}}{{
dominic fike — 3 nights
Деревянные полы в их доме горячие даже утром. Донпё шлёпает босыми ногами по лакированным доскам и не слышит звука собственных шагов — ему кажется, что он летит. Это дурацкое чувство зудит внутри и снаружи, как будто он обжёгся крапивой, перекупался в солёной воде, сгорел на солнце, вдохнул гелия, наелся клубники, на которую у него аллергия. У Донпё нет длинных волос, за которыми можно скрыть глупую улыбку, и он закусывает губу — слишком сильно, языком чувствует кровь, но как будто со стороны. Донпё парит над землей, тонет, горит заживо, умирает и перерождается, потому что хмурый с похмелья Сыну сидит в его доме, на его кухне, на своей любимой табуретке, одну ножку которой давно обгрызла Данби. Его силуэт, который Донпё ловит боковым зрением, был здесь всегда — кажется, ещё до его рождения, как что-то древнее и непоколебимое, то, что должно быть, то, что есть и будет. И те два года, что его не было, Донпё натыкался на эту пустоту каждый раз как в первый, но почему-то только он её замечал. Все его родственники обожают Сыну, он его матери как сын, но ничья жизнь в этом доме не остановилась в его отсутствие. Никто не фиксировал эти моменты: вот Сыну не сидит на своём месте (у него в этом доме есть своё место — как и в собственном, конечно) в ожидании позднего завтрака; не ждёт у ворот Йену, чтобы подвезти до города, или маму — до отеля; не кричит глуховатому деду Субина «доброе утро» через два забора. Он не здесь. И без него так пусто. Донпё ждал его 21 месяц, 91 неделю, 639 дней. Ждали все — но считал дни только он. — Я не хочу есть, — стонет Сыну, роняя тяжелую голову на сложенные руки. Но Донпё непреклонен: он режет тыквенный хлеб, который бабушка приготовила накануне, и кладёт два больших куска сыра. Должно быть много — так, чтобы когда будет готово, он стекал на тарелку и застывал, как свечной воск. Так любит Сыну. Донпё делает две порции, потому что он любит всё то же, что любит Сыну. Потому что он... Кофе в турке шипит и выливается на плиту — опять пропустил момент. ...любит Сыну.}{
Сыну с Сынёном приехали позавчера последним паромом. Мама не хотела отпускать, но Донпё заупрямился: он их встретит. Только он, ОДИН. В автобусе до города он слушает новинки, которые ему накидал за пару дней Хенджун, но не запоминает ни одной песни. У него снова облезает от солнца нос, и Донпё быстро протирает его почти выдохшейся влажной салфеткой. Когда старый паром медленно, будто с усилием швартуется, сердце Донпё ловит этот ритм, и в какой-то момент он почти перерастает дышать. Волнение вдруг схлынуло — и он остался почти мёртвым, не шевелясь, не вдыхая и не выдыхая, не слыша сердцебиения и звуков вокруг. И так — до тех пор, пока его не находят знакомые руки, сгребая в охапку и отделяя от проходящих мимо людей, от шума волн, от всего остального мира. Сыну-хён застряло в горле на полпути и вышло из лёгких толчком, с каким-то хрипом, как будто кошка выплюнула комок шерсти. Высокий парень рядом с Сыну, Сынён, неприлично красивый. Возможно, красивее самого Сыну. Длинные волосы, расстёгнутая на три пуговицы рубашка, маленькие татуировки по рукам — у Донпё перехватывает дыхание. Он бывал в Сеуле и Пусане, видел много красивых людей, но это вообще нормально? Сынён треплет Донпё по волосам: приходится вежливо улыбнуться, но отлипать от Сыну он не собирается. — Ну все, пойдём, я же не понесу тебя, — Сыну улыбается, и Донпё забывает, кто такой Сынён, где они находятся и какой сегодня день недели. Даже примерно. В автобусе в это время почти пусто, но Донпё говорит: я постою. Сыну затолкал Сынёна к окну — любоваться тёмными полями и звёздами, которые вот-вот брызнут на небо, как будто бы тот, тоже деревенский, их никогда не видел. Донпё повторяет: я постою. Потому что рядом с Сыну уже не сесть, а так он может касаться его ноги коленками. Голыми — это уже почти больше того, о чем он смеет мечтать. Сыну что-то показывает Сынёну в телефоне, и Донпё наклоняется — будто ему это хоть капельку интересно. Автобус дёргается на кочках, и несколько раз он касается губами уха Сыну. Господипомоги повторяет Донпё про себя, но не знает, какой именно помощи ждёт. От Сыну пахнет его любимым одеколоном и немного топливом — видимо, торчали с Сынёном на палубе. Сыну трясёт Донпё за коленку (ГОЛУЮ), мол, посмотри. На экране какие-то фото — перед глазами всё размыто, он не видит вообще ничего и даже не пытается. Приходится зажмуриться: Донпё понимает, что иначе заплачет. Он так сильно скучал. Так скучал. Так скучал.}{
— Ешь, — он ставит перед Сыну тарелку и чашку с кофе, — хён. Донпё понятия не имеет, как звучит его голос со стороны, но надеется, что безразлично. Сердце пытается пробить грудную клетку изнутри. В детстве вечерами он часто видел, как залетевшие на свет мотыльки попадают в плен плафона и бьются о раскалённую лампу, пока не сгорят. Он сейчас чувствует то же самое: сердце такое тяжелое, такое встревоженное, что каждый его удар застревает в глотке, но Донпё продолжает смотреть и смотреть, и смотреть. Гавайская рубашка — довольно уродливая, такая же, как у Сынёна, только другого цвета — расстегнута: Сыну не потрудился вспомнить, что у неё есть пуговицы. Донпё пялится на его татуировки и подтягивает колени к груди. Он на этой старой табуретке до сих пор умещается целиком, если поджаться. Ладони потеют — и дело не в горячей чашке кофе и не в +27 на градуснике. Ему семнадцать. Сыну двадцать пять. Донпё вгрызается в медленно остывающий тост и тут же морщится: слишком много сыра, жевать тяжело. Он думает, как бы посексуальнее облизать губы, когда Сыну на него посмотрит. — Никогда не пей с такими людьми, как Сынён, когда вырастешь. — Сыну залпом допивает кофе. И не смотрит. — А лучше вообще не пей. Донпё ошибся: он не как будто обжёгся крапивой, он скорее упал в крапивный овраг. Он не хочет слушать про Сынёна, он хочет, чтобы эти три дня Сыну провёл только с ним. — Я и так уже взрослый. Чтобы Сыну увидел, что он уже вырос. Чтобы Сыну его поцеловал. Донпё чувствует, как на щёки плеснуло жаром. Последний год он так часто это представлял — и не только это, и не только представлял. Но когда перед ним оказывается Сыну из плоти и крови, он снова чувствует себя двенадцатилетним, которому Ли Хван рассказал про порно, и уши потом горели до вечера. — Вы поедете на пляж? Я тоже хочу. Он тянет гласные, как ребёнок, но знает, что это мило. Донпё знает, что он милый. Сыну улыбается (он так часто это делает, Донпё так любит его улыбку — до дрожи, до мурашек по шее), и так непривычно видеть его глаза. Волосы после армии ещё не отросли до прежней длины, и Сыну этого почему-то смущается. По крайней мере, когда Донпё пытался его вчера сфотографировать, он мягко отвёл телефон от своего лица. И сказал: я плохо выгляжу. Донпё хотелось закричать: ТЫ ВООБЩЕ В СВОЁМ УМЕ?! Пока Донпё собирается, Хёнджун пишет ему: на пляж с двумя полуголыми мужиками? хорошо устроился Донпё краснеет, ничего не отвечает и пропускает момент, когда за ними увязываются Хван, Джунхёк, подружки младшей сестры, Йена со своим новым парнем и даже обе их ленивые собаки. Они зависают на пляже до ужина: Хван умудряется ободрать ногу об какой-то камень под водой, Йена — уснуть, Донпё — выпить три бутылки грейпфрутового лимонада. Бутылочки красивые, пузатые, стеклянные; он по привычке отмывает их, соскабливает ногтём этикетки и забирает потом с собой — отдать маме под её бесчисленные вазочки. Между этими тремя бутылками Донпё смотрит. Он одолжил у сестры очки, и никто его глаз не видит. Сыну с Сынёном дурачатся с подростками. Как подростки сами. Их рубашки брошены здесь, под присмотром Донпё, который сказал, что купаться не будет. Сегодня жарко, но ветрено; он не любит грязное море. — Эй, дай попить. В какой-то момент он отвлёкся, прикрыл глаза, провалившись в полусонные мысли. Сынён нависает над ним — капли с чужих волос падают на лицо. Сынён мокрый, в одних только плавках. С очаровательно-глупой улыбкой. Наверное, такой же взрослый, как Сыну, может, на пару лет младше. Донпё замечает татуировку-револьвер и чувствует, как краснеют кончики ушей. С момента... когда всё началось, прошло два года. Он никогда не задумывался, может ли ему понравиться кто-то ещё. Он подаёт Сынёну бутылку воды, спрятанную в тени, и их пальцы на мгновение соприкасаются. Где-то на периферии слышится смех Сыну. Открытый, искренний — такой, который Донпё слышал всю жизнь. Он ищет старшего взглядом, и, когда находит, сердце пропускает удар. Медленно и гулко — эта пустота в груди принадлежит только одному человеку. Эта пустота росла в нём два года разлуки. А, может быть, всю жизнь. Сынён возвращает бутылку и убегает дальше беситься с собаками, родственниками и друзьями Донпё. Они все — и Сыну тоже. Донпё нравится знать, что всё, что принадлежит ему, они могут поделить на двоих. Донпё хочет принадлежать Сыну тоже.}}{{
london grammar — everyone else
Уходя в армию, Сыну оставляет ему подарок — или проклятие. Это случается очень быстро, сразу после пятнадцатилетия Донпё. И сборы Сыну, и то, что происходит за несколько дней до его отъезда. Стоит нетипичная для сентября жара, от которой невозможно дышать: все взрослые на работе, приехавшая из города Сыль загорает, Сыну валяется на деревянном настиле и пытается что-то разглядеть в телефоне. Хван с Джунхёком притащили какой-то потрёпанный бейсбольный мяч, и Донпё делает вид, что старается его поймать. Он чувствует, как напекает солнце: плечи начинают чесаться, но пройти десять метров до дома и накинуть рубашку слишком лень. Он опять промахивается — и ещё, и ещё, и ещё. А потом неудачно брошенный Джунхёком мяч разбивает ему нос, в глазах Сыну вспыхивает злость, и Донпё влюбляется. Он почти не чувствует боли — только очень мокро, видимо, это кровь заливается в рот. Джунхёк с Хваном трясут его, как сумасшедшие, извиняясь и едва не плача, пока их не отодвигает сначала сестра, а потом Сыну. Сыну. От удара в глазах темно, и Донпё не может разглядеть его лица — которое он знает сколько себя помнит, и это не метафора, это самое буквальное определение тому, как долго они вместе. Они все: так же долго он знает своих сестёр и брата, сестру Сыну, Хвана, Джунхёка, Субина, его старшего брата. Они все здесь одна большая семья, границы родства в которой давно стёрлись: все дети общие, все друг другу братья и сестры. Но Донпё умудряется всё разрушить. Ему всего пятнадцать, он понятия не имеет, как определяет, что это — любовь, но уже знает: он всё испортил. Потому что в вечной гонке за внимание Сыну, в которой он отталкивал от хёна Субина, ревел в детстве, если ему не давали сесть рядом, обнимал всеми конечностями, таскался за ним хвостиком, запоминал привычки и копировал жесты, Донпё не подумал о том, что будет, когда он её выиграет. Мгновение, когда глаза Сыну стали тёмными, когда он испугался за него и разозлился на Джунхёка, — это момент триумфа. Донпё наконец-то стал хоть капельку важнее других, он это увидел, почувствовал самым нутром. Одна короткая секунда, в которую их взгляды пересеклись, и всё (в нём) воспламенилось. Донпё всегда об этом мечтал, но теперь, когда это произошло, он понимает: не нужно было. Потому что пока перед глазами летают чёрные мушки от жары и острой боли, пока взгляд застилают непрошеные слёзы, он видит Сыну по-другому. Что-то внутри них рушится и соединятся на космическом уровне — хотя замечает всё это только сам Донпё, он уверен. Сыну вытирает кровь у него под носом; лицо Донпё полностью помещается в его руку. От него пахнет лавандовым кондиционером для белья, который обожает тётя Хан, и малиновой жвачкой; солнце пятном отражается в задвинутых на затылок тёмных очках. Он такой красивый. И уедет через два дня. Донпё отталкивает Сыну — впервые — и не выходит из дома до следующего вечера. Вся семья за него волнуется, мама и сёстры штурмуют комнату в попытках покормить и поговорить, Джунхёк, решивший, что дело в нём, кидает в окно камушки целый час. Но Донпё не спускается к нему. Ещё через день, тоже вечером, Сыну вытаскивает из ворот своего дома сумку. Провожать его собираются все; до аэропорта едут на четырёх машинах. Тут не только свои — в машине с Сыну какие-то тётки и кузены из города, которых Донпё видел от силы пару раз, и он не понимает, почему они заняли его место. Его место рядом с Сыну. До аэропорта около часа езды, и всё это время Донпё не шевелится. Ему только-только стукнуло пятнадцать, он не хотел влюбляться так рано, и он не хотел влюбляться в Сыну. Свист воздуха, который рассёк мяч рядом с его лицом, всё ещё стоит в ушах. Он всё ещё чувствует горячую руку на своей щеке. Он почти может почувствовать и запах Сыну — но в последний момент все сбивает ёрзающий рядом недовольный Субин. От него пахнет мокрой травой, потому что днём он помогал деду косить, и сейчас Донпё от этого задыхается. Задыхается в принципе от всего, что не пахнет Сыну. Тот едет в машине перед ними, и мысленно Донпё просит его: повернись, повернись, повернись. Сыну оборачивается, ласково улыбаясь через два мутных стекла. Телефон Донпё вибрирует. не плачь У линии паспортного контроля с ним случается такая истерика, что маме и сестре приходится отдирать его от Сыну силой. Работники аэропорта поглядывают на них с беспокойством, но не вмешиваются. Донпё плачет в голос: он ещё ребёнок, ему можно; даже Субин неловко треплет его по плечу и просит перестать. Донпё знает: если он сейчас отпустит шею Сыну, которая уже покраснела от его хватки, то умрёт. Умирать он не хочет. И, когда его все-таки уводят назад, Донпё жалеет только о том, что Сыну запомнит его таким уродливым: лицо от слёз опухло почти до неузнаваемости. Сыну говорит: — Всё будет хорошо, не грусти, пожалуйста, — и улетает. Донпё остаётся один. Несчастный, маленький и влюблённый. Цветок, только-только выросший в нем, вспыхивает огнём. И сгорает дотла. Он сгорает дотла.}}{{
lewis del mar — tap water drinking milk — drama queen
Отец Сыну устраивает барбекю. Донпё тащит на соседний участок тяжелую бадью с яблоками и сливами, сверху — пакет с бабушкиным домашним хлебом. Их дом, вообще-то, больше, но папе Сыну важно быть на своей территории. Любимый сын отдал долг Родине — Донпё не представляет, как тот им гордится. А ему ещё два года в школе. Занятия начнутся через три недели — думать об этом тошно. Где-то в Сеуле так же страдает Хенджун, но его друзья хотя бы все ещё при нём; Субин, Джунхёк и Хван по очереди выпустились, и Донпё остался совсем один. За столом шумно и жарко; Донпё сидит слева от Сыну, рядышком, как невеста. Он надеется, что столь ужасное сравнение никому, кроме него, не придёт в голову. На нём футболка, которую Сыну подарил год назад, когда приезжал домой в одно из двух длинных увольнений. Донпё её с тех пор не надевал ни разу — ждал подходящего случая. Даже бирку отрезал только сегодня. Папа Сыну все никак не присядет — жарит говядину; Сынён порывается ему помогать. Здесь сегодня все; все, с кем Донпё вырос и кого любит. Приехала даже Сонхва. Удивительно, что этот круг людей такой же и для Сыну. Они всю жизнь были вместе, разве что Сыну знает большинство из них на восемь лет дольше. Не хватает только отца. Глаза щиплет — но не от слёз, а от дыма и едкого спиртового запаха бабушкиной настойки. Донпё папу не помнит вообще, только по фотографиям. Лет до семи он считал им отца Сыну. Уже потом, в школе, Донпё доходчиво объяснили, что он безотцовщина. Сидят долго — Донпё успевает устать. Есть уже физически невозможно, и он просто грызёт лимонную дольку, почёсывая ногой уснувшую под столом Данби. Трезвых осталось двое: бабушка, потому что закалённая, и он, потому что не пьёт. Младшая сестрёнка уехала на выходные к друзьям в Согвипхо, а так была бы третьей. Ей сейчас пятнадцать, и Донпё надеется, что она не влюбится в того, в кого не стоит. Хенджун недавно сказал ему: лучше вообще не влюбляться. Донпё с ним абсолютно согласен. Кто-то просит Сыну спеть, и тот не отказывает. Донпё находит под столом его руку и вцепляется в запястье. Не отпускает до тех пор, пока пальцы не начинают потеть — ночь сегодня душная, завтра наверняка будет гроза. От голоса Сыну Донпё впадает в транс. Он не вслушивается в слова, но мелодия грустная, и поёт её Сыну так печально, что слёзы наворачиваются сами собой. Сидящий напротив Субин то ли заметил, то ли просто опять словил своё недовольное всем настроение. Он закатывает глаза — Донпё строит рожу в ответ. Показал бы ему фак, но рука занята — так и осталась лежать поверх руки Сыну. Они никогда не могли подружиться по-настоящему — из-за того, к чьему плечу сейчас победно привалился Донпё, — но Субина он по-своему любит. И когда, закончив школу, тот на девять месяцев в году переехал в город учиться, стал по нему скучать. Донпё говорит ему шепотом, так, чтобы прочёл по губам: — Ты дурак. Субин отвечает так же беззвучно: — Сам дурак. И они смеются. Субин залпом допивает домашнее вино — ему уже можно, а Донпё пытается вспомнить, сколько стопок соджу за этот вечер влил в себя Сыну. Надеется, что достаточно, чтобы не отказать, когда Донпё тянет его из-за стола и говорит: — Пойдём посидим. Обходить дома, как нормальные люди, по дороге, им слишком лень. На границе их участков нет никакого забора, только кусты крыжовника и старые яблони. Пролезая между деревьями, Донпё царапает руку чуть ниже локтя, а Сыну обо что-то спотыкается и пьяно хихикает, как будто ему тоже семнадцать. Донпё, замешкавшись на секунду под тёмной яблоней, тихо шумящей листьями на ночном ветру, зажмуривается и загадывает во вселенную: вот бы он меня сейчас поцеловал. Но ничего ожидаемо не происходит, только метрах в двадцати от них слышится звон разбитого бокала и обещания мамы оторвать кому-то руки. По дороге они сталкиваются с Йеной, которая тащит к Ханам микрофоны и колонку — будет караоке. — Только не это, — стонет Донпё, на что сестра гаденько улыбается. В его семье все ОБОЖАЮТ петь, а умеет только он, и то на четвёрочку. — Меня не зовите. — А меня... — начинает Сыну, но Донпё толкает его в плечо и показывает сестре кулак.}{
Сыну пьяный. Донпё пытается справиться с этим осознанием. Он, конечно, видел его под градусом, но никогда вот так — настолько сильно, и они одни, и он в Сыну по уши влюблён. Они сидят на террасе на втором этаже. Это любимое место Донпё: маленькое пространство с другой стороны дома, уютное, закрытое от всех, и даже лестница сюда отдельная. Как персональный королевский балкон для его комнаты, что дальше по коридору. Из дома Сыну доносится музыка, что-то из восьмидесятых, и смех их родителей. Начался постыдный караоке-тайм, сестра поёт с кем-то дуэтом — видимо, с Сынёном. У того удивительно хороший голос. Точнее неудивительно: Сыну ведь присылал Донпё их демки. Их с Сыну на этой террасе никто не видит. Свет он не включал, и досюда долетают только отсветы уличных фонариков на участке Ханов. Здесь только они, старый диван, на который Донпё однажды пролил отбеливатель, и два пляжных полотенца на веревке. От них пахнет тем же лавандовым кондиционером — наверное, мама одолжила. Сыну включает что-то своё на телефоне — тихо, просто на фон. Вытаскивает из заднего кармана пачку и подкуривает. — Ты куришь? Донпё по-детски обидно узнавать об этом только сейчас. Хотя, если подумать, он наверняка не знает о Сыну многого — они не друзья, чтобы тот с ним делился подробностями взрослой жизни. Они не друзья. Даже. Донпё для него не больше, чем любимый младший, с которым Сыну забесплатно нянчился. Наверняка Сынён, с которым Сыну познакомился в армии, знает о нём и то больше. И это так несправедливо. — Редко, — говорит Сыну тихо. Голос утопает в темноте; Донпё его не слышит, а чувствует кожей. — Ты не против? Донпё понятия не имеет, как намекнуть, что он не против чего угодно. Хочется дать себе по лицу. Какой же ты неудачник. Они сидят почти в обнимку — диванчик маленький, плетёный. Ещё несколько таких же стоят в отеле матери, а этот оказался лишним, переехал на террасу, как на свалку. Донпё тянется выше — хочет уткнуться носом в ложбинку шеи, потому что там пахнет не дымом, не алкоголем, не туалетной водой — а самим Сыну. Он подтягивается, прижимается к нему всем телом и вдруг чувствует. Это. Расслабленный ритм чужого дыхания сбивается, слетает с резьбы — всего на мгновение, но Донпё этого достаточно. Он замирает, он чувствует себя оленем в свете фар. Автомобиль несётся на полной скорости прямо на него, а он не может пошевелиться, и что делать — не знает. Нет, он знает: это просто реакция организма. У Сыну ведь, наверное, за эти два года в армии не было... никого. Он очень пьяный, расслабленный, это всего лишь физиология. Донпё не будет обманываться, у него есть гордость. Сыну выдыхает дым наверх, задрав голову, чтобы на них не летело. Донпё наплевать — он пялится на его острый кадык. Потом вниз. Он помнит, заметил ещё днем, при свете: их джинсы абсолютно одинакового оттенка, как парные. Левой рукой Сыну поглаживает его по спине — машинально, по привычке, он сейчас где-то в нирване и вряд ли контролирует свои действия. Донпё думает: сейчас или никогда. Просто набраться смелости. Задержать дыхание. Просунуть руку между ними, вытащить ремень и расстегнуть одну пуговицу. Всего одну пуговицу. Может быть, Сыну его не оттолкнёт. Потому что когда их взгляды пересекаются, в глазах Сыну знакомая тьма: не сумрак ночи, не пьяный туман, хоть и его там достаточно. Донпё не помнит, что собирался сказать. Он перекидывает одно колено через горячее бедро Сыну; рука на его спине становится жёсткой. Донпё колотит, он прикусывает язык — так, чтобы короткая боль полыхнула перед глазами и отрезвила, и умоляет руку не трястись. Умоляет себя не бояться. Голоса во дворе Сыну становятся тише; или это шум крови в ушах вытесняет все прочие звуки. Их лица сейчас на одном уровне; отрастающая чёлка Сыну щекочет ему лоб. Не бойся, повторяет Донпё себе беззвучно и ёрзает на чужих коленях. Сыну выбрасывает окурок куда-то в темноту; вторая рука ложится на поясницу, и на этом месте, по ощущениям, остаётся ожог. — Донпё! Спать пора! Голос сестры выливается на его дурную голову ушатом ледяной воды. С Сыну будто бы тоже спадает оцепенение: он ловит так и замершую на полпути руку Донпё, прижимает к щеке и мягко сталкивает его с себя. Говорит: — Беги. Спокойной ночи. Как будто бы ничего не случилось (и не случилось ведь). Донпё слушается — бежит: буквально, перепрыгивая через две ступеньки, столкнувшись в дверях холла с Йеной и испепелив её взглядом, уже на грани — слёзы подступили к горлу, вымочили ресницы. Он думает: как же я тебя ненавижу, дура. Почти бросает это вслух, сдержавшись в последний момент. Залезает под душ и не включает горячую воду. Ему холодно и до смерти обидно. Он почти решился, с пьяным Сыну у него был хоть какой-то шанс. А завтра тот снова уедет — устраивать свою жизнь в Пусане, и ничего уже не будет, как раньше. Сыну станет как Джун и Сонхва — будет приезжать домой только на праздники, всё реже и реже, пока их маленький мир, эти три участка по соседству, не станут для него просто воспоминанием. Частью детства и юности, не больше, чем ностальгией. Донпё засыпает в слезах, злой на себя. Потому что опять — как маленький. И все ещё безнадёжно влюблённый. Он словно болен чем-то хроническим, что никак не пройдёт и, возможно, неизлечимо в принципе. И самое худшее в этом — знать, что ни через день, ни через месяц лучше не станет.}}{{
xplor — recover
Два года службы Сыну слились в один бесконечный день сурка. Донпё что-то делал — то же, что и обычно, но на всех его фотографиях будто бы убавили резкость до половины. Он не спорил с мамой, помогал на каникулах в семейном отеле, дважды съездил с Сыль в Сеул — повидаться с Хенджуном, завалил и исправил годовой тест, ходил на танцы и английский. Скучал по Сыну. Первая и последняя встряска происходит за десять месяцев до окончания его службы. Ли Дэхви вихрем врывается в их дом, приехав буквально на пару дней, по работе. Своего троюродного брата Донпё видел всего два раза: в глубоком детстве и лет в одиннадцать. Его семья рано переехала: сначала в Японию, потом куда-то на запад. Донпё про него слышал — он гордость семьи, вундеркид, суперталантливый и успешный. Когда Донпё встречает его у ворот вместе со всеми, он вдруг понимает: он видел родственника гораздо чаще: по ТВ и в интернете. Две картинки стремительно складываются в одну; перед ним, вообще-то, знаменитость. Дэхви обнимает всех, даже Донпё, когда до того доходит очередь. Донпё видит: тот его тоже почти не помнит, но какая-то очень глубинная, пусть и далёкая родственная связь между ними делает его объятия искренними. Дэхви привёз с собой много дорогих подарков, он отказывается от обеда, пьёт воду со льдом и лимоном, болтает с Йеной, рассказывает, что здесь на съёмках, что он всем очень рад, что помнит, как сто лет назад споткнулся о ступеньку и сломал зуб, ударившись о крыльцо. Да уж, слава богу, зуб был молочный — ну а какой ещё мог быть в четыре года. Дэхви говорит: да, устал, поэтому решил навестить. Да, мама отлично — открыла в Сеуле маленькое ателье, скучает по Америке. Папа... да, давно, ещё в Японии. Мама Донпё обнимает Дэхви и долго гладит по волосам. Вздыхает: да, наш тоже давно. Бабушка, нарезая мандарины на лимонад, в очередной раз заводит про проклятье. Дэхви отмахивается: да бросьте. Донпё ему благодарен: он ненавидит эти моменты, когда вспоминают отца и дом погружается в печальную тишину, а бабушка начинает причитать о каких-то порчах завистливых соседей. Это всегда заканчивается одинаково — Донпё наглаживают по волосам, сжимают, как тряпичную куклу, и предлагают сходить к местной бабке. Он у них в доме остался один мальчик, на вес золота — вот Джун уехал далеко и надолго, молодец, лучше быть подальше отсюда. Дэхви уговаривают остаться на ночь в их семейном отеле, но он отказывается — от гостиниц уже, честно говоря, тошнит. Донпё помогает ему дотащить чемодан до комнаты, соседней со своей, и неловко предлагает сходить на пляж или куда-нибудь, если он хочет. Дэхви смеётся — очень красиво, каким-то отрепетированным жестом, закинув голову назад: — Я хочу только спать. И зубы у него белые-белые, ровные. Брови идеальной формы. Донпё впервые видит знаменитость так близко, пара сериальных актёров, остановившаяся как-то у мамы в отеле, не в счёт — он даже не знал точно их имён. Дэхви скидывает дорогую даже на вид джинсовку и падает на кровать. Подмигивает Донпё (наверное, от таких вот жестов все фанатки падают замертво): — И баскет из KFC. Они берут такси — ехать из-за города страшно дорого, но не сядешь же с ним в автобус. В машине Дэхви что-то очень быстро и много пишет. Говорит, менеджер. Показывает фото своих одногруппников: их лица смутно знакомы. Донпё говорит: красивые. Вы все, знаменитости. Он понятия не имеет, почему Дэхви решил провести с ним время. Впервые с отъезда Сыну чье-то внимание к нему имеет значение. Хоть Донпё о Дэхви мало что помнит, они все-таки находят общее воспоминание: им было три и четыре соответственно, как раз перед отъездом Ли, и они вместе ели песок. И вот где они теперь: Дэхви — звезда и многообещающий продюсер, Донпё — провинциальный школьник без перспектив. За обедом (они сели за самый дальний столик, на Дэхви — толстовка с капюшоном и маска, на всякий случай) он неожиданно для себя признаётся: — Мне здесь так одиноко. Дэхви улыбается в ответ — маска спущена до подбородка, Донпё эту улыбку видит. Она грустная — ему, наверное, одиноко тоже. Насколько это возможно, когда тебя любят тысячи. — Потерпи. Доучись, переезжай в город. Кем ты хочешь стать? Вопрос в духе школьного теста по профориентации застаёт врасплох — потому что никто никогда не интересовался этим искренне. И так же искренне Донпё отвечает: — Не знаю. Я ничего не умею. Хожу на танцы два раза в неделю, летом помогаю маме в отеле. Вообще, пока что это план А всей его семьи: он наконец подтянет английский и после школы сядет за стойку ресепшена. Будет помогать маме с тётей в отеле, потом, может быть, его унаследует. Донпё не уверен, что этого хочет. Он хочет, чтобы на него смотрели. (чтобы на него смотрел...) Дэхви будто читает его мысли. Доедая курицу, с заляпанными пальцами, без сценического макияжа он похож на ребёнка. А вообще-то... Донпё пытается вспомнить. Он ведь всего на год старше, это даже не считается. — У тебя есть звёздный потенциал, я знаю, о чем говорю. Ты как маленький воин. — Дэхви вроде бы не прикалывается, но Донпё фыркает и смеётся. Ну нет, они, конечно, каверили в танцевальной школе песню с похожим названием, но какой из него воин. И айдол тем более. Он даже инстаблогером не может стать — пытался повторять за Хенджуном, у которого недавно даже появились первые маленькие рекламные контракты, но подписчиков все ещё меньше двух тысяч. И красивые виды Чеджу не спасают. Донпё думает: наверное, он сам некрасивый. Или неинтересный. Хенджун, услышав это однажды, горячо уверил в обратном. Сказал: просто у тебя там делать нечего. Никаких скандалов, пошпионил бы за актёрскими парочками.}{
Дэхви возится с ним до вечера, и Донпё не понимает, чем заслужил столько внимания. Уже вернувшись домой, они бесцельно гуляют по окрестностям, а потом валяются на заднем дворе и объедаются дынным мороженым. Дэхви в ужасе от количества пустых упаковок. Он говорит: меня убьют, завтра фотосессия. На взгляд Донпё, тот и так излишне худой, но что он в этом понимает? Они разговаривают о всяком: Донпё пытается найти темы о местных, которых мог запомнить Дэхви, а тот рассказывает ему о работе, о Сеуле, о Штатах. Даёт послушать хорошую музыку (у Донпё музыкального вкуса нет в помине, и он сохраняет в заметки целый список классных групп). Дэхви добавляет его в катоке и на Фейсбуке, просит не стесняться, писать. Говорит: — У меня же, кроме вас, никого нет. А у него ведь и правда — только мама и они, седьмая вода на киселе. Дэхви скидывает Донпё в чат адрес своей личной почты. — Если появится материал, присылай — я обязательно посмотрю. Помогу, чем смогу. Донпё не знает, как отблагодарить. Он обязательно пришлёт — но не свои нелепые, никому не нужные каверы на женские группы, а ссылку на страницу в саундклауде. Ту, что он сам заслушал до дыр, в тот момент зная Сынёна ещё только по фотографии. Он в глазах Донпё уже бог — потому что подарил ему возможность слышать голос Сыну, пусть и записанный на диктофон и сведённый на коленке. Менеджер приезжает за Дэхви на следующий день. Он забывает в комнате брендовую рубашку. Донпё смотрел на неё весь вчерашний вечер — может быть, он сделал это специально? Он наверняка сделал это специально. Потому что когда Донпё пишет ему «хён, ты забыл рубашку», Дэхви отвечает милыми стикерами и «да ладно, оставь себе». Донпё вздыхает. Он этот бренд на букву Б даже вслух произнести боится. Рубашку прячет в шкаф — подальше от мамы. Ловит на кухне младшую, которой Дэхви тоже что-то то ли подарил, то ли оставил, и дёргает за растрепавшийся хвост: — Не вздумай болтать про него в школе. Они с младшей сестрой очень похожи, и поэтому она так сильно бесит Донпё. Но он, хоть и не очень умный, хотя бы не трепло.}}{{
В сентябре Сыну купил машину — подержанный Хёндай, с помощью отца, но всё-таки свою. В октябре Донпё со скандалом выбивает у матери поездку на выходные в Пусан. Тебе надо учиться, напоминает она. Донпё хочет сказать ей, что она понятия не имеет, через какой ад он каждый день проходит в школе. Но не скажет — мамины нервы дороже. Он никому не скажет: ни ей, ни Хенджуну, ни сёстрам. И Сыну тоже. Когда выпустился Ли Хван и друзей в стенах школы у Донпё не осталось совсем, шепотки за спиной обрели голос. Его не то чтобы травят: не избивают, не окунают с головой в унитаз. Всё-таки у его семьи под городом отель, дедушка был уважаемым человеком, а кто-то до сих пор помнит Сыну, который лет пять назад напугал задиравшего Донпё старшеклассника до заикания. Эта травля другая — тихая. Потому что глупо отрицать: он немножечко не такой. И расположения одноклассников никогда не искал. Донпё знает, что кажется другим надменным, наигранным, слишком громким. В школе он эти качества утрирует — потому что не собирается никого переубеждать. Накануне отвоёванной поездки в Пусан он получает выговор — Сыль, которой он позвонил, чтобы забрала из школы, не одобряет, но матери не сдаёт. Они сидят в кофейне через пару улиц от школы. На лице старшей сестры печать усталости — едва заметная, но её хочется смахнуть, как паутину. Месяц назад она со своим женихом въехала в квартиру, которую родители заблаговременно купили и долго сдавали. У них ремонт, у них хлопоты переезда — а Донпё мешается со своими проблемами. — Ты уверен, что всё в порядке? У них с Сыль разница пять лет, но она никогда не знала, как с ним разговаривать. Всегда немножко отрешённая, в своих мыслях, меньше всех из детей похожая на родителей. Но Донпё сестру любит — и знает, она его тоже. Она беспокоится, но не полезет дальше — не будет допрашивать, накручивать, ябедничать маме, которая в последнее время стала ужасно нервной. Донпё залпом выпивает половину своего карамельного латте и чешет царапину на брови. Он никогда не дрался. Но его сегодня назвали давалкой, и этого он вынести молча уже не мог. Это было особенно обидно хотя бы потому, что не было правдой. Поэтому он просто вцепился ушлёпку-однокласснику в горло, он помнит, как натянулась под пальцами кожа, как он почувствовал руками растерянный хрип. Перед тем, как он получил сдачи и их растащили, Донпё успел оставить на чужом горле красные борозды. Это длилось всего секунду — но он почувствовал себя готовым перегрызть глотку насмерть, как бойцовский пёс. Пока в туалете он отмывал кровь из разбитой брови, в голове каким-то далёким-далёким эхом отдавались слова Дэхви. Донпё ведь ему с тех пор не написал — обещал, но не посмел бы отвлекать занятого человека от дел пустой болтовнёй. Ты похож на маленького воина. — Я воин, — повторил Донпё своему бледному отражению и, встретившись с обидчиком в кабинете директора, плюнул ему в лицо. Вечером он написал Сыну: я подрался Сыну спросил его: ты в порядке? Донпё не ответил — потому что написать «мне так тяжело здесь без тебя» не хватило смелости. Потому что это бы выглядело как просьба забрать его к себе. И было бы правдой. Только потом, уже ночью, ещё раз скинул время прибытия парома. Ему нужно попасть в Пусан — просто отвлечься от всего на пару дней, перевести дух. Поэтому он улыбается и уверяет сестру, что всё хорошо. Просто поцапались, с кем не бывает. Она сама однажды подралась с какой-то девчонкой из параллельного класса, Донпё помнит эту историю. Мама тогда посадила Сыль под домашний арест на две недели, но она всё равно до конца семестра стала школьной звездой. Донпё, тогда ещё маленький, спросил у неё: из-за чего ты её побила? Сыль ответила: ты не поймёшь. Вот и Донпё думает, глядя на её аккуратные стрелки и свежий френч: ты тоже не поймёшь. Никто не поймёт.}}{{
Донпё забирается на переднее сиденье и думает, что умрёт от счастья. Машина пахнет Сыну, школа далеко, и у него есть два дня свободы. Два дня с Сыну. Ну, и с Сынёном тоже, потому что они снимают квартиру вместе, но это не то, из-за чего можно расстраиваться. Потому что Сынён классный, он наверняка лучший друг, которого можно пожелать, и он ни разу не посмотрел на Донпё свысока. Может быть, он, как многие, считает его ребёнком-переростком Сыну и воспринимает как продолжение друга. Как жизненно важный орган, как ещё одну руку. Донпё плевать. — У тебя бровь опухла, — замечает Сыну, когда они выезжают с забитой привокзальной парковки. Донпё знает: он прикладывал лёд и мазал охлаждающей мазью, но не помогло. Знает и злится на себя — потому что выглядит плохо, а хотел Сыну поразить. Тем, какой он взрослый, какой красивый и заслуживает, чтобы на него посмотрели другими глазами. Сыну смотрит из-под чёлки и качает головой. — У нас есть нечего, хочешь, заедем в Мак? Сыну что-то забивает в навигаторе; Донпё его не слушает. Обожжённый мотылёк опять бьётся в груди: тук-тук, пауза, тук-тук, пауза. Когда он уже догорит и осыпется пеплом? При виде Сыну, при звуке его голоса. Если бы Донпё нужно было подраться с каждым в его школе и от каждого получить по лицу, чтобы оказаться сейчас здесь, он бы сделал это. Вышел бы из моря крови, как Афродита, и жмурился бы на осеннем солнце в машине Сыну. — Я хочу посмотреть ваше выступление. Можно? Вчера, перед отъездом, он собрался с духом и отправил Дэхви на почту ссылку на саундклауд Сынёна. Там за это время прибавилось несколько треков: два кавера с Сыну и один оригинальный — с какими-то ребятами, чьи имена в кредитах ни о чём Донпё не сказали. Он очень хочет, чтобы Сыну сиял. Он хочет этого больше, чем для себя. Он готов навсегда остаться никем, если Сыну получит то, что заслуживает. А он заслуживает целый мир.}{
Хенджун, не так давно узнавший о Секретной Баленсиаге, настоял, чтобы Донпё взял её в Пусан. Накануне, когда они привычно созвонились по фейстайму, он сказал: — Обязательно её надень. Может, подцепишь кого-то. Пусть знают, что ты не дешёвка. Проблема в том, что Хенджун не знает. Не знает, что Донпё до сих пор безнадёжно влюблён в Сыну. Они с Хенджуном дружат уже три года, познакомившись душным и скучным летом в языковом лагере, но за всё это время Донпё никогда по-настоящему не касался этой темы. Хранить этот секрет так долго, не делясь ни с кем... странно. И тяжело. Донпё будто бы постоянно таскает с собой камень. Привязанный к сердцу. К ноге. К шее — удавкой. Он мог бы поделиться с одной из старших сестёр — его бы поняли. Мог бы поделиться с Хенджуном. Но ему только рассказал вскользь про то, что влюблялся один раз, в соседского парня. А то, что так его и не разлюбил, повисло в воздухе. Донпё постоянно повторяет себе: ты уже взрослый. А если он взрослый — справится со всем сам. Справится с тем, что Сыну и Сынён оба уложили волосы и подвели глаза — еле заметно, неаккуратно растерев карандаш. — Ну как мы тебе? — Весело спрашивает Сынён, вешаясь на Сыну. У них в прихожей какие-то проблемы со светом; такой полумрак больше уместен в андеграундном баре. Примерно в таком, куда они сегодня идут. Где сегодня Сыну будет сиять, а Донпё наконец увидит это своими глазами. — Хоть сейчас на обложку, — в голосе Донпё максимум сарказма, но на самом деле он едва дышит. Цепочка на открытой шее Сыну отливает тусклым серебряным блеском, а глаза обещают его, Донпё, скорую смерть. Он думает, на всех ли Сыну смотрит так со сцены. А вне её? От мысли об этом он сразу же задыхается. Это мгновенно вспыхнувшее чувство похоже на то, что толкнуло его по направлению к чужой шее несколько дней назад, в школе. Похоже на коктейль Молотова. Он говорит: я буду готов через пять минут. Он всё-таки вытаскивает из рюкзака аккуратно сложенную рубашку Дэхви — она ему велика где-то на размер и слабо пахнет чужим парфюмом. Донпё вспоминает ту встречу с братом. Его улыбку, его смех — каждый звук, каждый микрожест под контролем. И, выходя из комнаты, пытается представить себя им. Хенджун прав: он не дешёвка. А Сыну пусть думает, от кого он мог получить такой подарок.}}{{
Жизнь Донпё до нелепого циклична. Они снова вдвоём, Сыну снова пьяный. Не так сильно, как тогда, на барбекю: они с Сынёном просто задержались в баре после выступления; Донпё видел, как в стаканах мелькал виски с колой, видел стопки соджу. В какой-то момент, поддавшись безрассудному порыву смелости, Донпё постучал по барной стойке и попросил коктейль себе тоже. Бармен, которого, как оказалось позже, Сыну с Сынёном хорошо знают, только засмеялся: — Тебе сколько лет, мальчик? Пятнадцать? Донпё вспыхнул — и не стал унижаться, но не дорваться до алкоголя было всё равно обидно. Он не то чтобы очень хотел, потому что его первый и последний опыт был ужасным. В прошлом году, на дне рождения Субина, где не было ни одного взрослого, но зато именинник посчитал достаточно взрослым Донпё. Ему налили сначала пива, потом — дешёвой водки с энергетиком, потом что-то ещё. Из той ночи Донпё помнит только ободок унитаза в чужом доме и жуткую головную боль, которая преследовала его все последующие сутки. Но Сыну, болтая то с Сынёном, то с какими-то знакомыми, с запотевшим стаканом в руке, кажется таким красивым, таким расслабленным. Донпё хочет так же. Но ему не позволяют, и в итоге он уныло жуёт ягодную жвачку на переднем сидении такси. Абсолютно трезвый, всё такой же маленький в глазах остальных. В боковом зеркале он выглядит именно таким, даже со слегка подкрашенными бровями и в Баленсиаге с чужого плеча. Может быть, не даже, а особенно. Сыну приходит в комнату не сразу — около часа они с Сынёном догонялись и о чём-то тихо разговаривали в гостиной. Донпё чувствует морской запах шампуня и геля для душа — он сам сейчас пахнет точно так же. Он долго не открывает глаза. Может быть, не слишком хорошо притворяется спящим, но под градусом Сыну явно становится невнимательным. Потому что когда Донпё двигается к нему ближе, прилипает всем телом, он удивлённо выдыхает и дёргается. — Тебе понравилось? — Спрашивает Сыну. Можно интерпретировать как угодно: тебе понравилось наше выступление? Тебе понравилось у меня в гостях? Тебе понравилось провести со мной целый день? Конечно, он точно не имеет в виду последнее, даже пьяный. Он бы никогда не стал даже задаваться такими вопросами. Донпё — умный мальчик. Почему-то это мало кто замечает. Он говорит, сам не знает почему полушёпотом. Может быть, так на голос действует полумрак спальни, ночь за окном и дымно-алкогольный шлейф с влажных волос Сыну, который запах шампуня не перекрыл до конца. — Вы суперталантливые. Ты суперталантливый, хён. Сыну улыбается, ищет что-то в телефоне — с экрана на его лицо отсвечивает голубым. Донпё вдруг думает: а, может, в этом его предназначение? Быть не звездой, а рядом со звёздами. Дэхви, Хенджун, Сыну — Донпё уверен, о нём однажды тоже заговорят. И о Сынёне тоже. Перед выходом он проверил почту — в захламлённом рекламой и спамом ящике высветился ответ Дэхви. Он написал: круто, я посмотрю Коротко, как в мессенджере. Донпё хотел ответить спасибо, но вновь не набрался смелости беспокоить. Они лежат так долго: Сыну в телефоне, переписываясь, кажется, с Сынёном, потому что за стенкой то и дело раздаются смешки — и им вторит дурацкая пьяная улыбка Сыну. Донпё лежит на боку, прижавшись лбом к чужому плечу, и смотрит на эту улыбку. Он не знает, сколько кадров может зафиксировать его память, но старается запомнить как можно больше. Каждый угол, каждую чёрточку, каждое микродвижение. Сыну всё ещё не протрезвел. Он глупо смеётся над чем-то и иногда поворачивает экран к Донпё — ну точно, там мемы и какой-то пьяный бред от Сынёна. В какой-то момент Донпё вдруг снова накрывает той же волной ничем не обоснованной смелости. Он осторожно бросает взгляд на сонного и разморенного Сыну, а потом прижимается губами к его руке чуть ниже плеча. Сыну никак не реагирует. Донпё трётся о тёплую кожу носом. Сыну сам так любит делать, но сейчас он неподвижен. Его пальцы бегают по сенсорной клавиатуре. Ночь за окном становится совсем чернильной, осенняя тьма густеет, бросает в приоткрытую форточку порывы холодного ветра. — Мне холодно, — говорит Донпё Сыну в руку, и тот откладывает телефон, раскрывает объятия. Мысль о том, что тот в этом ничего не видит, что готов обнять его сразу же, как своего ребёночка, больно жалит. В дыхательных путях собралось что-то, что не даёт нормально дышать. Сыну гладит Донпё по голове. С ним правда теплее, даже жарко — как от печки, он большой и уютный, будто пуховое одеяло. Сыну что-то тихо, немного бессвязно рассказывает; его подбородок упирается Донпё в макушку, и тот буквально чувствует каждое слово. Не вслушивается — засыпает быстро, впервые за долгое время не чувствуя себя разбитым. Донпё просыпается спустя несколько часов — от громкого рингтона на телефоне Сыну. Тот вполголоса чертыхается, ищет утекающий на пол провод зарядки и торопливо снимает трубку. Прежде чем Сыну выходит за дверь, Донпё слышит эхо басов и женский голос. Позже из-за двери долетают отголоски шёпота Сыну, обеспокоенного и злого: ты пьяная, не могу приехать сейчас, у меня тут... поговорим потом. Резко повисает тишина, наверное, Сыну сбросил вызов. Хлопает дверь, скрипят половицы; Донпё догадывается: пошёл на кухню. Он вздыхает и вылезает из тёплого одеяльного кокона в холод комнаты. Закрывает форточку, на цыпочках проходит через гостиную, где на диване мирно посапывает Сынён. Босым ногам жутко холодно и неуютно, открытым рукам — тоже. Сыну курит на тёмной кухне, приоткрыв окно. На нём одни только домашние штаны, и это всё грозит простудой, если не чем похуже. Донпё рассматривает его очертания в сером предрассветном мраке. Это красиво, но так мучительно. Иногда он сомневается, как долго ещё выдержит его сердце, которое уже похоже на чудовищно изношенный насос. Между Сыну и подоконником почти нет места, но Донпё протискивается туда, впервые радуясь тому, что да, он маленький. Он Сыну согреть не сможет так же, как тот его, но всё равно обнимает, прижимается вплотную. На него никак не реагируют, и Донпё забирается на подоконник, обнимая и ногами тоже. Холодный воздух из открытого окна бьёт ему прямо в спину — на нём только тонкая футболка, и Донпё тихо просит: — Закрой, пожалуйста. Сыну послушно выбрасывает законченную только на половину сигарету и закрывает окно. Он не двигается, Донпё тоже. Он не дурак, он моментально сложил дважды два. Видимо, у Сыну кто-то есть, и у них не всё хорошо. Он проглотит свою бессмысленную ревность — одним махом, как рюмку с кислотой, которая тут же разъест все внутренности. Уже разъела. Донпё ничего не говорит, потому что чувствует: если откроет рот, ляпнет какой-нибудь сопливый бред. Про то, как сильно любит Сыну, какой тот хороший, самый лучший, как он его ждал и будет ждать хоть всю жизнь. Что угодно, из-за чего станет тошно от самого себя. Что угодно, что Сыну наверняка не оценит. Он просто неуверенно поглаживает Сыну по спине, стараясь не думать о том, что она голая (что на нём в принципе очень мало одежды). До тех пор, пока ему на затылок не ложится привычным жестом чужая ладонь. — Пойдём спать, — говорит Сыну. Донпё не уверен, что сможет сомкнуть сегодня глаза.