх, новый и жгучий: что если вспомнить, восстановить в памяти всё, что успело случиться, что было сказано, и что натворил сам, попросту не получится? Произошедшее ощущалось, терзало нутро, рвало на части разум, но отказывалось обрести вид тот, что вышло бы воспринять. Тараэль зажмурился, коря себя и одновременно пробуя на зуб очередную тревогу — что продержал «лишнее» где-то за гранью слишком долго, так долго, что оно отмерло. Что не сумеет теперь до конца осознать, понять и снова прийти к тому, чему должен.       А затем поразился собственным мыслям. «Вспомнить»?.. Сколько прошло времени, чтобы сознание перенесло это в тот стан вещей, о которых можно было думать «забыть»? Но всё словно тонуло в самом густом сумраке, и определиться в водовороте воспоминаний, выделить в липкой хляби собственного разума себя было слишком сложно. И чем настойчивее Тараэль стучал в эту дверь, решившись, тем больше щеколд скрипело по ту сторону, разрывая голову скрежетом. Только гадать было можно, закрываются они или же наоборот — открываются, чтоб пропустить его внутрь, вернуть ясность. Однако ответ лежал за гранью: преодолеть, пересилить себя и перетерпеть никак не получалось. Ни стиснув до скрежета зубы, ни зажав накрепко уши, чтобы не слышать треклятый скрип.       Последняя попытка завершилась очередным провалом, и пришлось оторваться хотя бы на недолгую минуту от, казалось, уже непосильной задачи. Внезапная тишина мира вокруг оглушила, быстро дав понять, что здесь ему рады едва ли больше, чем в его собственной голове. Каждый миг, каждый вдох проносился будто мучительные сутки самой тяжёлой болезни, ни одна мысль не могла зацепиться и удержаться, ни за какое занятие не выходило взяться, пусть и было их под рукой всего ничего. Тараэль схватился было за недошитый отрез поддоспешника, но отбросил его прочь. Привычное дело — проверить мечи — стало поперёк горла, не успел он коснуться ножен. Все порывы, все намерения обрывались мгновенно, так и не обратившись в жизнь. Постоянной была только ноющая, тянущая боль, кочующая из усталой головы под лёгкие. Необъяснимая. Ненавистная. Беспощадная.       Он замер и снова закрыл глаза. Заставил себя вдохнуть полной грудью, силой раздувая рёбра.       Если бы только в ней можно было утонуть. Втянуть, как ледяную воду, впустить по своей воле целиком, лишь бы прекратить это... Надумал ли он, что стал задыхаться, или взаправду сдавило что-то незримое грудную клетку?       Трудно дышать, когда вместо сердца открытая рана? А это всё ведь можно прекратить…       Или всего-то не смог заметить, когда тело решило выдохнуть и внутри оказалась пусто.       Ошибка. Поражение. Трусость. Всё, что теперь могло его касаться, вместилось всего в трёх словах. Из первого — очевидного — родилось второе, неизбежное. Неотвратимое. Третье же… в силу своей природы жалось пока куда глубже всего остального, не давая подступиться. Ощущать мог разве что собственную ничтожность. Будто сама суть его оголилась, лишившись доспехов изо лжи, и являла собой не что иное, как ползучего гада из сырой трещины в скале, которого положено размазать подошвой о каменный пол под мерзостный треск и липкое чавканье.       Не обязательно ведь проживать всё заново и вспоминать, чтоб воплотить единственно верный вывод. Решился же там, наверху?       Один шаг до покоя.       Уши запекло от прилившей крови. Под висками колотилось, взгляд перестал цепляться хоть за что-то, и картинка перед глазами поплыла.       Что такое Тараэль, спрашивал ты? Имя тебе — ошибка. Лишь их и приводишь в мир. На что иное способно существо, чьё существование неправильно по своей сути?       Даже не существо.       Запекло уже под веками — так сильно прожигало грудь. Закалённое болью тело сдалось и вмиг разучилось терпеть, и не стало сил сопротивляться, убеждать себя и сдерживаться.       То, чего не должно быть, не будет.       Ошибка.       Ошибки ведь нельзя допускать. Боец с арены не может допустить ошибки, иначе ничем не приглянется Голосам Отца. Ралаим не может ошибиться в служении вере, иначе заподозрят неладное, и план сорвётся. В плане не может быть ошибок, иначе…       Когда весь план — ошибка?       Но ошибки не должно быть.       Ошибку совершила ошибка.       Тебя не должно быть.       Тараэль распахнул глаза. Решительность и ясность вмиг заперли боль. Всё так и всё верно, и нечего оттягивать. Когда на счету каждая минута неправильного существования, ошибку положено искоренить. Пусть нисколько ясности не было в ядовитых речах Отца, наверняка сплетённых из правды поровну с ложью, и не было сил пытаться понять, что истина и что приманка для воспалённого разума, норовящего ухватиться за любую подходящую подсунутую мысль… Ясно было одно и только одно — всё, что у него когда-либо было, он не успел даже обрести заново, прежде чем изничтожил уже сам.       Можно было только поразиться однозначности и простоте умозаключения, в этот раз будто родившегося несколько иным путём. Но вопрос снова — и всё ещё — был решён, и оставалось самое простое — определиться с последней дорогой, ведь мир снаружи больше не предлагал услужливо удобный обрыв. Он предлагал иное — холод, готовый сожрать заживо, только подставь ему брюхо.       Сбрось верхнюю одежду и шагай в одной рубахе да штанах куда глаза глядят, пока не заблудишься и не сможешь различить следы, а после падай в снег, и чёрт с тобой.       Или же бери с собой нож, всади в бедро резким ударом, так, чтобы оставить себе минуту сознания…       Слева зашуршало. Тараэль мотнул головой — в уши будто вода залилась — и с удивлением взглянул на спящую женщину. Она ведь никуда не пропадала, но обнаружить её на прежнем месте он будто не ожидал. Словно она соткалась из воздуха.       «Ты трус, если думаешь о бегстве», — зазвенел под макушкой её осуждающий голос.       И третье слово явило себя.       Трусы достойны лишь презрения. Так научился думать с ранних лет, так воспитал его брат, вложил в незрелый ум с понятием о чести. Так понял позже сам, не единожды впитав простую истину, но убеждаясь раз за разом. А теперь… Девчонка оказалась права. Он и есть трус. Он сам достоин лишь презрения. Он думает о бегстве. До сих пор. И собственное слово ничего не значит.       Однако с участью умереть трусом вышло смириться быстро, всего за вздох. Омерзение к себе уже нельзя было раздуть до большего. Он подведёт её, не выполнив обещанное. Окажется подлецом. Не впервой.       Неспособное на справедливость ничтожество.       Хотя впору уже было прекратить себе врать. Справедливости в его голове никогда не было места. А то, что звал этим словом, всегда было желанием мести, и только им.       Тараэль поднялся на ноги и уставился в дверной проём. Снаружи снова пошёл густой снег. Оно и к лучшему — не сможет сбежать обратно, пытаясь спастись, поддавшись животному инстинкту, как поддавалась ему наёмница. Он обернулся, роняя на неё взгляд. А ведь она просто углядела в нём удобство и способ… Не в чем винить. Звериное желание выжить, сберечь шкуру пересилить в себе могли совсем немногие. Но теперь из задворков мыслей ломился новый вопрос — на что он её обрекает? Вытащил раненую на поверхность, согласился помочь, а что теперь?..       Мог ведь отказать. Мог решиться и ступить в пропасть. Но согласился, струсив? Или уверовав в учинённую несправедливость?       И то и другое.       Нашёл же повод этого не делать. Ждал его, надеялся на него до последнего. Зачем-то же проверил её пульс, убедился хотя бы на взгляд, что кости целы и она сможет подняться. Прийти к тебе. Дождался.       Хотел выговориться напоследок или хотел, чтоб отговорили?       А теперь посмотри, что имеешь. Камень, привязанный к шее. Только вот ты на берегу, и камень на берегу, а тянет-то на дно… Есть ли нож, чтоб перерезать верёвку? Камень-то в любом случае сгинет. Дотащишь ты его куда-то или здесь избавишься — какая разница?       Тараэль подошёл ближе и присел на корточки напротив наёмницы. И, похоже, впервые за несколько часов на поверхности полноценно присмотрелся к её лицу. Потому что в глаза слишком бросалась разница с тем, что он успел запомнить. Её и без того бледная кожа посерела, щёки впали, и всё лицо осунулось, будто обтянув череп. Острый нос словно стал ещё тоньше, зрачки метались под веками, а растресканные губы дёргались в такт со рваным дыханием. Некогда светящаяся самодовольством и сытой жизнью женщина казалась жалкой, смертельно больной. Она бы правда не справилась сама, не сумела бы выбраться. Но хуже оказалось иное наблюдение — она не справится сама и дальше. И если он сейчас уйдёт в метель за своей смертью, то какая кончина ждёт её?.. Очнётся одна, осознает, проживёт полноту предательства… Протянет день, доковыляет куда-то и свалится, израсходовав все силы. Или задерут звери. И виноват в этом будет только он.       Но как ещё можно ей помочь?..       Тараэль опустил взгляд на свои руки и содрогнулся от простой, но самой логичной мысли. То, что пришло на ум наёмнице в храме, добралось и до него.       Помочь, добив?..       Ты ведь и так ничтожество. Взять очередной грех на душу боишься? Что там той души осталось? Да и чья она на самом деле… И душа ли вообще?       Он стиснул зубы.       Вопреки упрямому нежеланию, всё же вспомнилась сестра Лживость и её нелепая участь. Там Тараэль не мог даже всерьёз задуматься о том, чего просила за неё наёмница, ведь Лживость не заслуживала милосердия и быстрой смерти. Но здесь же… Девчонка искренне считала это правильным? Добить обречённого, лишить страданий?..       Она убеждена в верности этих суждений, так в чём ты опять сомневаешься?       Не успев утвердиться во мнении, Тараэль поймал себя на мысли, что всего-то пытается найти оправдание своей идее в её глазах. Что ж, пусть будет так, пусть будет оправданием очередному единственно верному решению. Она поступила бы так же.       Поджав губы, он приблизился к ней. Как было бы лучше подступиться? Вогнать лезвие поперёк горла? Успеет проснуться, начнёт захлёбываться… Да и ворот высокий — к удобному месту на шее не подобраться. Попытаться воткнуть нож меж рёбер? Велик шанс, что так с ходу не выйдет, снова-таки проснётся, успеет осознать. Оставалась голова. И если ударить под затылком, мгновенно и безболезненно оборвав её жизнь, не удалось бы из-за позы, а достаточно тонкого и прочного лезвия для похожего тычка в ухо не было, её глазницы оставались в его полном распоряжении. Нет, уж проще было бы рубануть мечом с замахом из-за спины, размозжить череп… Чтоб уж точно не дать шанса ничего понять. Или сперва ударить эфесом по раненому виску, так, чтобы она провалилась в сон такой глубокий, что не заметила бы, как ей пустят кровь…       Он снова сосредоточил взгляд на её лице и пожевал губы, призадумавшись: выглядело всё скверно. Слишком. Так, будто осталось ей часа два. Так может и не придётся ничего делать?.. Не марать руки, не брать на себя очередной грех перед смертью? Наоборот, проявить терпение, что и в Раласе, и в треклятых двенадцати томах Пути было чем-то похвальными… Но терпеть до разрешения целых два часа?..       Тем временем к её болезненному образу добавилось нечто новое: стала едва заметно шевелить губами, словно нашёптывая что-то, понятное лишь ей. Вот только она спала, сомнений не было. А такое Тараэль видел и раньше. Потому страха разбудить уже практически не стало.       Он стянул перчатку, подался вперёд и опустил руку ей на лоб, стараясь уместить хотя бы пару пальцев между полосой повязки и местом, где начинают расти волосы. Тепло чужого тела словно обожгло, развеивая сомнения. Наёмница вот-вот спеклась бы заживо, но прежде чем вышло в очередной раз задуматься, сколько она протянет, девчонка внезапно шевельнулась.       — Мир?.. Дай воды…       И подвинулась, повернув голову так, что его ладонь будто сама переползла со лба ей на щеку. А следом мгновенно прильнула к руке, как, помнится, делали кошки. Тараэль замер, в оторопи позабыв выдохнуть. Казалось, даже слышно было, как часто заморгали его глаза, растерянно перескакивая взглядом с ладони на её лицо. Голова её потяжелела, найдя в нём опору, и заставить себя отнять руку, даже просто шевельнуться, не получалось совсем. Так и сидел напротив, опешив, не понимая ни что делается, ни что делать. Её щека была куда прохладнее, наверно, даже холоднее его собственной кожи, нагревшейся о её лоб, а глаза продолжали метаться под веками. Но хотя бы стала дышать носом, опять потёршись о его ладонь в попытке устроиться удобнее.       — Мир?.. — сорвался с её губ полушёпот.       Тараэль почувствовал в теле напряжение, грозящее вот-вот перескочить на и без того ноющую голову. «Мир» прозвучало уже дважды и явно было чьим-то именем. Кого-то, к кому она могла так запросто ластиться. К нему самому ведь не могла? Да и зовут его иначе. Выходит, спутала в бреду. Всё просто. А под рёбрами будто кулак сжался — так это, верно, от смятения…       Он выдохнул и аккуратно отнял руку, так, чтобы не разбудить и не дать ей с концами завалиться набок. Пусть девчонка спутала имя — даже не имя — человека, — в остальном ей можно было поверить. Он снова присмотрелся к её лицу: растресканные губы совсем пересохли. Воды… Вода берётся из снега, когда он растает. Значит, нужно набрать снега и растопить у огня. Куда его набрать?..       Ты же хотел добить её?       Тараэль мотнул головой, стараясь пока уклониться от собственных мыслей. Слева от наёмницы, в сумках, наверняка должно было быть что-то подходящее и пригодное для нехитрых целей. Потревожить таким её сон было бы трудно — попробуй так запросто разбудить человека в горячке? — и он принялся за первый большой карман. Оказавшаяся с ходу под рукой плоская фляга была пустой, но натолкать в неё снега через узкое горлышко показалось напрасной затеей, особенно когда следующим, что он обнаружил, стала притаившаяся за мотком верёвки помятая жестяная кружка.       Кивнув себе и встав, он бросил взгляд на приставленную к стене колючую жердь, которую девчонка приспособила себе под дорожный посох. Чёрт знает, что дёрнуло протянуть к нему руку и ухватить с собой, но к выходу из башенки он направился уже примеряясь к новому ощущению шага. Пришлось, правда, сменить руки — правое запястье жалобно ныло под весом деревяшки, но нелепое любопытство он сумел себе простить.       Уже можно. Если идти придётся долго, прежде чем заблудишься и сгинешь? Заберёшь посох с собой, когда выполнишь последнюю волю приговорённого. Привыкай.       Добыть чистого снега. Натопить воды. Напоить. Добить. Её и себя. Взгляд потерялся в резвом танце снежинок, нёсшемся в локте от глаз за дверным проёмом.       Если действительно такой вот выходит её последняя воля, то пусть будет так. Хотя бы на это он способен.       Ветер снаружи крепчал, разгоняя метель, но снег у входа был заметно притоптан. Ни одного следа не виднелось шагов за десять, поближе к скальной стене. Туда Тараэль и направился, неспешно разбираясь, как справляться с шершавой жердью. Забыл надеть левую перчатку — заметил только сейчас. Она осталась в башне. Дела не меняло, даже наоборот: кора хищно впивалась в кожу, даря ощущения настоящности. Всё остальное будто отмерло, в этот раз уже наверняка, и в голове было пусто. Настолько, что этого даже не выходило испугаться.       Проделав ещё три шага, он остановился. Склонился вниз, черпнул кружкой снега. Затем ещё раз, стараясь затолкать поплотнее — тот занимал куда больше места, чем мог бы. Налетевший справа ветер не одарил вниманием. Но следующий порыв заставил вспомнить, что равновесие в человеческом теле не всегда стоит воспринимать как должное. Будто навалился боком на стену — так настойчиво толкнула метель. Ещё и ударила по лицу крошевом настолько мелким, что его почти не удавалось рассмотреть на подставленной к глазам руке. Тараэль распрямил спину, опираясь на посох и щурясь. Однако проморгаться будто никак не получалась, даже подставив стихии затылок: всё, что он мог видеть слева от себя, пропало. Пропали три ели, под которыми он возился чёрт знает сколько времени назад, пропали его следы, к ним ведшие. Пропала и башня за спиной. Пропала даже скальная стена впереди, до которой осталось шагов восемь. Мир растворился в пронзительной белизне, смешав верх с низом, и выл в ушах, словно насмехаясь.       Сперва не вышло поверить глазам. Будто злое наваждение перенесло его прочь, в место, где взаправду ничего нет. Но снег под ногами мялся, как и минуту назад, заметна была и небольшая яма, проделанная кружкой. Следы, однако, успели исчезнуть полностью, как ни пытался он крутиться на месте и высматривать.       Отчаявшись заметить хоть что-то, Тараэль замер и потянул холодный воздух носом, первым делом ощущая, как затряслись руки. Вдох запнулся на половине — о страх.       Ты всё же потерялся? И раньше срока…       Вой в ушах сменился на звон. За глазами напористо застучал пульс, а тело бросило в жар, невзирая на безликую зиму вокруг. Казалось, даже внутри черепа всё задрожало, будто усвоенные потом и кровью земные истины разом посыпались перед новой, совершенно абсурдной, но настоящей — тьма умела быть белой.       Единственная мысль, наделённая хоть каплей смысла, пришла через три не более удачные попытки вдохнуть: метель ведь не может мести вечно?.. И, сделав усилие над собой, он отважился на шаг влево. В той стороне должна была оказаться башня, так запомнил по направлению ветра. Туда и поковылял, тяжело опираясь на посох и зажав чёртову жестянку другой рукой. Но ни через десять шагов, ни даже через пятнадцать перед глазами не оказалось ровно ничего. Белая тьма была непроглядной. И застучали зубы, но не от холода, и беззвучно упала в снег проклятая кружка. И Тараэль опустился на колени следом за ней, только судьба её стала последним, что могло его волновать. Крепко зажав рукой воткнутый в снег посох, он хотел бы смиренно ждать, пока изменится хоть что-то, но сердце продолжало ломиться прочь из грудной клетки, и пропало понимание, далеко ли смотрят глаза, или пытаются выцепить что-то всего в ладони от лица. Хотелось скулить, свернувшись в клубок, как затерявшийся в заброшенных коридорах Подгорода слепой щенок. Но липкий жар переполз с головы и шеи уже на спину, и тело могло только трястись, не слушаясь никаких мыслей.       Однако под оглушающее ничто где-то на дне затылка шевельнулось что-то. Ощущение, призрак воспоминания, рвущийся наружу. И брызнувшая в глаза кровь, не оставившая следа ни на нём, ни на снегу, дала понять: двери памяти заскрипели, открываясь. Ключом же оказался так хорошо знакомый ужас. Белая тьма вокруг медленно меркла, голову словно заворачивали во что-то мягкое слой за слоем, и он закрыл глаза, смиренно отдавшись тому, что снесло бы любое сопротивление свирепым валом и так.              Очнулся затемно. Едва смог встать чёрт пойми с какого раза, будто никогда ещё в нём не было так мало сил. Сперва руки дрожали от слабости, стараясь удержать тело хотя бы на локтях, а как глаза вспомнили, как смотреть, — от страха: не успел. И вскочил на ноги, гонимый пронизывающим ужасом, и помчался сломя голову вверх по лестнице, едва не забыв о мечах. Но темнота в конце длинного коридора оборвалась… ничем. Выл под ногами ледяной ветер, мерцали над головой голодные точки света, так далеко, что не хватило бы и жизни, чтобы до них достать. Правда они прекращались рваным отрезом, а не прямой линией потолка, подпираемого стеной, и Тараэль понял: Комнаты не стало. Точками оказались звёзды, рваным отрезом — горы, а под ногами плескалось непроглядной чернотой… море? Нет же, откуда море в горах. То было озеро. И лишь ему было известно, что делать, куда нестись и как хоть что-то изменить, ведь оно видело всё. Но озеро было безмолвно, а Комнаты не стало. Не стало за кем бежать, не стало кому вгрызаться в глотку, не стало… Отец, выходит, вовсе не убивал Лето?..       Его убил ты.       Верная сталь звякнула о каменные плиты, едва удалось осознать, что именно на ней темнеет. Но прежде чем отправить её пинком в бездну, Тараэль лизнул верхнюю губу. Вкус был знаком, однако на лице не саднила ни одна рана, ни единого пореза не вышло нащупать торопливыми пальцами. Ни над маской, ни под, куда залилось едкое солёное железо.       Не твоя это кровь.       И ужас поражения сменился на ужас пред свершённым. Неверие приковало к месту, пустота стала раздирать изнутри хищными когтями, и очнулась та самая боль в груди, попробовавшая его на зуб тринадцать лет назад, а теперь готовая стать неизменным спутником уже насовсем. Впервые почувствовал её, едва получилось скатиться с горы гниющих тел в могильнике и осознать. Понять. Недокричаться. Теперь же… кричать точно так же стало некому. Он лежал где-то там за спиной, и он ничего не услышал бы, теперь уже наверняка. В жгучем отчаянии Тараэль провёл самую долгую в своей жизни минуту — решался обернуться и зашагать назад в смрадную теплоту храма. Хотя бы чтобы убедиться, не сумела ли подлая тварь под уродливой маской вложить в голову ложные воспоминания. Но разум настаивал на горькой однозначности своей ноши, и минута обратилась вечностью. Взгляд повис на горизонте, и ядовитое исступление отступило, только когда небо стало сереть: новый день обронил намёк о своих планах. Тогда к ужасу добавилась доля наивной и детской обиды — миру было всё равно. Звёзды гасли одна за другой, как наверняка делали это каждый день до сегодня и будут поступать так же ещё не одно безвременье после, озеро внизу лениво подставляло небу ледяные воды, поблёскивая, и солнце неумолимо ломилось на своё место на небосклоне, разгоняя ночь, как делало всегда. Вечному не было дела до беды песчинки. И ей пришлось, сцепив зубы, оборачиваться, решаться на первый шаг, и плестись вдоль стены во тьму, хороня в своём нелёгком пути надежду на надежду. Но перед лестницей в проклятое лоно песчинка замерла, обернувшись, чтобы взглянуть на небо. А после растворилась во мраке.       Обезглавленное тело растянулось в луже крови и не позволяло отвести от себя взгляд. Ведь решись Тараэль ещё и на это, неминуемо заметил бы её. На это пока не могло хватить духу. Тело же… Тело было обезличенным. Глядя на него, он чувствовал так мало, что готов был благодарить семерых ложных богов за милосердие. Не только их, но любых, о каких мог бы узнать и вспомнить. Однако брошенный украдкой взгляд на сонно светлеющее небо царапнул старое и тёплое воспоминание: однажды Лето рассказывал, как это красиво — когда встаёт солнце. Пусть предпочитал утаить, видел ли он это чудо взаправду, или надоумил кто-то, но сейчас… сейчас заря будет гореть для него.       Обезличенное тело не вышло поднять и пришлось тащить — как мог. И усадил как мог. Как куклу. Гнул руки и ноги, старался, чтоб не заваливалось набок. По серости неба уже можно было понять, с какой стороны зардеет рассвет, и Тараэль устроил так, чтобы покойник смотрел именно туда. Лето бы понравилось. Не могло не понравиться.       Однако смотреть пока было нечем. Нужно было вернуться за ней. И здесь уже отчаяние вгрызлось в глотку так, что не получалось вдохнуть. В порыве неверия даже метнулся к телу и наскоро срезал с правой руки наруч, докапываясь до шрамов. И снова обжёгся о действительность: рисунок из давно заживших круглых ран на внутренней стороне предплечья совпадал с его собственным.       Ошибки нет хотя бы здесь.       Но хоть ужас снова грозился заключить ноги в камень, мир вокруг оставался глубоко равнодушен: продолжало светать. И с трусливой нерешительностью песчинки никто и ничто не собиралось считаться. А время шло. Почти отгорели своё последние звёзды, к серости примешалась смелая синева, в которую впились вершинами ещё тёмные горы… Ждать было нельзя. И сгибаясь от плотоядной боли в груди, Тараэль зашагал в темноту во второй раз.       Её удалось заметить не сразу — откатилась на несколько ярдов вправо. Бледнела слишком уж гладким шаром на фоне чёрных плит и бордовых лоз. Подойти к ней через силу вышло, но вот склониться, протянуть руки и прижаться ладонями, чтоб поднять и развернуть к себе мёртвое лицо, не мог. Когда-то его язык запросто поворачивался нарекать хозяина смелым, даже бесстрашным. Но “когда-то” отсекло уродливым срезом, черневшим поперёк смуглой шеи, теперь ставшей серой, как пепел. Хорошо, что лицом она оказалась развёрнута прочь от него.       Тараэль стоял, объятый страхом. Будто снова оказался в тупике — в очередной раз. Ведь вернуть её на место оставалось последним, что он мог бы сделать. Но время шло, небо наверняка продолжало светлеть, повинуясь законам безразличного мира, и пришлось в немом отчаянии искать спасение, блуждая взглядом по проклятому полу, запинаясь о кишки и щербатые плиты.       И спасение пришло.       Всего в нескольких шагах лежала женщина, согласившаяся стать его третьим мечом. На негнущихся ногах Тараэль сделал к ней шаг, в холодной безысходности уже думая, что та мертва. Но надежда на надежду очнулась и повела вперёд, и он нетерпеливо стянул перчатку, склонившись, и прижал пальцы под её челюстью. А следом в висках кольнуло: её сердце билось.       И всё нутро свело от болезненной радости, природу которой он не мог себе объяснить. Считать, что теперь не придётся справляться с этим одному? Нелепая глупость. Думать, что хотя бы может надеяться на человеческое слово?.. Об ином мыслить было бы безрассудно.       Краткий взгляд на её тело позволил понять, что она цела и сможет подняться на ноги. Но он был никудышным магом, чтобы понять, как скоро это случится. Однако тащить её с собой на карниз не осталось сил, а пропустить, не показать Лето рассвет он не мог. Так что наёмница должна была прийти к Тараэлю сама. У неё не было выбора. У него не было выбора точно так же. И надежду на надежду пришлось оставить с ней, пока он, зажмурившись, склонился за головой брата.       Путь к обрыву преодолел медленно, дивясь тому, сколько на самом деле может весить то, что дрожа держали его руки. И старательно избегая глядеть на лицо. Но пол закончился, слева на грани зрения показалось обезглавленное тело, и серые глаза перед ним блеснули немым укором.       Блеснули бы, если бы смотрели.       Он любил разглядывать их. Всегда любил. В тёмной сырости пещер, запрятанных под надземным миром, глаза брата напоминали ему о том, каким может быть небо, когда оно соглашается ронять снег. Как в тот день, когда случайно наградил Лето шрамом поперёк уха. Шрамом, который сейчас проскользил под большим пальцем. И когда каждую из черт Тараэля наверняка исказила болезненная гримаса, повзрослевшее лицо напротив не выражало ровно ничего. Щека темнела свежей щетиной, подбородок стал куда крупнее, разошлись шире скулы… Но это был он. Это точно был Лето.       Но Лето бы никогда не смог предать его.       Бредовое желание швырнуть голову в бездну пропало так же стремительно, как и появилось. Только теперь утвердился в мысли — всё было зря. Всё напрасно. То, что выросло из брата, не требовало ни мести, ни спасения. Не нуждалось в сокрушениях, страданиях, похороненной совести, вёдрах пролитой крови и загубленных судьбах. Оно было на своём месте не рядом с Тараэлем, а подле убийцы. Оно было не Лето. Потому что Лето никогда не смог бы отвернуться от брата.       Тараэль сел, свесив ноги в пропасть, и оторвал взгляд от мёртвого лица. Осознание, что весь пройденный путь затягивался тугой петлей на шее, только крепчало. Единственный родной человек обратился в незнакомца, пусть и знавшего его имя. Понимавшего, кто находится перед ним. Он правда помнил?.. Или Отец пересказал ему то, что смог заметить за двумя сиротами?.. Или чёртов ублюдок специально наплёл что-то такое, чтобы обратить Лето против?! Нет, это не было возможно. А думать об этом было всё равно поздно. Любые вероятности из прошлого разбивались о смерть, вторую и в этот раз окончательную. Первая была на самом деле, Тараэль уже не смог сомневаться. Пусть свершилась она не полностью, но Лето, которого он знал, пропал именно тогда. По вине Отца. Так значит, не зря резал, калечил, убивал? Вытравил из души всё живое?..       Но Отец избежал кары за сотворённое. Сбежал. Всё не было зря до вчера. Пока жила надежда всадить меч в гнилое горло. А сегодня, сейчас, всё оказалось… даром. И мало того что не вышло ничего сделать, свои ответы обрели вопросы, которых до вчерашней ночи не существовало.       Не зря Лето был совсем не собой. Измученная душа не слилась с чужеродной плотью. Наверняка его суть оказалась слишком чистой и непорочной, чтобы приняться в противоестественном вместилище. Но слабой искры на пороге хватило, чтобы чудовище встало, пошло и заговорило украденным голосом. Других детей, похоже, встретила подобная участь — безгрешные души не поддались, не согласились с волей мучителя.       Но поддалась Несса.       Может ли так быть, что тёмный ресурс, зверства, на которые становилась способна душа, когда крепло тело, были определены с рождения? Уготованы заранее? Ведь так с лёгкостью объяснилось бы, что выжившая девочка в новой коже обратилась в сестру Надменность, дожила до своих лет и израсходовала скверну души под ноль, а потому сошла с ума... Но каким же монстром тогда было уготовано стать Тараэлю, если он намертво слился с рукотворной нечестивой оболочкой?! Не заподозрил неладного ни единого раза?! Быть может, именно это тело оказалось для загодя грешной души родным, а настоящее отвергло бы его, занеси он первый раз меч, чтоб отнять жизнь?..       Но если это так… Что если всё то, что нёс Калиан в подвале “Серебряного облака”, правда? Если он действительно сумел сотворить себе другое тело, достаточно порочное, чтобы принять в себя такой же порочный дух? Обеспечил себя вместилищем, не отвергающим его мерзостную суть, пока пытался проживать раскаяние?!       Тараэля замутило и от собственных мыслей, и от взгляда в темноту под ногами. Высота хищно цепляла, будто бездна внизу… звала?.. Но было ли в этом что-то удивительное? Неживой мрак взывал к мраку, повинуясь природе вещей. А Тараэль… Тараэль был под стать — монстром, преступником… и очень давно мёртвым.       И если бы только его сумела кольнуть буквальность безразлично-холодного слова. На деле же… На какую жизнь можно было бы рассчитывать, не отними Отец Лето? Но Отец отнял. И Тараэль стал тем, чем стал. Лжецом, предателем, безжалостной тварью, убийцей, трусом.       Видя плоды своих трудов, бездушная мразь за маской даже не задумалась о раскаянии, не посмела выразить никакого сомнения. Позволила всему происходить так, как происходит. Сокрушаться о своих свершениях попытался разве что обезумевший Калиан. Но за раскаянием лежит прощение, а такое прощать нельзя.       Ни ему, ни тебе.       И ты не простил.       И даже не проклюнувшееся зерно смыло чёрной водой горного озера. Она перестала отражать звёзды — их не стало — и вобрала в себя пока ещё самую малость тёмной сини неба. Лето бы понравилось. Не могло не понравиться. Тараэль перевёл взгляд на мёртвое лицо. Ему было безразлично. Ему было безразлично абсолютно всё. Невольно шевельнулся интерес: была ли в жизни этого существа хоть какая-то утеха? Мог ли он восторгаться? Мог ли он печалиться и горевать? Как-то же обрёл ралаимское имя… Но ответ был очевиден — нет, не мог. Хоть и хотелось верить в ошибку. Даже родилась неуклюжая мысль: пусть бы то, что осталось от брата, проживало свою жизнь, как живёт. Если в том ему была хоть какая-то радость. Да, в Ралате, да, под боком детоубийцы. Но если так оно считало правильным… Если за восемь лет не проронило ни слова, ни единым жестом не дало подсказки… То, чему Лето отдал своё обличье и голос, в новой жизни устраивало всё.       Но Тараэль лишил его и этого.       А потому осталось только одно — мысленно просить прощения. Не перед тем, что покоилось на его руках, нет, но перед памятью. За всё, что сделал, и за всё, чего сделать не смог. За то, кем стал.       В немой мольбе всё подобие души отгорело своё за минуты, испепелилось и словно перестало быть. А когда в лоне храма задрожал испуганный голос, дважды позвав его по мёртвому имени, когда в сумраке за спиной зашаркали неуверенные шаги, он не сумел почувствовать ровно ничего. Наверно, это и ощущали мёртвые — зудящую пустоту внутри.       Отец ведь убил тебя.       Но пустота жадно свербела и под лепет женщины, а он совершенно не понимал, что с собой делать. Пока она не обронила подсказку. Подарила кристальную ясность, направив к единственно верному решению.       И отняла его.       И была на это в полном праве.       Тогда осознать это не получилось. Ни полностью, ни даже на треть. Тогда им управляла немая предопределённость: отсрочка воплощения ничего не сможет изменить, и если у Тараэля просят несколько дней, то он перетерпит эти несколько дней. Но теперь… Теперь серую ледяную пустоту прорезала белая полоса спрятанной под снегом дороги в гору, по бокам темнели стволами деревья…Теперь женщина всё так же нуждалась не в его жизни, но в нём.       Не на неё ли он глядел как на своё единственное избавление? Оставил с ней мертворождённую надежду? Не прошло и нескольких часов. Но по своей несуразной природе люди в минуты горькой уязвимости приучены видеть своё спасение в людях. А она не стала внезапно тем, что Тараэль долгие недели избегал в ней видеть. Она всегда была этим.       Так что же получается? У третьего меча человеческое лицо?       Разум уже со старанием обманул его раз, когда слой за слоем накладывал вину за убийство брата… Но там ничего нельзя было изменить, даже когда вернулась память. Такая монета не падает на ребро, а стороны её одинаковы. Вторая ложь вышла куда опаснее. Ведь почти стоила загубленной жизни. Настоящей жизни.       Оставалось только корить себя — в очередной раз, и мимолётом определять в женщине своё спасение — снова. Поднимаясь на ноги из глубокого снега и высматривая едва показавшийся во вьюге тёмный силуэт башенки, Тараэль уже утвердился в мысли: разум обратился себе врагом. Но воспоминания отрезвили, а безучастная готовность шагнуть поперёк своих слов, сказанных без осознания и удостоенных его только сейчас, заставила сгорать со стыда.       Последняя воля приговорённого — жить.       И он не будет просто существовать, потому что так сказала она. Он сделает всё возможное, чтобы она живой попала туда, куда хочет. И только потом задумается о решении снова.