Туманное утро...

"Любите, дорогие господа! любите, и любовь ищите.... Сквозь время, сквозь прожитие года.... Ищите и боготворите! Ходите следом за любовью, Господа! Откликните ее, пусть обернется.... И посмотрите глубоко в ее глаза..... И знайте, что она вам улибнется! И на каком бы троне не била она... А вы в какой грязи не оказались... Нежнейший взор, и мягкая рука..... И нить преград в тот час же разорвалась!!! Любите непреклонно, господа! И обнимите нежно, словно птицу.... И берегите, дорогие господа! В любовь ведь невозможно не влюбиться....." *** Каждый раз, когда я смотрю на этот снег, вспоминаю проседь в облике моей любимой мамы. Ее глаза, как и мои, ищут на белоснежном покрывале ответы в бесцельно прожитых днях в ожидании чего-то. Мои братья ушли, и уже как два месяца от них нет никакой вести. Вероломно я разбивала вдребезги свои надежды, баюкая удрученные мысли в сонное забытье и вновь, я вновь перечитываю строчки из письма дяди Уика. Знаю, они до сих по режут битым стеклом мои глаза, но я насильно заставляю вспоминать себя его улыбчивое молодое лицо, наполненное безмятежностью и радостью. Весна к нам на порог подбиралась совсем незаметно, иногда окуная мои мысли в ненавязчивое предзнаменование теплых дней и прекрасной погоды. Но лед на моей душе крепчал, констатируя этот факт тем, что рано думать о новой жизни.... *** 5 марта 1942 года пришло письмо, написанное рукою братьев. Когда я его получила из рук теперь постоянно задумчивого Джона Мерфи, то невольно вспомнила о девушке по имени Алексия Тернер. После того последнего письма о смерти дяди я о ней ничего не слышала. Она как будто "призрак" показалась в самом преддверии моей жизни и тут же исчезла. Разорвав конверт, мое глаза бегло прошлись по строчкам... "...Привет, семья. Пишет вам всем солдат Джаспер Джордан вместе с братом. Только вот брат, почему то, мало участвовал в написании этого письма, а я, как вы знаете, не очень силен в правописании. С началом военных действий миллионы людей оказались в действующей армии. Идет массовая эвакуация из прифронтовой полосы. Многие люди поменяли адреса, места жительства. Все надежда сейчас на почту, которая помогает найти близких-в тылу и на фронте. Ежедневно нашим ребятам доставляются тысячи писем и они, клянусь, словно дети малые радуются им. Финн подолгу утром молится, стоя на коленях перед большим и широким дубом. Мне становится смешно от этого, ведь дуб-не Господь. Ну может он еще и говорит с ним, не знаю. У своего брата на тыльной стороне крышки котелка я нашел приклеенную фотографию нашей Рейвен. Она на ней особенно красивая. Брат разозлился, когда я нечаянно ее увидел. А мне смешно. Кларк, если ты первая читаешь это письмо, то скажи Рей, что Финн в нее влюблен!..." -"О, Господи, она и так это знает!"- восторженно шепнула я, прижав бумагу с буквами к своей груди. Только бы вернулись целыми. Потом продолжила... "....с двумя котелками для супа и для второго - терпеливо в молчаливую очередь. Кстати надо отдать должное поварам: суп и рис с мясом были отменными. Хотелось добавки, очень хотелось. Но лучше перетерпеть, чем попасть в разряд «не наедающихся». А прохладный чай был просто невероятно вкусным. Говорят, что скоро нас переведут ближе к Нормандии. Германская армия сейчас особенно "разрывает" Советский Союз и надо братьям помочь в защите. Знаешь, некоторые наши друзья у германских берегов мародерствуют, отбирая хорошие фотокамеры "Leica". Сестрице Кларк думаю одна пригодилась бы. На втором месте после дорогих камер берут парабеллумы. Американский солдат запомнился немцам с ремешком от «Лейки» через плечо и пистолетом на бедре!" -Ох, Джаспер!-выдохнула я, убирая письмо в свою шкатулку. Но то, что братья живы и здоровы-меня обрадовало больше всего. Мама вечером обязательно прочтет это письмо и опять начнет плакать. Спустя несколько дней в нашем доме произошло горе. Дед Густус, наш бедный Густус принял смерть от падения с лошади. И печальнее всего, что от той самой своенравной "Грозы", которую он так любил и холил. Конь не совладал со своим телом на пресечении речки не далеко от нашей фермы. Вода была еще скованна тонким слоем льда, а дно реки бугристое и в ней много ила. Перевернувшись на бок, "Гроза" прижала своей шеей всадника ко дну реки, и хотя там было мелко, но Густус не смог выбраться. Нашли мы его через несколько часов, когда "Гроза" вдоволь нагулявшись, пришла домой в стременах, но без дедушки на спине. Все сразу всполошились, и молчаливый Джон Мерфи достал из воды уже холодное тело деда. Я не стала извещать об этом братьев в письме, потому что им не об этом сейчас стоит думать. После отпевания в церкви святого Георгия нашего зеленого Портленда, тело деда было отправлено для захоронения в Оригон в Бивертонском монастыре около родительского имения дедушки Густуса. Отпевание состоялось 11 марта, через три дня после смерти. Потом гроб с телом простоял в подвале церкви еще три дня, потом три дня ушло на бюрократию и дорогу до Бивертонского монастыря. Дедушка был похоронен только спустя девять дней после смерти. На похоронах присутствовали мама, я, Джон Мерфи и еще несколько очень близких ему людей. Потом еще очень долго ко мне во снах приходил дедушка Густус. Там, среди густого тумана, каждое утро шла толпа всех умерших близких мне людей. И впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками...Совсем уж не похож на Густуса, но глаза, взгляд выдавал его. Весь он был складный, точеный, острый. Его атласный, шитый шелками, глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а все‑таки он казался одетым и чище и красивей всех, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.... "Кларки, моя любимая Кларк, почитай мне"...просил мне во снах, и я как завороженная по памяти цитировала ему саму себя, вспоминая отрывки из своих книг... После таких снов я просыпалась с мелкой дрожью в теле. Но с улыбкой на лице. На протяжении всего следующего времени под моей ответственностью была конюшня и взращивание жеребенка. Я достаточно умело пользовалась щиткой для чистки боков и шерсти лошадей. В первые дни они так недовольно отворачивались от меня, желая, видимо, видеть только улыбчивое лицо привычного для них деда Густуса. Но со временем животные больше не противились моим рукам, а "Гроза" терлась своим теплым носом о мою пахнущую сеном и цветами одежду. Я часто разговаривала с ней, любовно гладила бока и гриву, а ее жеребенок весело скакал около нас, подталкивая меня лбом под коленками. Словно молодой активный козлик, который боялся что у него уведут маму. На все эти действия я лишь улыбалась, считая, что когда-то смогу взобраться на спину этого своенравного мальчишки. Поздно ночью мною снова завладело творческое вдохновение, и я рьяно и завороженно писала новые строчки своей книги, потом закрывала глаза, представляя, как каждый из моих придуманных персонажей живет своею жизнью, делает те дела, которые я для них придумала, думает моими мыслями и влюбляются в людей, придуманных моим воображением... Мои размышления прервал неприятный скрежет у двери, и я отложила ручку. -Кларк, разреши войти?-послышался тихий шепот, на что я одобрительно ответила. В дверном проеме показала очень обеспокоенная Рейвен, сжимающая свои кулаки висящие по швам. -Что случилось?-обескураженно спросила я, обнимая спину подруги. Мы упали на небольшой атласный диван, и она положила свою немного влажную голову на мое плечо. Наверное на улице шел дождь. -Ты заболеешь! Вот!-протянула ей теплый плед, бережно по детски кутая до самого подбородка. Она одобрительно кивнула, но в ее глазах все так же засела обеспокоенность. -Кларк, я написала письмо правительству США! и попросила, что бы господа конгрессмены, приняли законопроект, предусматривающий специальную службу по доставке раненых с поля боя до госпиталя! Потому что именно на этом этапе мы теряем людей: они умирают от потери крови, от жажды, от холода, умирают в одиночестве, в агонии, брошенные страной, за спасение которой они сражаются! -Рейвен....!-я удивленно посмотрела на подругу, но на продолжила. -...думаю, что главный хирург армии Джонатан Леттерман, не надеясь на бюрократию, проведет его «приказом по армии»! -Рейвен, ты бредишь, что ты задумала? -Кларк, я хочу поступить в полевую медицину! Там люди умирают, Кларк, без анестезии, без уколов и перевязок! А рядом нет никого! Мы вступили в войну, предположительно не думая о том, что раненным будет необходима медицинская помощь! -И ты хочешь.... -Кларк, я решила! Там Финн и... -Рейвен....!-я тяжело выдохнула, сильнее кутая подругу в плед. Потом почувствовала, как мое предплечье увлажнилось от того, что мокрые слезы капали на него не переставая. Покачиваясь из стороны в сторону я стала тихо, совсем тихо напевать детскую колыбельную, которую мне когда-то пела моя мама. Рейвен, кажется, теперь стала лишь посапывать а после и совсем притихла. Она спала в моих руках а я пыталась не потревожить ее сон. Ее ресницы мелко дрожали, а крылья ноздрей тяжело вздымались. Я не могла унять ее взволнованные мысли, но шептать на ухо нежную детскую песню не переставала. Так мы просидели до утра, и лишь ближе к пяти часам я смогла закрыть глаза.... *** Все последующие дни пробежали словно в тумане. Подруга молчаливо продолжала сверлить меня взглядом, немо спрашивая моего согласия поступить на обучение полевой медицине экстерном. Моя душа тоже была не на месте, особенно после осознания того, что братья так редко пишут письма и я не могу проследить за тем, что с ними происходит? Накормлены ли они и как их здоровье? Еще больше я могла внять состоянию Рейвен, ведь она любила Финна. И когда 17 мая пришло очередное письмо из фронта, я решилась окончательно. «...справиться с противником было в тысячу раз легче, чем с эпидемией желтой лихорадки. Но были еще и дизентерия, и брюшной тиф..... Врачи поначалу путали их, принимая в панике всё за желтую лихорадку. Самым трудным решением, принятым мной по настоянию врачей, в частности, нашего майора, было решение сжечь участок у границы с Германией, поселок, который стал рассадником инфекции. Все больные и немногие жители были эвакуированы, и поселок сожжен – дом за домом. Но и честь победы принадлежит нашему полевому врачу и его медикам: они остановили эпидемию с помощью американских медсестер и добровольцев, проявивших невиданную дисциплину и мужество – многие вызвались ухаживать за больными желтой лихорадкой с риском для собственной жизни. К счастью, ни одна медсестра не заразилась. Но два врача погибли....» Спустя несколько дней рано утром я в спешке собирала все необходимые вещи, а подруга, покусывая свои короткие ногти, нервно подгоняла меня, потому что совершали мы побег в тайне от всех. Длинное плотное серое платье сейчас очень тесно приходилось к моему телу, но в нем было тепло и надежно. Даже самые сильные холодные ветра, которые особенно случаются по ночам, не смогут меня испугать. Накинув на верх плеч пальто, я сжала пальцами не большой коричневый чемоданчик с бельем и вещами на первое время. Так же взяла зубную щетку и мыло домашнего приготовления. Мы закрыли дверь за собой, спешно скрываясь от любопытных глаз. Несомненно днем моя мама не обнаружит меня в комнате, а на маленьком журнальном столике она увидит написанную мною записку.... "Перед матерью я каюсь нестерпимо... А злобы она в сердце не таит... И ей я вновь и вновь скажу спасибо.... За то, что счастье дочери хранит!" (Соловьева И) Дорогая мамочка, родная! Не знаю, сможешь ли ты простить меня. Но умоляю, выслушай, прочитай все то, что я безмолвно хочу тебе сообщить. А потом можешь делать с моим письмом все, что угодно. Даже выбросить. Ведь я знаю, что нет мне прощения. Только теперь я понимаю, как я все эти годы часто не прислушиваясь к твоим советам, была не права! Как порой жестока с тобой! Прости меня за все, мама.... Свет твоей улыбки, твои карие с поволокой глаза всегда придавали мне силу и большую энергию. Я никогда не говорила тебе этого, но это и в самом деле так. Стоило лишь какой-то неуверенности овладеть моим сердцем, как я тут же обретала мужество и двигалась вперед. И добивалась успеха любой ценой. А знаешь, что помогало мне в том? Твои слова. Твоя твердая уверенность в моей несомненной победе. Почему ты качаешь головой? Ты мне не веришь, мамочка? О, боже, как же я была глупа, что никогда не говорила о том, как перед тобой виновата.... А помнишь, как ты не раз утешала меня в детстве, когда Беллами бегал за мной и кричал во весь голос "Белобрысая, белобрысая"! Слезы и отчаяние давили на меня тогда со всех сторон, но ты... Ты не бросила тогда меня, мамочка. "Глупенькая,-сказала тогда мне тогда, вытирая заплаканное лицо,-он же просто тебе завидует". Ну как же-терпеливо продолжила ты все объяснять,- светловолосые-это самые счастливые люди! Им все удается! Им все по плечу! Ибо солнышко своей энергией обволакивает их и словно благословляет". И я поверила тебе. Насмешки вскоре прекратились, ибо я совсем перестала их замечать. Правда Беллами это слегка задело и он тут же дал новую забаву своему языку, придумав мне новое прозвище- "принцесса", будто бы я такая величественная, холодная и недосягаемая. Спасибо тебе за то. Ведь благодаря лишь тебе я шла по жизни легко и плавно, словно играя и плывя на твоей нежной волне. Сейчас я тоже делаю отчаянную глупость, мама! Ведь мы с Рейвен решили стать полевыми сестрами! О, не спеши хмуриться и плакать мама, умоляю! Ведь мы научимся спасать людей, мы будем поддерживать солдат на фронте и уверяю тебя, мама, с нами все будет хорошо! Мы позаботимся о братьях! Думаю, что скоро сможем сыграть свадьбу Рейвен и Финна! Ты удивлена, мама? Думаю нет-ведь ты со своей материнской прозорливостью давно обо всем догадалась, не правда ли? Не беспокойся, я взяла все необходимые мне вещи, а мои рукописи отдай, пожалуйста, в издательство! Я все таки закончила свою книгу! Разрешаю тебе первой ее прочесть, моя любимая мамочка! И еще-не забудь заботится о жеребенке "Грозы", ведь его мама сейчас находится рядом со мной! Знаю, что возможно сейчас делаю грубую ошибку, когда так поступаю с твоим материнским сердцем, но и ты меня пойми, пожалуйста! Ведь сердце сестры так же любящее и беспокойное Твоя не покорная и любящая дочь Кларк". *** Я была уверена, что именно в тот момент, когда мы с Рейвен на лошадях ступили на извилистую дорогу, по обе стороны которой простирался густой лес, моя мама плакала над моей запиской и на сердце от этого становилось еще тяжелее....