Завихрения

— Слушай, – говорит червь, и голос его будто из глубин задубевшего от пыли тряпья доносится, булькает, как грязевой нанос под струями вешних дождей. — Внимай земле. Не бойся запачкаться. Тон его глух и оттого, что виной одонг терзается: верно ли поступает, в тайны Уклада чужака посвящая? Опасается пастух, глядит исподлобья – ну и голова, сплошное чело, думает Влад, белесое и шероховатое, как линялая шкура ползучего гада, - хорошо хоть когти втянул. Страшные они, одонговы когти-то, соками тугих стеблей закалены, обагрены животоком твиринным и человеческим; неизвестно, какая рана больнее будет: от этих бритв или зубов-игл, темных от забившейся под десна требухи? Ольгимский-младший не хочет проверять. А червю без надобности – пока – пускать свое оружие в ход: на благо степному роду-племени сделку с горожанином ведь заключил. Приобщит хозяйского сына к бытью Укладскому, беспредельность степи покажет – так, может, услышит Влад Ее, проникнется, и внемлет просьбам измученных детей Бодхо. А там, гляди, заживет община получше. Нет ничего худого в том. Нет ведь? — Я за тем и пришел, пастух, — Ольгимский с готовностью избавляется от рубашки и припадает обнаженным торсом к земле. Грудью к росткам, недавно раскроившим почву, ухом к листве, что прожилки возносит к солнцу и подставляется ласкам майского солнца. Предутренний холод клеймит кожу, из груди вытесняет дыхание и водворяется игольчатой свежестью; не слышишь кречета, вылетевшего на промысел – только дрожь земли от топота стад, идущих на выпас. Поражает одонга открытость эта: ткни когтем в распростертую спину, проверни разок – и не станет боосова наследника, а от горячей плоти твирь даст обильные всходы. За подобную дерзость юрты собирателей непременно выжгут, камнями забьют дочерей и жен, но не только это руку-лапу от покушения удерживает. Чужак слушает. Чужак силится понять. Мало кто до него пытался. Симон, Каин-Колдун, одним из последних был, но полученное знание под себя перекраивал, своей магией искажал, а этот... этот же держится почтительно, своим любопытством Линии Земли-матери не тревожит. Влад приходит к одонговым стоянкам не как барин, но подобно страннику: в рубище и стоптанных, потерявших блеск, сапогах. Он просит научить, а не приказывает выдать секреты твириновых плясуний и предания долгих таглуров. На невест Ольгимский глядит с уважением, не с похотью, без отвратительной сальности вожделения, в отличие от завсегдатаев стаматинского притона. Но лучше бы глядел с желанием – об этом Червь не догадывается, правда. Вожделение неподдельно, вожделение первобытно, и потому умысла за собой не таит; за уважением что угодно скрываться может: не поймешь, искренность то или маска, не прочтешь, не приоткроешь. Влад закрывает глаза, выдыхает тихо, почти неслышно. Земля под ним шамкает: роятся в черноземной шкуре ухвертки да личинки, прокладывают свои Линии, бесчисленные и крошечные; земля под ухом его бормочет: переваривает в бездонном брюхе то, что век свой отжило, и на поверхность дородным колосом выносит, гнилушки-кости скрепляет лозами, кровь да желчь смакует сетью корней. Прохлада росы уступает место теплу, тягучему, ползущему вверх, от живота к пояснице, со спины на загривок, где растекается сладкой негой. Все мы оттуда, из недр Ее, вышли, понимает Влад. Все, и даже те, кто сумел от Нее оторваться. Червь чувствует: человек выдыхает со свистом, не смея тревожить стеблей твирь-травы, прям-таки цедит воздух. Одонг отмечает это внимание, немыслимое для уроженца немой почвы, закованной в камень мостовых. — Слышишь, Боос хубуун?* В рыхлой толще семена надвое раскалываются, скрежещут, кряхтят; пыльный запах примятого сухостоя пьянит Влада, и слышит он, как твердыня под ним гудит, но ни звука разобрать не может. Околдован, очарован, а чем – понять до конца не может. Но намерен, видят боги существующие и вымышленные, намерен узнать побольше об удивительных степных преданиях и живоносном травяном море. Ольгимский-младший обещает себе захватить в следующий раз тетрадь: начать, пожалуй, стоит с записи незнакомых слов. Он поднимается, и трава оставляет на нем мучнистый след от пыльцы. — Еще как, пастух.