In unseren Schatten

      Неуклюжий шаг к башне едва удалось сменить на бег, но только на несколько ярдов — снег кое-где доставал до колена. Однако расстояние не вышло и прикинуть — в голове молотом билось одно-единственное слово: «проснись». Ведь сон в бреду и лихорадке мог запросто не отпускать свою жертву, пока та не сгорала, растворяясь в нём с концами. Потому Тараэль не успел и заметить, как пронёсся мимо задутого ветром костра и опустился на колени перед всё ещё спящей женщиной. Очнулся только когда пришлось себя остановить — бить её по щекам и рьяно трясти за плечи едва ли было бы человечно. А помощь ей нужна была именно такая, человеческая, а не…        Потому пришлось одёрнуть себя и зубами стянуть перчатку с правой руки — левая без прикрытия от мороза совсем онемела. И хоть правая ладонь также была ледяной, лоб женщины будто стал ещё жарче.        — Эй, — осторожно позвал Тараэль. — Очнись.       Ожидаемо, она не ответила. Едва заметно дышала, будто вот-вот свалилась бы за грань, откуда возврата нет, и сделалось страшно.        Но для этого было рано. Пришлось потрепать её за колено, затем за плечо. И когда шевельнулись её брови, а после она заёрзала и опёрлась затылком о каменную кладку, Тараэля разобрало ликование — «проснётся, она проснётся!»       И тебе будет кого спасать.        — Эй, ты слышишь меня? — снова позвал он.        — Что? — выдохнула она, не открывая глаз.        Внезапный вопрос сбил с толку. Тараэль смешался. «Проснись, потому что я подумал, что ты умрёшь, если не проснёшься сейчас же»?        — М-м? — снова вяло потребовала объяснений женщина и наконец глянула на него из-под ресниц. Но её глаза сразу же расширились, а сама она попыталась отпрянуть, вжавшись в стену. Тараэль тоже дёрнулся — от неожиданности, но она быстро успокоилась и опустила взгляд.         — Маска эта…       — …Прости, — понял он.       «Прости»?       Тараэль стянул прошитую материю через голову.        — Ты во сне воды просила, — осторожно проговорил он.        — Ты меня поэтому разбудил? — глянула она на него сонно.        Опять он не нашёлся, что ответить.        — Хочешь поговорить? — повторила женщина свой давний вопрос, выделяя первое слово.        Он качнул головой в отрицании первее, чем успел подумать.        — Нет.        Ложь.        — Хочешь, чтоб говорила я, — тяжело вздохнула она.        — Нет…        Она прижала руку ко лбу, сдвигая повязку мизинцем на переносицу, чтоб уместить побольше пальцев. Её ладонь напомнила чем-то ветку иссушенного дерева — тонкая, белая, дрожащая на сквозняке… Только сквозняка сейчас не было.        — Жар есть, — пробормотала она. И перевела взгляд на его руки. — Ты в курсе, да?        Это не звучало упрёком.        Он кивнул.        — Воды, воды… Нашёл?        — Нет. Я ходил набрать снега…        И почти сгинул.       Её туманный взгляд пополз выше по его одежде, как сытый паук, задержался на плечах, мазнул по груди и замер на лице, уже обратившись тревожным.        — Снега ты принёс разве что на себе. Что случилось?        Было видно, с каким трудом даётся ей каждое слово, и всё же Тараэль предпочёл оставить её усилия напрасными хотя бы наполовину.        — Я отошёл от башни, началась метель.        — Но уже не метёт?.. — заметила женщина, заглянув за его плечо.       — Метель была. Густая.        Она сузила глаза, всматриваясь в него, а затем приподняла брови и шумно выдохнула:       — Дай руку.        Тараэль подчинился, опять не успев подумать, но она качнула головой, осторожно отодвигая его правую ладонь в сторону.        — Нет. Другую давай.        Теперь уже пришлось задуматься и стало ясно: она заметила правую перчатку на его коленях. И то, что та была одна. Тараэль раздул ноздри, всё же послушавшись.        — М-да, — вздохнула женщина, зажав его ладонь между своих. — Ты сколько там вот так провёл? Уже день почти. Где твои варежки? Были ведь где-то. Ты знаешь, что пальцы можно отморозить, они почернеют, и останется только отпилить?        Что-то в нём решило отозваться на чужое тепло: кожу стало покалывать.        — Да и не только пальцы, — едва слышно пробормотала она и внезапно потянулась к его лицу.        И снова не вышло вовремя сообразить — её рука сомкнулась на ухе. Тараэль оторопело моргнул и дёрнул головой, высвобождаясь. Касание обожгло, ровно как стала жечься её вторая ладонь.        — Не трогай, — выплюнул он, отстраняясь.        Она закачала головой, прикрыв веки.        — К вечеру с жаром будем оба. К утру оба дубаря дадим.        — Мне нормально, — возразил он.        — Пока… — едва слышно прохрипела женщина, прижимаясь затылком к камню. — Ты бурдюк не нашёл, значит.       — Нет. Там была фляга и кружка…        — Бурдюк. В другой сумке.        Она, должно быть, хотела звучать недовольно. Почему-то так было проще и удобнее думать.        Потому что скорбное сочувствие в её голосе Тараэль отказывался принимать на свой счёт.        — Не нашёл, — снова честно признался он. — Не искал там.        Не открывая глаз, она положила левую руку на сумки и стала по ним шарить, пытаясь наткнуться на желаемое. Результат не заставил себя долго ждать. Но женщина цокнула языком, взвешивая на ладони обнаруженный кожаный мешок.        — Да ети твою мать, — шёпотом ругнулась она, тяжело швыряя его к ногам. — Он замёрзший. Подсунь к костру.        — Костёр задуло ветром, — тут же отчитался Тараэль, но смутился: вина в этой беде была его — не уследил. — Разведу новый.        — Будь добр, — едва слышно выдохнула женщина.        Хорошо, что смог вспомнить, куда положил огниво. Остатки сухой травы же разметал по полу ветер.       — Бересту возьми, вот, — бросила она, заметив заминку, и подпихнула ногой в его сторону одну из сумок. — У меня её мало, ещё и чуток отсырела. Но что уж делать.       Трава была хоть чем-то схожа с привычным сухим мхом, а оказавшиеся в его руках крупные и упругие кучерявые опилки выглядели враждебно. Однако занялись от искры довольно просто, не пришлось даже выстукивать трижды.        — А где кружка?.. — донёсся вопрос, когда Тараэль умостил бурдюк у ожившего пламени.        — Кружка?.. — повторил он, прежде чем понял, о чём его спрашивают.        — Пустую флягу я нашла. Кружку — нет.        Он поднял взгляд на дверной проём, неуверенно поджав губы. Снег снаружи прекратился вовсе, мир стремительно посветлел, и пришлось уткнуться в пол. Не отвечать было бы глупо, ответить как есть — тоже. Врать — и вовсе выставил бы себя дураком.        — Потерял, — выдохнул он.       Ответа так и не дождался. Возможно, удостоился бы красноречивого взгляда, но предпочёл не отводить глаз от камня. От ощущения, что снова сплоховал, посеяв чужую вещь, сделалось до смешного обидно. И сколько ещё бед он успеет принести?       Впору начинать список.        Он протянул к огню руки и поморщился — пальцы пронзала боль. Хорошо хоть снял с покойника меховые сапоги, пусть и разношены были под чужую ногу. Зато терзало изнутри сейчас только ладони.        В тишине прошли несколько долгих минут, прежде чем Тараэль решился глянуть на наёмницу. Подумал, что снова заснула. Но глаза её оказались едва приоткрыты. Наверняка сидела между сном и явью, не желая определяться. Или не решаясь. Но тишина начинала давить на виски, и пришлось вспомнить, как открывать рот и ворочать языком, чтоб начать хоть какой-то разговор.        — Кто такой Мир?        Это твоё дело?       Вопрос будто вырвался сам, не дожидаясь одобрения головы. Тараэль мысленно пнул себя под дых, ровно как с вопросом о погибшей сестре наёмницы. Заводить разговоры он умел. Он предпочитал так думать. Но грань между раньше и сейчас оказалась прочерчена кровавым порезом. Раньше ведь было проще: когда приходилось натягивать на себя ралаимскую маску — не только на низ лица — и кошмарить люд Подгорода, он не мог позволить себе смолоть подобную чушь. Сейчас же…        Она прищурилась и уставилась на него. Впервые за несколько недель, что он привыкал к её взгляду, она смотрела ему в глаза нехорошо. Неприкрытая угроза делила место со злобой и жгучей уязвимостью, и ничего из этого не совпадало с тем, что он научился связывать с этой женщиной за все разы их нечастых встреч. На миг даже сделалось не по себе — тот ли перед ним человек? Но её взгляд очистился так же внезапно, став тяжёлым и уставшим.        — И что я наплела во сне? — спросила она.        — Ничего. Ты просила у него воды.       Она фыркнула с заметным отвращением.       — Неважно, кто это.        И отвернулась, давая понять, что вопрос исчерпал себя, так и не раскрывшись.        Сделалось совестно. Перед ней, что полез не в своё дело, и перед собой, что не поймал момент ссоры головы с языком. Во второй раз. Но, как и в первый, — искренне удивлялся, что какую-то часть его разума заинтересовал чужой горячечный бред, да ещё и хватило наглости лезть и что-то выяснять. Ожидать подобного от себя было сложно.       Всё ещё зовёшь это «собой»?        Однако прежде чем погружаться в очередной виток болезненного самокопания, Тараэль поднял голову на нарочито громкий выдох.       — Хм-м... — задумалась женщина, сведя на переносице брови. — Наверно, с жаром я смогу разобраться. Наверно. Как думаешь, он большой?        — Да, — ответил Тараэль, вспомнив свои ощущения.        — Ну, тогда, надеюсь, хоть поменьше станет. Я кое-что вспомнила. Ты с алхимией как? Дружишь?        Он неопределённо повёл плечом.        — Нет.        — Эх… Я этого никогда не пробовала. Но мне рассказывали недавно, что должно проканать.        Тараэль приподнял брови. Её идеи нельзя было назвать ни хорошими, ни плохими. Вышло запомнить их разве что как бредовые.        — Апотекарский активатор, — объяснила наёмница.       — Ты сваришь зелье? — смутился он. — Здесь?       — Какое там… Его придётся просто так съесть. Или не съесть. Лучше втереть в дёсна или снюхать, как у вас тут со светопылью поступают, вроде.        Брови пришлось поднять ещё выше. Об алхимии Тараэль знал слишком мало. Но порошок, превращающий травяной чай или в зелье исцеления, или в яд, считался очень подлой вещью. И никогда не доводилось слышать, чтобы кто-то додумался его употреблять… без ничего.       — Почему ты решила, что это поможет? — отважился на уточнение он.       — Я знаю одну магичку. Она так сказала, а я ей верю, — бесхитростно ответила девчонка.        Он нахмурился.       — Почему?       — Потому что она понимает в этих вещах. Я тоже удивлялась. Но хоть мы с ней обе с Нерима, зельеварение и всевозможное колдунство мне, к сожалению, стало близко только здесь. «К сожалению» — потому что лучше б не становилось вовсе. Но ладно уже. Здесь так с активатором не делают, в общем… — Она прикрыла глаза, устав от длинной речи. — Если жар не сбить, далеко мы не уйдём, ты и сам понимаешь.       — Понимаю.       — Так что просто следи, что со мной станет, и не давай орать, если вдруг что. Ещё одну лавину я видеть не желаю… — заворчала она и развернулась к сумкам.        Тугой кожаный мешочек оказался в её дрожащих пальцах через полминуты вялых поисков.        — Ну что же… Как быстрее возьмёт?       — Я не знаю, — не стал раздумывать Тараэль.       — Светопыль никогда не пробовал? — с тенью насмешки прохрипела она. — Не верю. Я вот не пробовала, потому спрашиваю. Хотя это совсем не светопыль…       — Вдохни носом, — буркнул он. — Так делают все.        Делиться с ней опытом едва ли хотелось, пусть и было его всего ничего. Когда живёшь среди крыс арены, скорее поколотят, если не вдохнёшь со всеми, чем если снюхаешь по своей воле первым.        Она пожала плечами, лизнула палец и сунула его в мешочек.       — Я пыталась попробовать, на самом деле. Но моё тело с этой дрянью решило не дружить — чихать пришлось весь день.        В том, что она пыталась, Тараэль не сомневался. Таким интересно всё, потому что могут себе позволить. И есть возможность не скатиться в яму на самом дне, сообразив себе помощь в виде как людей, так и способов.       А кому помогаешь ты, осуждая её?       — Тебе повезло, — обронил он.       — Я понимаю, — без тени улыбки кивнула женщина и сунула себе палец под губу.       И Тараэлю сделалось не по себе уже во второй раз. Она выглядела ужасно, а жест только добавил картине цветности. Многие наркоманы втирали светопыль в дёсна, когда их нос приходил в негодность — и для употребления, и для дыхания. «Пыльных трупов» доводилось видеть не единожды, и в детстве, и в юношестве, и когда вырос — прогуливаясь по долгу службы по мелким зловонным притонам Подгорода. Крамольникам было всё равно на состояние своих посетителей — лишь бы несли звонкую монету. Но когда очередной бедолага прекращал марать себя голубыми соплями и начинал в исступлении вылизывать посиневшие от пыльцы руки… Жить такому оставалось несколько недель, и каждый уважающий себя держатель одиозных закутков считал своим долгом стрясти с несчастного последнее, уговаривая на дозы побольше. Ведь «через рот не так берёт». Это было отвратительно — и видеть, и слышать. Особенно после того, как едва не погряз сам. Но у него было чёткое понимание, что роковое пристрастие окажется в итоге аккурат поперёк плана, а тело проявило особенность — чтобы задурманить разум, вредного вещества требовалась двойная, если не тройная доза, что становилось уже поперёк кошелька. И выбора не стало, кроме как проскулить пару дней на койке, пропустив несколько боёв и лишившись еды на неделю, но отучить себя от дряни, не успевшей стать привычкой.       Особенность же стало можно объяснить только сейчас.        Вынырнув из вязких воспоминаний, Тараэль понял, почему так запросто в них провалился. Девчонка замерла, забыв палец во рту. Глядела куда-то сквозь, но глаза её сделались страшными. Пришлось присмотреться, чтобы понять причину: зрачки расширились почти на весь раёк. Она и моргать позабыла, но дышала ровно и уверенно.        — Эй? — позвал он.       — М?        Ожидать, что ему внемлют, он едва ли мог. Потому не отказал себе в удивлении.       — Что с тобой?        — Завеи вуку, — безэмоционально промычала она.       Тараэль подался вперёд и осторожно потянул её за предплечье. Белый порошок остался на сгибе её указательного пальца, остальное слизала дочиста. Он уложил её руку к ней на колени.       — Спасибо, — протянула женщина. — Рот слушается. Странно.       — Не должен?        — Должно и всё остальное. Если меня парализовало насовсем — добей.        Шуткой ли оно задумывалось, или взаправду имела это в виду, но выдох запнулся в глотке Тараэля, и он закашлялся.        — Нужно подождать, — сумел заставить себя сказать он. Не без усилия, но далеко не над кашлем: омерзительная неловкость приклеила язык к нёбу.       — Потрогай меня, — попросила она тем временем. — Вроде уже легче.        Он повиновался, приблизился и протянул ладонь к её лбу. Её чувства ей не врали. Даже в лице немного изменилась, снова обретя намёк на прежнюю себя.        — Жар спадает, — подтвердил он.        — Выходит, кроме Амброзии придётся ещё и вмазываться… — безразлично проговорила женщина. — Сказка, просто сказка.       «Если вернёшь контроль над телом», угрюмо добавил про себя Тараэль.       — А ну, потрогай ногу, — скомандовала тем временем она. В её голос возвращалась жизнь, но прежде чем внять её очередному пожеланию, он присмотрелся к её глазам: зрачок уменьшился.        — Всё с тобой нормально будет, — тихо сказал он. — Оно проходит.       — Тебе жалко, что ли?        Тараэль вздохнул и опустил ладонь ей на бедро.       — Чувствую, — не без слышимой радости заявила она.        Он не стал ничего отвечать. Она тоже, видимо, предпочла поберечь силы. Пришлось просидеть минуту в тишине, пока новое восторженное наблюдение не обрадовало его слух:       — Я моргнула! Интересно, на всех эта дрянь так действует?..         — Едва ли, — поразмыслив, отозвался он. — Иначе её бы использовали вместо зелья паралича.        — Его варить непросто, а тут всего-то дать понюхать порошка… Ну да. Но если хочешь, проверим на тебе потом.       — Не хочу, — отрезал Тараэль и мрачно добавил: — Экспериментов мне уже достаточно.        Она смогла перевести на него взгляд и немного подвинула голову. Светлые глаза снова почти потерялись на бледном лице — хорошо.        — Уши отогрел? А то твоё «не хочу» пустым звуком окажется.        Тараэль предпочёл оставить назойливую заботу о его оболочке без ответа. Безусловно, если женщина рассчитывала на его помощь делом, а не словом, её должно было волновать состояние его тела. Так почему же он не мог найти на себя управу, ощущая в этих уколах ворчание мамаши на непутёвое чадо?..       — Ногой могу шевелить! — прервала она его мысли.       …И в то же время такое же чадо слыша.       — Одной?        — Пока да. Ты займись полезным, что ли. Сходи отыщи кружку. А вдруг повезёт, если следы не замело?..       Видимо, он не уследил за лицом: девчонка подняла брови, глядя на него. Но идея снова выходить наружу в одиночку внезапно напугала. Или, скорее, напугала мысль идти и искать то самое место постыдной слабости.        И что бы ты натворил без неё?       Тараэль рывком поднялся и направился к выходу, глядя строго под ноги. Спорить с собой не имело смысла — он проиграл бы в любом из раскладов. Потому оставалось только запретить себе чувствовать, как делал это годами. В конце концов, сейчас перед ним точно так же стояла задача. Пусть голова пока и не научилась определять в новой достойный повод для хладности ума и собранности. Но вот так портачить и показывать, какой жалкой размазнёй он стал? Пусть пропало, ради чего держать себя в руках. Остатки гордости пропасть не смогли.        Сохранить лицо хочешь? Чьё?        Он тряхнул головой и потёр переносицу, щурясь: снаружи становилось ну слишком светло. Солнце не спешило показываться, это понять смог, но уже было к такому готово. Тараэль — нет. Взгляд уткнуть было попросту некуда, разве что пытаться спрятаться в серости скалы впереди и цепляться за тёмные стволы деревьев. Но пришёл-то он справа… Справа ведь? А справа белела дорога. Белела безжалостно, словно злорадствуя над очередной слабостью подземной крысы.        За глазами кольнуло. Заскреблось под веками, защипало в носу. И после первых пяти шагов пришлось успокаивать настойчивую мысль плюнуть на треклятую кружку и забиться в самый тёмный угол башни, пока не…        Пока не стемнеет? Часов десять сидеть без дела захотел? Она не согласится идти ночью. Ей день роднее.        Зашипев сквозь зубы, Тараэль заставил себя присмотреться. И пусть старые следы он уже был готов определять на ощупь, спасение подоспело неожиданно: заметил воткнутую в снег сосновую жердь. Так и оставил её, напрочь забыв, когда белая тьма отпустила его. А кружка нашлась рядом, там, куда и выпала из ослабевшей руки — темнела из-под снега исцарапанным боком. С облегчением выдохнув, он поднял её и вытащил из морозной ловушки дорожный посох. И снова попытался смотреть по сторонам: договориться с собой было необходимостью. Но как приказать глазам привыкнуть к пыткам и принимать их за новую действительность, догадок не нашлось. Можно ведь переучиться, точно можно… Но для такого нужно время. Куда больше, чем несколько минут или даже часов. Оставалось только терпеть?.. И ковылять обратно к башне, выхватывая сквозь почти сомкнутые веки обрывки картинки перед собой.        Внутри изменилось немногое — благо, там он уже мог видеть — девчонка с увлечением сжимала и разжимала кулаки, но сидела на прежнем месте. Тараэль приставил посох к стене и протянул ей кружку, подойдя ближе. Но находка будто совсем её не волновала. Потому что протянула ему руку в ответ.        — Помоги встать, — прозвучал новый запрос.        Он присмотрелся: выглядела она больной, слабой и уставшей. Всё ещё. Но умирающей её назвать было никак нельзя. Отбросив злосчастную жестянку на сумки, он кивком напомнил, что на правую его руку надеяться нечего. А после ответного кивка женщина оказалась на ногах и даже не заваливалась в сторону, вспоминая как ходить.        И ты счёл её безнадёжной и хотел добить?        В который раз сделалось совестно. Едва ли последний за сегодня или ближайшие несколько дней. Придётся привыкать и к этому.        — Как думаешь, — одёрнула его она, переваливаясь с носка на пятку, — что на следующий раз будет? Ослепну? Отравлюсь? Или благодать Семи богов снизойдёт?        — О чём ты?        — Когда снова придётся порошок этот есть. Ты правильно подумал, что на всех он по-разному работает. А я решила, что на одном и том же человеке он одинаково работать тоже не должен. Иначе как минимум ты будешь знать, как меня обездвижить, например. И с другими людьми так же.        — Имеет смысл, — кратко согласился он.        — Так что?        — Ты хочешь, чтобы я угадывал? Зачем?        — Потому что я пытаюсь с тобой разговаривать хоть бы о чём, а ты не даёшься, — посерьёзневшим голосом отозвалась она и заглянула ему в глаза. — Дай воды, растаяла уже. — И кивнула на бурдюк у костра.        Тараэль хотел бы надеяться, что посмотрел на неё с недовольством, но не чувствовал ничего кроме удивления. Почему ей было так важно разговорить его? Чтобы просто держать его рот занятым? Не могла же она взаправду переживать, что он наедине с собой не справится?..        Ты мало увидел и узнал за последнюю ночь, чтобы всё ещё иметь наглость быть уверенным хоть в чём-то?        — Держи, — обронил он, протягивая ей бурдюк. Затем подумал миг, решаясь, и продолжил: — На следующий раз оглохнешь.        Она слабо усмехнулась.       — Болтать всё равно не прекращу, не надейся. Какая дрянная на вкус сделалась эта вода… Будешь?        Тараэль качнул головой.       — Как хочешь. Нужно собираться, по-хорошему. Но тебе так идти нельзя. Что это?.. — Она заметила отрез поддоспешника, который пришлось отшвырнуть к стене, и подняла вещь. — Ты серьёзно?       — Что?        — Ты чего сделал?..       — Я шил.       — Это… Это ведь не для того нитка? Нет, так не годится. — Она нахмурилась, приглядываясь. — Я могу только надеяться, конечно, что больше не пригодится, а потому ниткой для живого мяса можно ткань шить. Но надеяться — мало. Распускай.        Незаконченная вещь оказалась в его руках.        — Я подумал… — Тараэль прервался, поняв, что говорить «нет уже никакой разницы» неуместно. Во всяком случае, для неё.        — М?       — Я видел, куда ты этот набор положила. Я не знаю, где другой. В сумках? Ты на них опиралась, и…       — Я поняла. — Она вздохнула, неуверенно шагая к своему прежнему месту, затем склонилась и проверила один из карманов. — Вот, тут и шило, и даже вроде напёрсток.        Тараэль поймал брошенный ему кожаный конверт.        — Шилом распусти и смотай, сложи с другими нитками. Потом прокипятить придётся, если не забуду… Ну даёшь, конечно…        Ощущение очередного промаха уже привычно засаднило под затылком. Выдастся ли хоть один час без нелепых оплошностей?        — Ещё бы прекратило тошнить… — сама себе пробубнила девчонка и принялась нарезать чистый отрез ткани на полоски, усевшись обратно на пол.        Тараэль последовал примеру и занялся поручением, старательно распуская швы. Углядеть коробок со швейными принадлежностями «для живого мяса» не смог. Может, правда бросил в огонь, как и порывался? Но наёмница бы не оставила это без внимания. Выходит, забрала, пока он не смотрел. Стоит ли спрашивать, откуда взялась та вещица?.. Но прежде чем решиться, он прикрыл рот тыльной стороной ладони — уж слишком захотелось зевнуть.        — Спать хочешь? — тут же заметила женщина.        В этот раз он предпочёл подумать, прежде чем отвечать. Усталость и в самом деле уже подбиралась к той грани, когда стоило бы искать куда поудобнее себя уронить на ближайшие часа три. Хотя бы три. Но обстоятельства были против.        — А когда у вас вообще спать принято?.. Было принято, то есть, — продолжила своё она. — Как у нас, подсолнухов, или на свой лад?       — Шесть часов, начиная с полудня, — выдохнул Тараэль.        Она тихонько присвистнула.        — Но ночью я… спал, если это можно так назвать. Так же, как и ты. Так что неважно.        — Ты очнулся раньше. Не знаю насколько.        Женщина внимательно всмотрелась в него, явно ожидая, что он соизволит подсказать и разницу, и пересказать всё, что она не успела застать. Но Тараэль только мотнул головой, давая понять, что причин не идти днём у него нет:        — До ночи временить нет смысла.        — Да, ночью нас и без соли сожрут, — приподняла брови она, глубоко кивнув. — Голодный хищник под вечер чертовски опасен. Но неудобно это…       — Что?        — Что ты днём спать приучен.         Тараэль удивлённо фыркнул, уложил работу на колени и широко развёл руками:       — Ну простите, что Ралата устроена неудобно.        Её взгляд сперва было сложно понять. Но прищуренные глаза и дрогнувшие уголки губ выдали её полностью. Она тоже поняла это и прекратила сдерживаться, хрипло рассмеявшись.        — Ладно, прощаю.       Он покачал головой.       — Но я же не о том, — продолжила она, отдышавшись. — Наоборот, думаю, как поступить лучше будет, чтоб и тебя не мучить, и двигаться хоть как-то.        — Следи за собой. Я уж разберусь, — вяло огрызнулся Тараэль. — Я тебе не…       — Уймись, — строго перебила его она. — Моё дело — хотя бы предложить задуматься. Нет так нет. С шитьём помочь? Башку тебе всё ещё надо прикрыть.        — Я сам.        — Уверен? Я быстрее справлюсь.       Он вздохнул и поднял к ней взгляд. Судить по тому, что было перед ним сейчас, не имело и капли смысла. Потому обратился к памяти. А в памяти жила женщина, для которой шьют. Но никак не она сама.        — Ты умеешь шить? — с долей иронии поинтересовался он.        — И готовить, и сопли подтирать, — усмехнулась наёмница. — Нет, как так получилось, пересказывать не буду. Пока что. Давай, покажи, что придумал.        Она неуклюже поднялась и опустилась подле него, забрав с колен отрез поддоспешника. Тараэль не стал мешать: хочет возиться — пусть.        — Тут шов сделать хотел? Оно и правильно. Нож далеко? Подрежь здесь и здесь. Соорудим тебе капюшон…       Под её мерное бормотание захотелось задремать, мешало разве что копошение под самым ухом и что она то и дело накладывала недоделку ему на плечи и голову. Но когда она закончила прикидывать и сосредоточилась на работе, Тараэль, видимо, прикрыл веки уж слишком надолго. Так надолго, что очнулся от резкого нежелания тела держать вес головы. И сразу напоролся на очередной взгляд, который понять не совсем получалось. Нет, девчонке не было весело или смешно. Но смотрела она с улыбкой. Жалостливой?       — Что? — не выдержал Тараэль.        — Носом клевать рано, — пожала плечами она. — Уверен, что…       Он выразительно посмотрел на неё, не дожидаясь, пока она договорит.        — Как хочешь. На вот, примеряй.        В руках у него оказалась уже не недоделка, но вполне себе вещь. Женщина даже успела обметать края, чтоб не щетинились нитками грубые срезы ножом.        — Сколько я?..        — Минут пятнадцать, — подсказала она.        Он вздохнул, возвращаясь к чудному капюшону. Что-то подобное задумывал сделать сам, но не хватило ни навыков, ни терпения. Правда, нахлобучив его на голову, почувствовал себя глупо. Но будто бы было удобно. И тепло.        Тараэль перевёл на женщину взгляд и глубоко кивнул.        — Не за что, — хмыкнула она, рассматривая его. — Выглядишь ты в нём по-дурацки, но ты вроде не к мадамам по балконам лазить собрался. Сойдёт.        — Сойдёт… — отозвался он эхом. Внимание привлекло светлое и длинное пятно справа на стене, готовое сползти краем на пол. А следом заметил танцующие в луче света, провалившемся в бойницу, пылинки. — Солнце вышло?       — Угу. И хорошо. Может, и не одубеем так сразу.        Он предпочёл промолчать. Жаловаться ей на неприспособленные к её миру глаза означало добавить в список оплошностей очередную слабость, пусть она и была уже намечена там отнюдь не углём. Молчал и когда снова пришлось перевязать девчонке голову, и когда затушили костёр и стали собираться. Но у стены слева блеснул метал, и смолчать Тараэль уже не смог.        — Кольчуга, — махнул рукой он. — Ты не надела.        — И безмерно этому рада, — вскинула подбородок женщина. — Ты знаешь, сколько она весит? Я идти хочу, а не волочиться по земле. Тащить меня будешь?        — Ты останешься без защиты.        — А ты мне на что? — беззлостно усмехнулась она. — Ты вон сказал за собой следить, я и слежу. Мне так удобнее будет.        Он поджал губы. Хотелось бы с ней поспорить, но ради чего?..       — Как скажешь.        — Вот и славно. Ну, давай, вперёд.        Умостив за плечами сумки, он первый шагнул за порог. Снег под ногами сделался синим, наверно потому что был спрятан в тени башни. Но путь вёл в противоположную сторону.        — Как тут ярко-то! — озвучила его мысли наёмница, вырываясь на пару шагов вперёд. — А небо какое…       Она продолжила что-то говорить, но её восторг разделить решительно не получалось: пришлось выйти из тени и прокладывать себе путь к дороге. Которая вела прямо на восток, сунув Тараэлю треклятое солнце ровно в глаза. Пронзительная белизна снега со всех сторон нарастала тонким писком в ушах, под веками нещадно жгло, и когда на щеках вышло ощутить слёзы, а тереть лицо свободной рукой стало слишком больно, он понял, что сдержаться уже не сможет.       — Какой от меня толк, если я слеп?! — рявкнул он, обращаясь, скорее, к себе.        Смазанный силуэт в нескольких ярдах впереди замер, развернулся и с интересом склонил к плечу голову. Затем подошёл ближе, явно цепко в него вглядываясь. Чего можно было ожидать дальше, Тараэль не знал. Но раздражение от своего бессилия грозилось вот-вот перелиться через край в очередной раз.        — Ого, — неожиданно удивлённо протянула девчонка. — А я и не подумала совсем. Идём, вернёмся.        И коснулась его локтя, чтобы направить обратно к башне. Ровно как наивные дураки Подгорода, по неопытности подсказывавшие дорогу местным слепцам.       Тараэль дёрнул рукой, высвобождаясь. Жгучая злоба отняла остатки зрения — собственная уязвимость не бесила так, как бесило её осознание кем-то, кроме него. После долгих лет, за которые он не просто приучился считать себя сильным, но будто бы таковым и являлся, это унижение было слишком сложно стерпеть.        — Да мне тоже смотреть неприятно, — загудела девчонка, семеня следом, когда он развернулся спиной к солнцу и зашагал прочь. — Я забыла, что ты непривыкший совсем. Чего об этом не сказал?       — Я не знал, что будет так ярко, — выплюнул он через плечо, скрываясь в тени башни.        — Я тоже, — донёсся виноватый тон из-за спины.        Тараэль нырнул в дверной проём и уронил сумки на пол. А затем прижался лбом к стене, даже не пытаясь как-то реагировать на любопытный взгляд, прилипший к нему слева. Полумрак окутал голову прохладным мехом, боль отступила, и только теперь задумался: женщина-то тут при чём?        — Извини, — едва слышно вздохнул он, отрываясь от стенки.        — Не знала б, что творится, спросила бы обязательно, кто тебе траву такую забористую продал, — хохотнула она, заглядывая ему в глаза. — Делать мне нечего — на мокрый порох обижаться. Давай лучше подумаем, как с тобой быть.        — На мокрый порох?..       — Надо бы дождаться облака — хотя бы, — пропустила мимо ушей его вопрос девчонка, укладывая на пол свою сумку и усаживаясь рядом. — А снег там местами и до колена достаёт… Сплести, что ли, из веток снегоступы. Видела такое когда-то…       Тараэль мазнул взглядом по бойнице и сразу зажмурился. За глазами настойчиво бился пульс, засвербело в носу… Он успел спрятаться в сгибе локтя — на этот раз левого, — прежде чем чихнуть. Звон в ушах развеял усталый смех девчонки.        — До полудня сидим на жопах смирно, — заявила она, когда Тараэль сумел рассмотреть, где на полу валялись рассохшиеся доски, и опуститься с ней рядом. — Дальше будем видеть.        — Почему до полудня? — не понял он.       — Чтоб солнце за спину перекинулось и перестало тебя слепить. Я тебя калекой сделать не хочу.        Он открыл было рот, но передумал. Если женщина всерьёз решила озаботиться тем, что от него останется потом, то пусть. Незачем втолковывать ей, что никакое потом ему не грозит. Откажется понимать. Но если в этот раз она оказалась права хотя бы в моменте, и без глаз он мог помочь ей ровно ничем… В иных подобных случаях своим упрямством она навредит только себе, избегая пользоваться его ресурсом.       — Я тебе настоятельно рекомендую поесть хоть что-то, — отвлекла она, принявшись копаться в сумках. — Не рассказывай, что не хочешь. Мне, знаешь, тоже не очень весело играть в мамку, но пока иначе не получается. На.        Тараэль едва успел подставить руки, прежде чем она сунула ему завёрнутую в отрез ткани лепёшку.        — Я…       — Ешь, — строго перебила его девчонка.        — …сказал, что не хочу, — возмутился он. Расслышать в своём голосе уверенность, однако, не вышло.        — Командовать тобой не получается, значит, придётся просить и уговаривать? — внезапно гневно спросила она. Упрямый взгляд снова блеснул злобой. — Ты выёбываешься, а не не хочешь. Без еды тело слабеет. Если ты не понял ещё — мы в полной заднице. Нам нужно выжить. Для этого нужно жрать. Что неясно?        Тараэль дважды моргнул, стараясь никак не показать своё изумление. У неё успешно вышло сбить его с толку: не знал, всерьёз ли это, стоит ли смеяться, поставить её на место или же смутиться и виновато склонить голову. Девчонка не пыталась обмануть его, примерив роль, — он научился понимать лица Спящих довольно хорошо. Раздутые ноздри, крепко сжатые губы… Она однозначно видела в нём проблему. И была при этом в своих суждениях права — жрать-то действительно нужно. И голод он чувствовал, если пытался прислушаться к этому телу.        Он перевёл взгляд на чёрствую лепёшку, крепко сжатую обеими руками. Сам ведь рассуждал, что наёмнице нужен его ресурс. Разбираться с волками? Разбойниками? Была ли разница?.. Он должен быть готов ко всему. Всё ясно.        — Рада, что мы друг друга смогли понять, — качнула головой она, сразу смягчившись, когда Тараэль решился начать есть. — Вызверяться на тебя не хотела. Прости. Тут не только тебе предостаточно всего сразу.        Вызверяться на него?.. Уже, наверно, все года четыре ему не доставалось на орехи даже от Провидцев. А потому сейчас, когда отгремел обвал растерянности, он чувствовал… обиду? Возмущение? По делу ведь получил, если так можно было сказать, и всё же…        — А это что… — протянула девчонка, отвлекая. Она продолжила возиться в одной из сумок и вытащила на свет белый продолговатый предмет с два пальца толщиной и в ладонь длиной. Присмотревшись, Тараэль сумел узнать в нём кость. — Что за штука такая…       Кость даже не была полой — осталась всего пластинка. Но не целая: в ней темнели две длинные прорези, одна за другой. И выемка между ними, снизу.       — Ты не знаешь, что у тебя с собой? — заметил Тараэль, прожевав очередной затвердевший кусок лепёшки.       — У меня? Знаю. Но я тебе не из гильдии честных и праведных наёмников, — угрюмо усмехнулась она. — Тут тебе и выменянное, и… чужое. Эта штуковина была в мешке целительницы, что из апотекариев.        Значит, швейный набор со значком Святого Ордена точно ворованный. Отчего тогда так тревожно из-за него до сих пор?..        — А ну, — оживилась девчонка, и так и эдак выкручивая кусок кости перед лицом, — кажется, я сообразила. — И прижала неведомую безделушку к глазам.        — То прорези, чтоб смотреть? — догадался Тараэль. — Зачем?        — Очки, — восхищённо зашуршала она. — У Меррайиля что-то такое есть, только круглые и из стекла.        — У кого?        Прозвучавшее имя было смутно знакомо, но больше озадачило то, что подсознание дописало перед ним. Титул. Потому что слышать «Меррайиль» без «архимагистр» не доводилось никогда. «Архимагистр — он как Первый Провидец, только бестолковый, — загудел в памяти низкий голос брата Ненависти. — Тручесса — как Отец, считай. Только тоже бестолковая. Красные бестолковы по определению. Но ты запоминай, может, и пригодится когда-то…»       Девчонка тем временем даже не спешила поворачивать к Тараэлю голову. Кое-как поднялась с пола и, тихо бубня «почему без стёкол», зашагала к выходу из башни, придерживая «очки» у лица.        Что такое очки, Тараэль знал. Равно как и знал им цену. Круглые стекляшки в сложных оправах несколько раз оказывались среди ценных безделушек, которыми обыватели Подгорода оплачивали Теневую дань. Костяная пластина с прорезями на очки не походила ничем.        — А ну, иди сюда! — позвала его наёмница, скрывшись за боком башни.        Пришлось отложить лепёшку, которая только-только стала казаться вкусной, и повиноваться.        Снаружи солнце всё так же жгло снег, и снова стало печь глаза, так что пришлось сразу прятаться в сгибе локтя. Но девчонка настойчиво надавила ему на руку, заставляя подставить свету лицо. Ненадолго — второй ладонью прижала ему к носу костяную пластинку.        — Смотри! — довольно заурчала она, хлопнув его по плечу.        Уговорить себя разлепить веки получилось, только когда он развернулся к солнцу спиной. Догадаться, что кость надо держать самому, а не рассчитывать на наёмницу, — и того позже. Она же решила, что нужно действовать наверняка: на переносице от грани пластинки поселилась глубокая вмятина.        Тараэль отстранил холодную руку, придерживая чудную штуковину уже самостоятельно. К тонким прорезям нужно было привыкнуть, ведь они ограничивали обзор до узкой полосы со смазанными тёмными краями. Но в этом, похоже, и был смысл, ведь глаза болели меньше. Во всяком случае, не так сильно, как могли бы.        Он завертелся, пытаясь охватить взглядом как можно больше. Получилось определить всего три проблемы: небо, снег под самыми ногами, если наклонять голову, и… восток, потому что оттуда светило солнце.        — Придётся ждать до полудня всё равно. Слепит, — признал он, возвращаясь в башню. Хотелось рассмотреть костяную пластинку в привычном освещении: под пальцами скользили вырезанные узоры, а с боков, кажется, были проделаны отверстия. — Но толк от неё есть.       — Так и знала, — удовлетворённо обронила девчонка, следуя за ним. — Апотекарии по снегам ползают в свою Коллегию, конечно, им нужно беречь глаза.        Она предпочла не опускаться на своё привычное место, но завозилась с костром, заставляя пламя ожить в третий раз. И только потом уселась. Тараэль же успел рассмотреть «очки»: завитки мягкими волнами огибали прорези, накладывались друг на друга и терялись по бокам, проваливаясь в маленькие круглые дырки. Наверняка туда предполагалось сунуть тонкую верёвку, чтобы закрепить приспособление на голове и освободить руки. И по-хорошему нужно было бы поинтересоваться у женщины, найдётся ли в сумках что-то подходящее, но спросил он другое:       — Откуда ты знаешь архимагистра Меррайиля?         Она подняла к нему голову, не скрывая удивления. Но сразу же опустила брови и натянула улыбку.       — Я, по-твоему, двадцать с хером лет себя для тебя берегла и больше ни на кого не работала?       — Тебя нанимал архимагистр Святого Ордена?        — Можно так сказать, — кивнула женщина.        Тараэль сбросил капюшон и потёр виски. Ощущение, что человек перед ним был куда сложнее, чем сперва казалось, напитывало тревогу, наслаиваясь само на себя. Но досаднее было другое — как он сам не мог предположить, что эта женщина чем-то заработала себе и на дорогую оснастку, и на лошадь, и на безбедную жизнь в подсолнечном мире в целом? Но про Меррайиля всё равно захотелось расспросить. Только вот какой нормальный наёмник станет рассказывать о своих задачах?       — Ему нужно было достать хлам из пирийских руин, а встретила я его вообще в «Толстом леоране», — опередила его мысли она. — Магистры Ордена по тавернам выпивать тоже любят. А вообще — там нечего рассказывать, работа как работа.        Хотя бы без деталей, успокоил себя Тараэль. Мысль, что она успела кому-то растрепать и о его деле, страшила. Но и уточнять не хотелось. Какая уже разница? Оно имело бы смысл, рассчитывай он на «потом».        — Нужна бечёвка, чтобы закрепить это на голове, — обронил он, передав ей очки.        Под рукой оказалась недоеденная лепёшка, и он всецело посвятил себя ей, не обращая внимание на копошение и бурчание слева от себя. Снова зашевелилась усталость, и пришлось задуматься, как будет правильнее поступить: терпеть или привалиться к стене и заснуть хоть на час. Так и застыл в нерешительности, дожевав. Очнулся только на короткие десять секунд — женщина сунула ему подвешенную на шнурок костяную пластинку, и он повесил её на шею. А дальше снова потерялся в каменной кладке стены напротив, позабыв думать. Но что-то за гранью восприятия тревожно звенело, становясь громче из минуты в минуту, и чувство грядущей беды вырвало Тараэля из полудрёмы, чтобы подсунуть его под решительный взгляд женщины.        — Что? — спросил он, сдерживая зевок.        — Не могу тебя понять, — серьёзно ответила она. — Что успело произойти, что тебе стало легче? Да и стало ли? Или ты себя в этом убедил?        Он в непонимании прищурился.        — Тебя в мире живых не держало ничего, — продолжила женщина, почти ощутимо придавив его взглядом, — и держаться ты не хотел. А как я попросила повременить, чтоб помочь мне, тебя тут будто и не было уже. Разве что проживать про себя всё пришлось. Но сейчас ты есть. И проживать даже молча не спешишь. Что случилось, пока я спала?        Несколько часов на поверхности твёрдо дали понять, что Тараэлю осталось в этом мире всего три вещи: плошать, удивляться и возмущаться. Одна повадилась приходить на смену другой, другая — третьей, но не доводилось пока испытывать это всё одновременно. До сейчас. Наглость девчонки полоснула по возмущению, желание влезть ему в голову, чтоб разбираться, — по удивлению, и вдобавок шевельнулась вина: будто снова подвёл её в чём-то, что засомневалась в нём и захотела ясности.        — Я хотела поговорить с тобой о произошедшем, — не стала дожидаться она его ответа. — Я считала, что тебе это нужно. Ты и сам пытался со мной заговорить. Теперь я не понимаю.        Тараэль в растерянности пожал плечами. Что сказать ей на это, он не знал. И ладно бы «сказать». Он не знал, что и думать. Но знал, что за растерянностью часто прячется страх. Пусть выпускать его на волю снова никак не хотелось, каждая секунда промедления приближала неминуемое. Сперва сделалось неловко, потом — не по себе, а дальше ему пришлось отвести взгляд и сложить на груди руки, случайно вывернув правое запястье слишком сильно. Больше, чем оно готово было стерпеть. Внимание девчонки не обошло это стороной — наверняка зацепилась за гримасу боли на его лице.        — Ты сказал, это сделал Лето. Он напал на тебя?        Тараэль неуверенно кивнул. Не сразу.       — Ты помнишь почему?        Откуда ей знать, что он мог что-то забыть?..        — Помню, — тихо подтвердил он.        Растерянность только крепла: причин делиться с ней пережитым он находил столько же, сколько и причин смолчать. Последнее ничего бы не поменяло, а первое… Снова вспоминать всё, проговаривая вслух, означало подставить ей беззащитное брюхо. Означало признать уязвимость. А уязвимость — это унизительно. На такое стоит идти только ради чего-то.        Она видела недостаточно?..       — Ты хочешь рассказать? — настойчиво спросила она. — Если нет, то я больше не заговорю об этом. Но пожалуйста, не ври мне сейчас.         Тараэль поднял к ней взгляд. Тёмные круги под её глазами в свете дня казались синими, лицо на фоне камня белело ровно как снежное пятно, налепленное на кирпичи ветром, и только в губах сохранился какой-то намёк на жизнь — виднелась кое-где в трещинах кровь. В остальном же девчонка походила на живого мертвеца — снова. Или он обманулся, решив, что она в какой-то миг стала выглядеть лучше. И в таком состоянии она хочет понимать, что не так с ним?       — Зачем тебе это? — устало спросил он, отведя взгляд. — В чём твоя выгода? Ради чего?..        — Какой же ты тугой на голову, — вздохнула она. — Я никогда таких упрямцев не встречала. Давай по-простому: тебе херово. А я тебе сопереживаю, мне не всё равно, я не хочу, чтобы тебе было херово. На «почему» ответ тебе не понравится.        — …Почему?       Она тяжело вздохнула.        — Проще считать, что «просто потому что». Его нет, если не хочешь искать объяснение в эгоизме и устройстве человеческой сути.        — А если хочу? — решился на новый вопрос Тараэль, поборов на миг замешательство. Смириться с её речами отчаянно не получалось, отчего шевельнулось раздражение.       Она всмотрелась в него.        — Мне херово тоже, потому что херово тебе, так вот сложилось. Так люди устроены. Так природа сделала, чтоб мы смогли выживать. Поодиночке, как дикие звери, мы не можем. Нам нужны другие люди. Чаще всего. Потому нам плохо за кого-то. Сегодня сочувствуешь ты, решаешь поэтому помочь, а завтра посочувствуют тебе. И не надо мне рассказывать, что, мол, протянешь сукам руку — откусят по локоть. Я говорю тебе о случае, когда тебе хотят добра. Я хочу тебе добра, пусть ты мне не веришь или вообще не понимаешь.       Тараэль зажмурился до зелёных огоньков и раскрыл глаза. К оторопи примешивалась уже настоящая злость, суть которой он не мог себе объяснить.        — То есть, я должен посочувствовать тебе и всё вывалить, потому что ты захотела сочувствовать мне? Тебе ж из-за меня херово? Надо сочувствовать!        — Можешь и так считать, — невесело усмехнулась девчонка. — Но я тебе из себя проблему делать не буду. Нет так нет.        — Уже сделала, — скривил губы он. — Так ведь мир устроен, что чужая беда моей стать должна. И вот уже мне хуёво, потому что тебе хуёво, потому что мне хуёво! Давай, сочувствуй мне ещё и по этому поводу. А я тебе посочувствую! И так пока небо на землю не ёбнется и солнцем не размажет! Давай! — Он прервался на короткий вдох. Холодный воздух, втянутый сквозь зубы, не смог остудить голову: девчонка продолжала смотреть на него с явным вызовом. Привык он к иному. Или же гнев, который он сейчас испытывал, стал казаться снаружи каким-то другим? — Если же твоей сострадательной душеньке так тягостно, то слушай. Мне не жалко, какая мне нахуй разница?! Тебе вот легче жить станет, говоришь? Слушай! И сочувствуй, обязательно сочувствуй! Только попробуй не посочувствовать!        Наконец в её глазах получилось заметить тень страха. Но даже тени хватило, чтобы испытать привычное удовлетворение. Ведь в страхе, который он умел причинять, рождалась власть. Власть над положением, над ситуацией… и над дурой-наёмницей в целом. Власть же дарила наслаждение. И демонстрация уязвимости оправдалась с лихвой.       — Лето попал мне по руке, потому что я не успел выставить защиту, — начал он, погано улыбаясь. — Наверно, он решил мне не сочувствовать, потому что ударил потом ещё раз. И ещё мно-о-ого раз. А мечом помахать решил, чтоб я сообразил быстрее, чего мне от жизни надо. Мой Отец того хотел. Тоже посочувствовать не смог, уёбок чёрствый. Сказал, что ж ты, дитятко, глупишь, я же тебя спас! И Лето спас! А ну окстись, неразумный! А я вот не смог — видно, у меня с сочувствием тоже плохо. Весь в Отца!        Девчонка округлила глаза.        — Что пялишься? Думала, я сирота? Нет же, у меня есть папаша! Создал же меня, да ещё и постарался как! Я из творений лучшее! Блядский шедевр, не иначе! Поломался, правда, и меня выбросили, как и полусотню остальных «образцов», но это же мелочи. Я же вылупился из трупной кучи, как личинка мухи, я же припёрся обратно к батьку?! Я исцелился! А сочувствием вот так и не оброс. — Тараэль прервался, чтобы отдышаться. — Мне и Лето сказал, мол, ты жизнью Отцу обязан, как и я, ты чего неблагодарен? А я вот не понял. Не захотел понимать.        Страх на лице напротив медленно сменялся на глубокую озадаченность. Вместе с этим унималась и весёлая злость, оставляя на берегу выбеленные кости.        — Потому что Лето не мог бы, — выдохнул сквозь зубы он.        — Как ты смог победить его? — наконец разлепила губы девчонка, выдав худшее, что можно было сказать. — Ты же говорил, что…        — Что не спешил бы с ним связываться?! — рявкнул Тараэль. — Меня почему-то не спросили! Хотя нет, что это я, мне сказали правду принять. Я, дурак, не принял, и пришлось делать так!       Он резко дёрнул правой рукой, расправив ладонь и обращаясь разумом к пустоте. Пограничное состояние не было радо ему равно как и мир настоящих вещей: в густой сиреневый дым обратились только пальцы, запястье же начало ныть от резкого жеста. Но хуже было другое — секунды хватило, чтобы в глазах потемнело, а носом пошла кровь. Он прижал к лицу край капюшона, и пришлось замолкнуть.        Взгляд женщины выражал почти что пренебрежение, когда глаза Тараэля вспомнили, как смотреть.        — Довыёбывался, — вздохнула она. — Но ладно с этим. От Лето там ничего не осталось, ты же понимаешь?        Возмущение взбурлило, заставив отнять руку от лица: как смеет она рассуждать о нём?!       — Откуда ты знаешь?!       — Ты сам сказал, что он умер, — повела плечом наёмница. — Тело было… пустое?        — Тело не пойдёт без души! Не станет разговаривать!        — Пойдёт…       — Он не был заблудшим, мать твою! Он был жив!        В заблудших не течёт горячая кровь.        — У него сердце билось! — докинул Тараэль.        — Хорошо, — сразу согласилась девчонка. — Он был жив. Но это был не Лето.        Он прижал к лицу грубую ткань, слизнув с верхней губы кровь и снова до скрипа сжав зубы. Утихшая было злоба занялась едким пламенем. Это был не Лето? Несомненно. Но всё, связанное с Лето, принадлежало Тараэлю и никому кроме, а значит, и этот вывод тоже полагался ему одному. Однако толика уцелевшего здравого смысла внутри боролась со слепым гневом, силясь втолковать, что не он один имеет право на выводы. Не он один имеет право обладать. Имеет право быть.        Ветер снаружи поменялся — в башню задуло холодом, задрожал огонь, испуганно переползая по почерневшим веткам ближе к ногам хозяев, сыпануло мелкого снега. Тараэль отнял край капюшона от лица и уставился на него, пытаясь понять, сколько успело вылиться ненастоящей крови. Женщина же молчала, не отводя от него внимательного взгляда. Он устало глянул на неё в ответ и глубоко вдохнул.       — Душу нужно было обманывать, чтобы она принялась в чужеродном теле. Оно полностью повторяло настоящее, — начал рассуждать Тараэль, поняв, что мороз сумел остудить горячую голову. Внутри сделалось до спелого звона пусто. — Иначе из-за «отчуждения» шутка кончалась раньше срока. С Лето всё ясно — умер при «пересадке». Несса протянула долго, но всё же свихнулась, и только моя душа оказалась достаточно тупой, чтобы не заметить разницу. А может, это и не моя душа вовсе. Может, и она копия. А может, настоящей никогда не было? Магическое тело этот уёбок сотворил как-то, так почему душу нельзя? Но какая уже нахуй разница… — выдохнул он, отлепив взгляд от лица девчонки.        — Отец сказал, что и Несса тоже особенная, я помню это, — отозвалась она. — Она одна из вас, выходит. У неё были такие же шрамы на предплечье.        — Ты говорила. — Он прикрыл глаза, стараясь совсем не двигаться: под черепом снова плела паутину боль.        — Она перестала видеть человеческие лица. Вот тебе и «отчуждение», — медленно проговорила наёмница. — Ты поэтому меня вынудил пообещать, чтоб убила тебя, если следом за ней пойдёшь?        Он нерешительно кивнул. Перестала видеть лица?.. Представить девчонку без носа или рта не получалось, а мысль о подобном… пугала. Но если всё безумие заключалось в этом, то так он протянул бы дней пять — или сколько там она от него хочет? — без проблем.        — Но ты теперь в курсе, как ты… сотворён? Хочешь верь, а хочешь — нет, но что-то мне говорит, что твоя «тупая» душа теперь не устроит бед, внезапно прозрев.         Тараэль попытался изобразить кислую улыбку. Судя по интонации, женщина правда в это верила. Пусть так. Если действительно в какой-то момент она глянет на него, и он не сумеет увидеть её глаз, то просто не подаст виду. О такой слабости ей незачем знать. Она несущественна. Она не помешает задаче.        И всё же поднять веки сейчас стало страшно. Потому он выбрал ждать.        — Мне уже надоело прозревать.        — Я понимаю.        Лишив себя зрения на минуту, он довольствовался звуками и запахами. Трещал трусливый костёр, и пахло им же. Пахло также морозом, если у него вообще был запах. Сильнее всего, правда, пахло кровью.        — Когда он назвал меня неблагодарным предателем, я именно что устроил беды. — Он скривил губы и повернул голову к женщине. На следующую фразу пришлось собрать всю оставшуюся смелость, и заняло это три скрипучих вдоха. — Потому что предателем оказался он.        — Это был не Лето.       — Это был не Лето, — едва слышно повторил Тараэль и открыл глаза. Её лицо оказалось на месте. Хвала мёртвым и живым богам, оно было на месте. И это дало сил признать то, что снова начало прожигать грудь. — Но я не могу в это поверить. Потому что это…        Он крепко сжал зубы и зажмурился.       Женщина молчала.        — Это человеческое чучело украло его обличье. А я, блять, глупее вороны, если башкой понимаю, но смириться не могу.        Ответом ему снова стала тишина. Открывать глаза не хотелось — опять обжёг бы остатки гордости о её снисходительное сочувствие. Но слышал, как она начала возиться, а следом хлюпнула об пол вода.        — На, возьми, — прозвучал её охрипший голос, и носа коснулась мокрая ткань. Он забрал из её рук намоченную тряпку. — Сколько ты искал его?       — Что? — не понял Тараэль, несмело раскрыв глаза и принявшись вытирать с лица размазанную кровь.        — Сколько ты искал Лето, прежде чем окончательно решил, что он мёртв? — спросила женщина.        — Пока не попал в Ралату, — ответил он, задумавшись. Этот вопрос стоило бы задать себе ещё очень давно и не единожды, но «многие годы» почему-то остались безликими. — Пока не увидел своими глазами, что это за проклятая дыра.        — Ты скорбел? Когда принял, что он умер?        Скорбеть?.. В Ралате запрещена скорбь. В Ралате стало попросту не до этого.        — Я не мог, — шёпотом выдохнул он.        — Лето мёртв… снова. Всё ещё. Ты можешь скорбеть сейчас. Ты уже скорбишь, верно? Больше нечему мешать тебе.        Её голос обратился мерным гулом в ушах, и остаток фразы пришлось скорее додумать, чем расслышать. Что есть скорбь? Намеренное терзание собственной души болью от печали? Так этого хватало и без умысла. Или же… Или что?..        И почему в груди дерёт благодарно?        — Скорбеть больно, — сумел выдавить из себя Тараэль спустя секунды или долгие минуты тишины, которые он не сумел сосчитать. Но не над этим пришлось сокрушаться. Такие слова могли покинуть уста ребёнка, никак не взрослого мужчины. Взрослому не надлежит…       — Я знаю, — тяжело выдохнула женщина, перебивая его мысли, и придвинулась, крепко прижавшись боком. — Но это правильно. Когда близкий человек умирает, мы вспоминаем, как были с ним счастливы. Будь то годы или минуты. Их не вернуть, а новых не будет, и оттого нам больно. Но боль нужна, чтобы принять. И смириться. Иначе… Иначе выйдет, как с тобой.        Он не смог понять, что она сказала в последнюю очередь. В голове зазвенело детским смехом пресловутое «были счастливы», и где-то под челюстью застрял колючий клубок. Глаза перестали видеть, и в серой пустоте едва выделялось только полуживое тепло слева.        — Шесть лет, — сказал он, сомневаясь, что слова взаправду прозвучали вне его головы. — И может быть ещё несколько, которых я не помню.        Воздух стал другим: ранил изнутри нос, впивался ледяными иглами в нёбо, отказывался лезть в лёгкие. А если и выходило втянуть хоть немного, то под рёбрами становилось нестерпимо жарко.        — Я не хочу, — заговорила вместо него боль. — Я не хочу.        И даже его боль звучала измученно. Этому вышло удивиться, и мир вобрал его обратно в себя: перед глазами заплясало пламя костра, завыла за стеной метель, а язык снял с губы солёную каплю. Вкус узнал мгновенно и облегчённо выдохнул: носом снова пошла кровь.        — Этого невозможно хотеть, — участливо согласилась женщина, напомнив о себе. — Я скажу тебе так: всю жизнь мы отрываем от своего сердца куски и прикапываем в свежие могилы. Таков удел человеческий. Так всегда было и так будет до скончания веков.        Тараэль прижал к ноздрям мокрый тканевый отрез и развернул к ней голову. Она задумчиво смотрела на костёр.       — Принято считать, что время помогает, — неспешно продолжила она. — Что зарастут эти дыры в сердце. Перекроются чем-то. Но нет. Чёртова рана всегда будет там, такая же, как и сейчас. Просто отходить ты будешь дальше и дальше, мотать вокруг этой ямы круги иногда, другие огибая, ведь появятся новые. И нет-нет, да и будешь в неё падать обратно. — Она шмыгнула носом и помолчала недолго. — Не будет менее больно. Но со временем уйдёшь совсем далеко, а упадёшь снова — научишься быстрее вылезать. Войдёт в привычку, я б сказала. Запомнишь, что именно тебе помогает. Может, начать о рутине думать или разговор с кем-то о войнах и вере завести. Рецепта универсального нет. Ну и в слезах просыпаться со временем будешь всё реже. — Она поймала его озадаченный взгляд. — Не смотри на меня так. Поймёшь. Так оно заживает где-то там внутри, пока опять не сорвёшься. Но я не верю, что может зажить совсем.       Сердце заживает, значит, перестанет болеть? Значит, Лето перестанет его заботить?.. Хорошо, что жить осталось пять дней. Хорошо, что этого не случится. Но стерпеть и смириться с таким предательством Тараэль всё равно не смог бы.        — Откуда тебе это всё знать? — задал вопрос он. Единственный, которой мог бы.       — Какая разница?.. — вздохнула женщина. — Я, может, к вечеру помру, так останусь загадкой тогда, тебе же лучше.        Он посмотрел на неё с удивлением.       — Я знаю, о чём говорю. — Снова её взгляд показался колючим и острым, как сбитое твёрдым камнем обсидиановое остриё. Но она смягчилась так же быстро. — Доживу до ночёвки — откроюсь перед тобой аки бутылка с ромом. Или мешок с навозом. Сам решишь. И надо ли тебе это вообще — тоже решишь. Говорить-то всё равно о чём-то придётся. Тишину я не терплю. Так вот там есть о чём говорить.       Тараэль упёр взгляд в свои руки. Хотелось ли сейчас знать хоть что-то ещё о чём или ком бы то ни было? Нет. Хотелось прекратить попытки поймать скользкие, но жалящие мысли и забыться. Горе всегда жило в его душе, но сейчас, проклюнувшись, оно пожирало всё, до чего доставали хищные зубы. И сил держать прямо голову не осталось.        Он опёрся затылком о стену и закрыл глаза.        — Аэтерна, которого я однажды считала другом, лишился брата, — загудел как из-под воды голос женщины. — Там другое было, правда. Совсем другое… Его брата убили солдаты. Брат был не просто родной, они были близнецами. Не разлучались с рождения ни на день. — Она снова шмыгнула носом. — Нас осталось четверо. Мы пытались прожить это с ним, я — особенно. Что-то да помню.        Решила всё же утолить его ненастоящее любопытство, не торгуясь. Тараэль дёрнул уголком губы: вот уже его балуют милосердием, значит, выглядит он жалко настолько, что причиняет своим видом девчонке боль. Так же работает сочувствие?..       — Почему ты — особенно? — выдохнул он.       Она едва слышно усмехнулась.       — Скажем так, когда на ораву пацанов ты одна, то на тебя ложатся обязанности мамки — хотя бы выслушивать. И без разницы, что кто-то там старше.        — И… что ты помнишь?        — Что разделённое чувство меньше жжёт, — твёрдо ответила она. — Что чувствуешь ты?        Он удивлённо моргнул. За все двадцать — сколько там? — лет не доводилось слышать подобное в свой адрес. Во второй жизни было некому задавать такие вопросы. В первой же… Лето это спрашивать было незачем. Он знал и так. Потому сейчас пришлось напрячь как голову, облекая мысль в слово, так и язык, снова уговаривая его показать собственную слабость.       — Печаль, — наконец ответил он. — Досаду.        — Это горе утраты, — подсказала женщина.         Его и себя.        Снова закололо над нёбом, а глаза отказались видеть.        — И всё зря. Отец убил его. Того, кого я помнил… А я ничего не смог сделать. И больше не смогу. — Тараэль попытался сглотнуть проклятый ком, но в горле было сухо и пусто. — Так что мне незачем больше быть.        Женщина шевельнулась, наверняка специально, и зрение вернулось к нему.       — По-твоему, я есть зачем-то? — почти что весело прозвенело слева.        Дверной проём снова впустил ветер, и тот бросился на огонь, будто изначально определив себе противника. Застал пламя врасплох и, почти потушив его, довольно ускользнул через бойницу.        — Расскажешь, откуда у Лето шрам на ухе? — вернула себе внимание женщина.        Тараэль стиснул челюсти, разобрав интонацию. Лучше бы вопрос прозвучал строгим приказом. Потому что наивное любопытство блеснуло искренностью. Он ведь должен быть ей инструментом, она должна печься о нём ради собственной выгоды, это было бы правильно… Но какая-то его часть, больше дюжины лет назад похороненная заживо, снова рвалась к жизни и требовала отозваться на участие взаимностью. Или хотя бы подыграть.        — Ударил его ободом от бочки из канала. Случайно, — решился не врать он. — Лет нам было мало. Апотекарии пожалели и залечили. А потом… Потом Лето захотел пойти смотреть на снег.        — Вы выходили наружу?       — Через решётку, — вздохнул он. — Снег падал сверху. Немного.        Взгляд приковал к себе снегопад за входом в башню. Густой, наверняка липкий, белый-белый. Лето бы понравилось. Не могло не понравиться.        — В чём смысл?.. — устало спросил он.        — М?       — Ты сказала, что скорбеть нужно, чтобы принять и смириться. Зачем? Мне осталось пять дней.        Тишина тянулась тонкой паутинкой, которую всё хотел порвать ветер. Женщина не хотела. Но когда Тараэль почти собрался с мыслями, чтобы повторить свой вопрос, она всё же соизволила отозваться:       — Ты правда хотел бы умереть, не отскорбев по брату?        Ответ полагался ему одному — не дожидаясь ничего, женщина поднялась на ноги, опираясь о стену, и вышла из башни. Тараэль понял, зачем, только через полминуты замешательства: костёр почти погас, а подкармливать его стало нечем. Но и одиночество свалилось на голову явно неслучайно. Тяжело было разобраться с собой и признать, но всё сказанное наёмницей имело смысл. Хотя бы каплю. Выходит, и сейчас стоило внять и задуматься, почему с её вопросом нужно было остаться наедине. Однако беспокоить стало ещё и другое. Она рассуждала о душевной боли здраво, мысли казались взвешенными. В то время как такого нельзя было сказать о других её идеях. Хотя достаточно ли он их слышал, чтобы судить?..        А ты, выходит, во всём разбираешься одинаково?        Чтобы разбираться хоть в чём-то, нужно иметь с этим дело не раз и не два. И вновь мысль, что девчонка — человек, ещё и с жизнью за плечами, раздразнила тревогу. Потому что смириться с этим тоже не получалось.        Глупее вороны…        Она вернулась с тощей охапкой хвороста и громко затопала по камню, стряхивая с сапог снег. Сколько времени прошло, Тараэль не знал. Но понял, что за своими никчёмными сокрушениями об истинной природе вещей позабыл определиться с ответом на то, с чем был оставлен.        — Ты как? — с порога бросила она и присела кормить костёр.        Не «ну что?», заметил он. Выходит, с этими рассуждениями не ошибся. Выходит, она понимала, что делает, полностью. И в это не хотелось верить, потому что иначе пришлось бы признавать очередную свою ошибку.        — Откуда ты это всё знаешь? С чего ты взяла, как лучше и как правильно? — не выдержал он.        — Я же говорила, знала однажды одного…       — Этого… мало, — перебил её Тараэль.        Она подняла к нему голову, улыбнулась и покачала головой.        — Смышлёный ты. — А затем отвернулась к огню и пожевала губами. — Своё кораблекрушение я уже пережила не единожды. Не знаю, как их правильно считать, но раза четыре будет. Может, и пять. У тебя вот, выходит, второе.        Только ты его не пережил.       Он попытался всмотреться в её лицо, пока разум неспешно плёл вывод. Человек. С жизнью за плечами. Пять раз оставшийся ни с чем и продолжающий упрямо ломиться вперёд, чтобы быть… низачем. Тараэль тихо рассмеялся.        — Что? — хмыкнула она в ответ. — Думаешь, какой же из меня херовый мастер новых начал, что столько их скопилось? Не без этого, наверно… Но башка на плечах целая. Практически.       Чего стоит убедить себя в подобном?         — Не нужны мне эти новые начала.        — Думай сам, что тебе нужно, — серьёзно ответила она.        — Чтобы ты дошла до своей таверны, — отчеканил он и закрыл глаза.        «Не больше и не меньше».        Женщина закончила возиться с огнём и села рядом, прижавшись. Слабое тепло её бока показалось уже почти привычным. К нему же потянулась и усталость, пожравшая уже практически всё, что оставалось в этом теле. Опустела и голова, и сердце.        — Я хочу поспать, — сдался Тараэль. — Хотя бы час.        — Расщедрюсь на два, — хмыкнула женщина.        Кажется, она пыталась сказать что-то ещё, но он не сумел услышать. Разум окутала липкая холодная дрема, почти сразу отобрав реальность. Очнулся раз: что-то забрало из кулака скомканную тряпку и опустился на руки колючий шерстяной плащ. Благо больше в пустоте не шевельнулось ничего.