Туманное утро...

Первые две недели мы с Рейвен были предоставлены сами себе. Жили и ночевали в подсобных помещениях старых хозяев полу заброшенных ферм, ели исключительно замоченный в сырой воде рыжий рис и немного твердой кукурузный хлеб. Но вы не подумайте, я довольно таки стойко переносила все эти лишения. Мое серое платье, правда, изрядно потрепалось и я стала похожа, скорее, на уличную оборванку, чем на дочь фермера и популярного американского публициста и художника. Потом нам с Рейвен действительно повезло. С легкой руки тетушки Антилии Мэй Аллан, у которой мы прожили три дня и исправно вели домашнее хозяйство, нас определили в 48-ой полевой походной госпиталь. Там был всего один врач, и тот старый и немощный. Хирург и анестезиолог. Грузовой самолет С-47, который нам выделила морская пехота, был переоборудован для дежурства скорой помощи в Северной Африке. Дежурная медсестра - 2-й лейтенант Аледа Э. Лутц, с которой я познакомилась на месте, одна из восьми американских медсестер, которые имели более чем три медали за определенные заслуги. Из которых одна-медаль почета, пурпурное сердце с двумя пучками дубовых листьев (The Purple Heart), в виде нашивки в форме сердца из пурпурной ткани, обшитыми тесьмой краями. Мне оно особенно нравилось. "Пурпурное Сердце" выдавалось в награду за ранение, а также стало вручаться родственникам погибших военнослужащих. Третья ее награда-«За Американскую кампанию». Аледа часто наведывалась к нам в установленную палатку над передвижным хирургическим грузовиком. Наверное, она была одной из немногих женщин, которой я действительно по настоящему восхищалась. Ее юношеский стан позволял ей ловко водить автомобили, без труда запрыгивать на кузов машин и справляться с самолетами. Она была невысока ростом, но казалась высокой — такой стройный и утонченный ее стан. Смуглое, залитое веснушками лицо, но нетрудно было догадаться, что днем у ее кожи появлялся чудесный золотистый оттенок, присущий, наверное, только римлянкам. Маленькая ножка, очень удачно зашнурованная в мужские черные сапоги из кожи. Девушка умело плясала, когда кто-то из ребят вечером раскрывал гармонь. Удивительно, как весь персонал дружно выносил стулья на улицу и в ряд ставили у подножья высокой ивы. Наша Аледа тогда начинала петь, а самый горластый из молодых мужчин ей подпевал или танцевал ритм что-то на подобие украинского гопака. Мы громко хлопали а Рейвен, наконец, улыбалась, и кажется, в эти минуты она была счастлива. Я могла тысячи раз поклясться, что моя подруга тоже хотела бы в тот вечер подняться и танцевать, танцевать до упаду, пока луна не скроется за серыми утренними тучами. Нам выдали серые, ничем не приметные формы медсестер. На груди которых нарисованные красной краской медицинские кресты. Рейвен часто хихикала, когда я в очередной раз не могла придумать, как правильно надеть на талию пояс. Мое платье было уж слышном велико для тела. Пояс подбивал складки сзади на пояснице, и мне казалось, что я становилась похожа на вычурного павлина из "Весьегонского" зоопарка. Аледа Э. Лутц, которую я заприметила еще в полете над нашим штабом полевого госпиталя, быстрым темпом подходила ко мне, и я ожидала ее прихода сейчас как никогда в жизни... -Моя любимая Кларк,-обняла она меня бережно, а потом продолжила,- братья Джордан неделю назад числились в 1-ой дивизии морской пехоты на базе КМП Соединенных штатов Америки Кэмп-Пендлтон, что расположена в Калифорнии. Их уже тогда переводили в первый экспедиционный корпус морской пехоты для облавы на прибрежные районы Берлина и Гамбурга! Сейчас о твоих братьях ничего не известно, Кларк, прости... Я понимающе кивнула, но искренне поблагодарила офицера хоть за какую-то информацию. Мои любимые братья живы. И я благодарна судьбе и хорошим людям, окружающих меня, за это. Следующий месяц, для меня, стал "предзнаменованием" начала чего-то очень страшного.. И, наверное, самое ужасное воспоминание было связано не с ранеными, а с больными...так много блох и вшей. И вдруг солдаты стали заболевать. Наша санчасть в разбитой большой палатке стала быстро наполняться больными.... Высокая температура, бред. Врач части— три курса института, инфекционные болезни проходят позже — не знал, что делать и чем лечить, а больные все прибывали и прибывали. Все время я слышала слабые голоса: «пить......», то из одного угла палатки, то из другого.... У меня в то время очень сильно болела голова. Начались необоснованные мигрени, но Рейвен была рядом. И готовила отвары из целебных трав и листьев. Потом...это был какой-то кошмар. Человек двадцать лежащих на полу без всякой помощи, с высокой температурой, бредящих. Наконец, кому-то пришла в голову мысль – нужно вызвать "санэпидемстанцию". Приехали врачи-эпидемиологи. Быстро раздели наших молодых солдат, принесли большой фонарь, ведь в палатке, где была наша санчасть, были в ручную прорезанные "окна", и все время было темно даже днем, увидели сыпь на телах больных, и диагноз был поставлен за несколько минут – «форма 4». Форма 4 — так называется "сыпной тиф". Сыпного тифа, да и других инфекционных заболеваний не должно было быть в американской армии. Но... Через несколько дней еще одна новость убийственно пришлась для моего сердца. Рейвен заболела "сыпным тифом", ведь спала она тогда по два часа в сутки с солдатами на полу, и целую неделю не отходила от больных.... - Эвакуация больных немедленно в инфекционный госпиталь!!!! – приказал старый полковник медицинской службы Джонатан Абрахам. Его к нам прислали буквально несколько дней назад, в следствии обострения болезни в нашей полевой сан части... Темнело рано. На черном небе трассирующие пули: красные, желтые, зеленые — чертили свои картинки – красиво.... Рейвен смотрела на меня со слезами, которые никак не могла остановить. Ее черные круги под глазами о болезненно бледное лицо конфузило всю мою душу до основания. И когда машина скрылась за большими зелеными ивами, я просто упала на колени и положила свою голову на траву, выдыхая пыль и дым из грязных легких... Потом еще поступило тридцать два человека. Их не было где расположить и пришлось развернуть еще 4 палаточных госпиталя. Мне стало страшно. Ведь у меня начали умирать больные, и меня могут отдать под трибунал за растерянность и халатность в работе. И тогда я действительно растерялась. Я не хотела под трибунал, и больных было очень жалко. Слезы полились сами собой.... Мы с еще одной медсестрой быстро перетаскивали на носилках тех, кто не мог ходить с вновь подъехавшей машины с "Формой 4". Кто-то, слава Богу, доковылял сам и не нуждался в помощи... А следующая новость меня уложила в больничную койку.... Лейтенант Аледа Эстер Лутц, полюбившаяся мне подруга и ставшая близкой для моей души, была смертельно ранена в Medevac C-47 при крушении Сен-Шамоне. Как мне стало потом известно, "Medevac" перевозил 15 раненых солдат, в том числе шесть немецких военнопленных, из Лиона, Франции в больницу в Италии, когда самолет разбился.... Эта трагедия надолго запечатлелась в моем сознании, и я чувствовала, как мое нутро медленно разбивается на мелкие осколки, собрать которые я больше никогда не смогу... На второй день, когда я оплакала смерть Аледы и отправила всех раненых в палатку, вид у меня был совершенно больной.... – Заболела, дать градусник? – спросила меня девушка моего возраста, которая так же как и я отчаянно сбежала из дому что бы помогать раненым солдатам. Ее звали Али. Али высокая и худенькая. Иногда, наши солдаты подшучивают над тем, что Али нужно немножко подкармливать, но она напрочь отказывается, гордясь своей стройной талией.... Стройная фигура досталась ей нелегко. Она с самого маленького возраста посещала танцевальные группы....вплоть до военных действий. Труд всегда вознаграждается. Поэтому, девчушка может похвалиться такой великолепной фигурой. – Нет. Устала.... Мне нужно идти к больным, сменить их воду на чистую..., – и показала указательный палец на правой руке, замотанный грязной тряпкой,-вот еще...напоролась вчера днем о ржавый гвоздь! Столбняк...коварная, полузабытая, неистребимая и необычная болезнь... Меня безумно мучили мышечные спазмы и головная боль...и даже в определенные моменты я чувствовала, как что-то внутри тела перекрывало мне кислород, сжимая легкие, будто бы резиновый мяч. Каждую ночь меня лихорадило, и снились безумно истошные сны, и каждый раз после подьема меня безудержно рвало... -У тебя высокое давление, дитя!-нашептывал врач, часто неудовлетворительно качая головой а я мысленно извинялась за свою болезнь и слабость...И однажды я в полудреме услышала над собой голоса... -"Ее надо эвакуировать...пропадет ведь девочка...." -"Сейчас нельзя, инфекционные госпиталя забиты, нам некуда..." -" Но ведь столбняк у девочки, совсем молоденькая еще, жалко..." "Нельзя, нельзя"...тихо вторил голос и я под этот звук медленно проваливалась в пустоту. *** Сентябрь 1942 года... Я долгое время находилась в лечебно-диагностическом отделении Эвакуационного госпиталя назначения полевой медицины. Ко мне часто приходили незнакомые люди в белых больничных халатах. Да, однозначно это были врачи и хирурги. Но мне они были не знакомы, нет моей причудливой Али и нет доктора Джонатана Абрахама... Мое содержание здесь продлилось больше месяца. Я изрядно исхудала, и теперь похожа на ссохшийся стрюк молодого дерева.... В зеркальном отражении на меня смотрела белокурая молодая девочка, в глазах которой запрятан целый мир, наполненный болью солдат и их вечными муками... В этом госпитале я познакомилась с маленькой чернокожей девчушкой лет девяти. Ее правая щека уродливо обожжена непонятным веществом, а левая рука в нескольких местах переломана, туго перевязана белоснежной повязкой. Всегда улыбчивая и веселая Эмми, как ее звали, часто брала меня за руку и водила в столовую есть белый хлеб с кашей. Она садилась возле меня и продолжала улыбаться, хоть в ее карих глазках постоянно утопала грусть. Мать Эмми погибла на границе с Германией при депортации а отец без вести пропал. Эта новость меня огорчила, но не Эмми. Она, видимо, не знала о судьбе своих родителей, а продолжала их дожидаться здесь-в госпитале. Часто спрашивала приходящих ко мне медсестер-не слыхали ли они о полевой медсестре Рейвен Рейес? Молодой, красивой немного веснушчатой девушке моих лет... Все отрицательно качали головой и я вновь удрученно возвращалась в свою белую палату. Мне хотелось поскорее выписаться из госпиталя, что бы вновь помогать ребятам в нашей полевой сан части, но с недавних пор она "переехала" в другой штат, ближе к передовым позициям. Сегодня вечером я решила написать стих... Попросила у моего лечащего врача-Маркуса Иэртра, белые листки и ручку. Мне предоставили все.... ведь весь персонал знал, что я Кларк Гриффин, та самая Кларк Гриффин.... ".... Вороний глаз и зрачок кинокамеры видит Не наш, но Гомеров мир. В последний и в первый раз.... Они восхваляют землю, бессмертную Мать Богов и людей; но если дано им что-то узреть, То лишь мимоходом: боги творят, умирают люди, И всяк на ощупь бредет по тропке своей, одна Она беспристрастна, ничего не свершает она, Но всерьез во все лишь она-то вовлечена. Ворона, взирая с трубы крематория, И фотокамера, вперившись в пекло сражения, Запечатлевают пространство, где для времени места нет. Справа пылает деревня, слева, в городе ярмарок, Стреляют солдаты, мэр разрыдался, И пленников увели, а на горизонте вдали Танкер тонет в чудесном море. Так и свершается все: вовеки и присно Падает сливовый цвет на убитых, И заглушил водопада грохот Караемых крики, влюбленных священный шепот, А тяжелый слепящий свет превращает Бессмысленный миг в событие вечное, С вестью о нем в бездну канет ликующий вестник; Человек наслаждается славою, терпит позор: Он волен, Она же должна. Кому выносить приговор? Пристальный глаз вороны, фотокамеры зрак беспристрастный Честно, как только могут, глядят и лгут ежечасно. Преступление жизни — это вовсе не время: Пусть в ночи средь руин возведенного после Вергилия града Погрузилось прошлое в хаос могил, а шипы колючей ограды Протянулись в грядущее, недоступное взгляду, — Древние греки не ведали горя такого: погребая своих мертвецов, Мы, не ведая, знаем, что несем неспроста наше бремя, Нам жалеть не дано ни себя, ни своих городов, И страдаем мы не в пустыне. Пусть уловляют прожекторы, изрыгают пусть рупоры рев, Не должны мы надежду отринуть отныне....." Я отложила ручку и попробовала уснуть.... Мне сейчас так не хватает маминых рук... "Грозу" я оставила у тетушки Антилии Мэй Аллан и она любезно согласилась за ней присмотреть, пока я буду искать своих братьев. Но моя подруга и близкий человек погибла...та, которая могла мне хоть как то помочь... Я сжала своими холодными пальцами серебряный крестик на своей груди...наверное, сейчас стоит помолиться...за родных и близких, за братьев и друзей, за Рейвен Рейес и всех усопших...за солдат, который сейчас кричат в агонии под обстрелами трассеров.... Октябрь 1942 года.... Выписываясь из госпиталя, я решила написать моей матери письмо домой....Видимо в эти секунды она думает обо мне, потому что сердце сейчас особенно печалится, заливаясь непреодолимой тугой.... "....Мама, прости меня за то, что не всегда была рядом с тобой! Мама, прости за все глупые и обидные слова, которые я тебе говорила! Мама, прости за мои поступки и за то, что убежала..... Прости, что никогда не было времени на то, чтобы просто поговорить с тобой! Прости за то, что я не успела тебе много сказать! Господи, как много мне нужно рассказать тебе!...."