Когда мы были молоды и веселы

Драко забыл всё, что касалось войны. Серьёзно относясь к тёткиным урокам, в тяжёлый момент он, словно утопающий за соломинку, уцепился за них, впустил в сердце, как мяукающего котёнка, взлелеял, пока они не оказались тем единственным, что у него осталось. Окклюменция оградила Драко от окружавшего ужаса, укрыв его в ласково мурлыкавшем мире прошлого. Однажды я попыталась поговорить с ним на эту тему… один-единственный раз… Его крики жутким эхом отдавались у меня в ушах, пока я не убежала прочь, рыдая. Драко забыл, а я не могу заставить себя напомнить ему, потому что вместо войны он помнит то время, когда мы были молоды и веселы. Драко забыл, что он делал тогда и почему находится здесь сейчас. Забыл, почему спит на железной кровати, а вокруг каменные стены. Он помнит цветочную корону, которую я сплела и заставила его носить в том мае. Помнит солнце, которое согревало наши тела в июне. Помнит обещание, которое я дала ему в июле. То, что случилось после, Драко забыл. В том мире, где он пребывает сейчас, ему шестнадцать. Всегда шестнадцать. В том мире отец Драко каждый день возвращается домой. Надо только дождаться его. Там ему всегда шестнадцать, и вокруг всегда лето, и он всегда лежит рядом со мной в сладко пахнущей луговой траве, положив ладонь мне на бедро, прижавшись губами к моей шее, и… — Скажи мне это, Пэнси, скажи ещё раз… Там ему шестнадцать, я с застрявшей в волосах травой и задранными до талии юбками выгибаюсь под ним, и… — Да, Драко, пожалуйста… Там ему шестнадцать, мы бессмертны, и единственные следы на его теле — отпечатки моих зубов на его плече и царапины от моих ногтей на его спине... Когда глаза Драко омрачает тень, я отвожу чёлку в сторону и покрываю поцелуями его веки. Когда он проводит ладонью по выцветшей метке, я опускаю рукав и целую его запястье. Он не помнит ту кровь и весь тот страх, и мне хочется, чтобы он продолжал жить в забвении. Я сажусь на железную кровать, прислоняюсь спиной к холодной каменной стене, а он кладет голову мне на колени. Я притворяюсь, что не вижу, насколько остры его бедренные кости под полосатыми брюками, притворяюсь, что не чувствую под пальцами выступающие полукружья рёбер. Я глажу его по голове, перебираю его волосы, переплетаю наши пальцы и рассказываю ему о ручьях и холмах нашего детства. — Помнишь, мы были молоды и веселы… — Помнишь, мы гонялись за жабами и тритонами, набирая полные ботинки грязи… — Помнишь, мы ели лесную ягоду, пока языки не становились фиолетовыми, а животы не начинали болеть… — Помнишь, мы впервые поцеловались, лёжа на покрытой мхом земле в тени римской стены, хотя оба тогда даже не знали, как правильно писать слово «поцелуй»… — Помнишь, мы обменялись карточками от шоколадных лягушек, потому что у нас не было колец… — (я до сих пор ношу свою в кармане, потому что он написал на ней в самом уголке: ДМ + ПП). Ему шестнадцать, и каменные стены — это пещера, где Драко впервые увидел меня совершенно обнажённой, а железная кровать — грубый камень под моей спиной, на котором он целовал меня всю, с ног до головы, и даже мой коротковатый нос и квадратная нижняя челюсть, отражавшиеся в его глазах, в тот момент были прекрасны. Он лёг на меня и осторожно скользнул внутрь. Я занялась с ним любовью, и никто из нас не подозревал тогда, что это будет наш единственный раз. Драко был угловатым, потным и горячим. Мои ноги обвивали его бёдра, руки сжимали его талию. Он дополнял поцелуем каждый свой неуверенный толчок. Тяжело дыша, Драко целовал мои грудь, плечи, шею, и я была первой, кто узнал, как меняется выражение его лица, как серый цвет глаз становится похож на мерцающую ртуть. Я была первой, кто крепко обнял его, когда он судорожно шептал, отчаянно задыхаясь от нехватки воздуха, и я была первой, кто узнал, как звучал его голос, когда он, напрягшись в последний раз, замер и разлился во мне. Драко садится, смотрит на меня, и в его улыбке я вижу тепло солнца и лета. — Пэнси, — его голос, совсем как тогда, полон детского ликования и благоговейного юношеского трепета, — Пэнси, я люблю тебя. Я кладу голову ему на плечо и утыкаюсь в его шею, чтобы он не видел моих слез, и никогда ничего не вспоминал, кроме того времени, когда мы были молоды и веселы.