tame impala — borderline
Отопление в их доме не справляется с резко наступившими холодами. Донпё в носках, но ноги всё равно мёрзнут. Два куска хлеба, два ломтика плавленого сыра. Кофе в турке — в два раза больше, чем обычно. Донпё мечтает оглохнуть. Он только теперь задумывается: с чего вообще Сыну так любит завтракать у них. Почему он делал это так часто, что непривычнее НЕ видеть его на табуретке у окна, играющегося с сухоцветами в вазочке, чем наоборот. Раньше это казалось естественным. Пять лет назад, два года назад, месяц назад. Но сегодня Сыну на их кухне не один — Наын, или как там её, сидит рядышком, кутается в мягкий свитер и смеётся. Она сказала маме Донпё: у вас потрясающий дом, здесь так красиво. Мама улыбнулась: заходите в любое время, это и дом Сыну тоже. Донпё подумал: я хочу, чтобы ты исчезла. Прямо сейчас. И это желание, конечно же, не сбылось тоже. Они приехали вчера утром. Донпё ждал только Сыну — тот накануне так и написал: я приеду. Не мы приедем, не я приеду с девушкой. Не я приеду разбить тебе сердце, как будто до этого было мало. Так у Донпё был хотя бы шанс подготовиться. Не замереть плохо слепленной статуей посреди пристани, когда он увидел чужую руку в руке Сыну. Там, где всегда была его рука. Он сказал: привет. И увернулся от объятий. И до сих пор не понимает, что вообще происходит. Наын очень, несправедливо красивая. Наверное, красивые люди притягивают красивых людей. На Сыну огромная тёплая толстовка, и волосы наконец отросли. Глаз почти не видно, но Донпё и не хочет в них смотреть. — Поедешь с нами на Халласан? Донпё даже не пытается придумать отмазку — молча ставит перед ними две чашки кофе, неаккуратно его расплескав. Наверное, это тоже можно записать в его скудный список талантов: мама научила варить хороший кофе, потому что иногда в их отеле заказывают завтрак в номер, а у неё не хватает рук, особенно в сезон. Сыну всегда говорил: ты лучший, твой эспрессо мёртвого поднимет. Донпё от его похвалы каждый раз краснел и умалчивал, что старается так только для него. А сегодня он в футболке Сыну, но тот этого не замечает. Он, наверное, даже не помнит. Простая, белая, с маленьким рисунком на груди — в ней Сыну был накануне ухода в армию, и её Донпё с бешено колотящимся сердцем, как вор, забрал с сушилки вместе со своими вещами. Их мамы любили стирать вместе — какая-то давняя привычка, со времён, когда ни у кого здесь не было своего водопровода. Он столько раз спал в этой футболке, надевал в школу под рубашку — вся его форма потом некрасиво топорщилась, потому что футболка была большая, не садилась по телу. Он вырос на десять сантиметров за полтора года, но так и остался слишком маленьким для одежды Сыну. После визита Дэхви Донпё нравилось представлять: вот он закончит школу, переедет в Сеул, станет трейни. И он обязательно будет ходить в этой футболке: она останется на фото первых фанатов, но никто не будет знать, кому он(а) принадлежит. Это будет их маленький секрет: его и Сыну, который, конечно, потом эти снимки увидит. Ведь Донпё станет звездой, и его предебют будет трендиться везде, где можно. Сыну будет видеть его лицо в интернете, на главных каналах, на билбордах в центре города. Донпё знал — и знает, что это всего лишь глупые фантазии. Но их у него никто не мог отобрать. А теперь он стоит в этой футболке, как последний дурак, потому что Сыну привёз сюда свою девушку. Нет, надо полагать, к двадцати пяти он не остался девственником. Он ещё раньше, до армии, переписывался с кем-то, глупо улыбаясь, часто ездил на выходные в город, иногда в Пусан — за пределами родного дома у него были и знакомые, и друзья, и больше, чем друзья, Донпё уверен. Но видеть это перед собой — другое. Сыну откидывает волосы назад — до боли знакомым жестом, который Донпё у него, сам того не заметив, перенял. И вот, этот момент. Они смотрят друг другу в глаза. Одна секунда: Наын здесь нет. Времени тоже нет. Короткое мгновение, за которое не успеваешь даже сделать вдох, зацикливается в бесконечность. Это происходит всегда — Донпё забывает набрать в лёгкие воздух, проваливается в глаза Сыну, и это страшнее, чем открытый космос, где нет ни кислорода, ни гравитации. Здесь нет вообще ничего. Только он и его глупая любовь. Донпё произносит это где-то внутри себя. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Ему вдруг кажется — Сыну знает. Потому что в его взгляде, рассеянной улыбке, мягком голосе сквозит отголосок вины. Донпё отворачивается; силы воли просто разорвать зрительный контакт у него нет. Я люблю тебя, думает он снова. И тебе это не нужно. Он так и не выключил плиту. Он суёт руку в огонь.}{
Сыну приходит вечером, вздыхает, мнётся на пороге — теперь уже точно как-то виновато. От него отчетливо пахнет женскими духами, и Донпё отворачивается. Рука болит невыносимо, но он эту боль заслужил. Родился без мозгов — расхлёбывай. — Зачем ты это сделал? — Спрашивает Сыну. Ничего нового, мама весь день пыталась выяснить у него то же самое. Слово в слово, аж тошно. Донпё отвечает куда-то в подушку, не поворачиваясь: — Задумался. Скоро ожоги на руке превратятся в волдыри, покроются корочкой и будут страшно чесаться. Вот так он чувствует себя рядом с Сыну — незаживающим нарывом, который болит и чешется, и мешает жить. А без Сыну — ещё хуже. Донпё слышит: по стеклу капает, всё чаще и чаще; Сыну чем-то шуршит и снова тяжело вздыхает. Вся скорбь мира сейчас в его глазах. Наверное. Прогибается матрас. Донпё забывает выдохнуть — пока лёгкие не начинает жечь от нехватки кислорода. Когда он в детстве болел, Сыну всегда был с ним. Мама говорила: не сиди с заразой. Но Сыну приходил — и они валялись вот так, смотрели видео на его телефоне, по очереди играли в мобильные рпг или головоломки. До тех пор, пока Донпё не засыпал, пригревшись у него под боком. Если закрыть глаза, можно представить, что всё как тогда. Ну, или попытаться — потому что в туманном тогда его сердце не останавливалось от близости Сыну. Как сейчас — потому что тот ложится рядом, обнимает, находит забинтованную руку, которую Донпё не успел спрятать под одеяло, и накрывает своей, поглаживая косточку запястья. Он издевается или правда не понимает? Сыну забыл включить свет, и Донпё рад этому как никогда. Потому что в вечернем полумраке, в шуме усиливающегося дождя, ему не так страшно попросить: — Ты можешь, пожалуйста... Поцеловать? Меня. Ритм чужого дыхания не меняется — или Донпё просто не может определить через несколько слоёв ткани, хотя прижимается спиной как можно ближе. Сыну целует его в макушку, как ребёнка, и это хуже, чем если бы не поцеловал вообще. Не так, думает Донпё, и чувствует, как к глазам подступает. Он ненавидит плакать. Он так часто плачет. И о чём он вообще думал, когда открывал рот? У Сыну теперь есть девушка, она ждёт его в соседнем доме, наверное, болтает с его родителями, а те счастливы. Рука ноет; от обезболивающих, которые недавно мама впихнула в него почти насильно, клонит в сон. Сыну всё ещё рядом. Так странно и страшно понимать, насколько этот простой факт успокаивает. Внутри Донпё бушует ураган, ему больно и плохо, так давно, так сильно — но он ничего не скажет. Потому что рядом с Сыну становится беспомощным. И плохим; ему так стыдно за то, что он сделал сегодня. Он не задумался, он пытался привлечь внимание. Всколыхнуть во взгляде Сыну то давно забытое беспокойство. За него. Из-за него. И злится пусть тоже на него. Дождь переходит в ливень. Мокрая ветка старой сосны скребёт в окно — немного зловеще. В детстве Донпё по ночам её жутко боялся. Сыну размеренно дышит ему в затылок — и не размыкает объятий. Он говорит, тихо-тихо, за дождём почти не слышно: — Я буду с тобой, — пока не уснёшь, заканчивает за него Донпё. Он не хочет засыпать, но проваливается в сон унизительно быстро. Вымотанный самим собой, с ненавистной сыростью под глазами, согретый чужим теплом. Не уходи, просит он, может быть, уже во сне, только в своей голове. Но утром в его комнате никого. Мама поднимается с чашкой какао, спрашивает, как он. Надо помазать ожоги. Говорит: Сыну утром уехал. Вместе со своей девочкой, такая хорошая. Донпё думает, была ли она той, что звонила Сыну ночью.}{
heretoir — aura
Сыну возвращается через три недели. Один. О том, что его бабушка, которая последние несколько месяцев лежала в госпитале в Согвипхо, умерла, Донпё узнает раньше, чем он. Мама Сыну приходит к его маме, и они долго-долго разговаривают. Донпё не высовывается, но сидит под дверью, со стороны пустынного тёмного холла. Он чувствует запах травяного чая, слышит слёзы тёти Хан, улавливает обрывки фраз. Это должно было случиться, бабушке Сыну было восемьдесят. Она ушла мирно, просто не проснулась; все были готовы и не готовы к этому. Донпё думает о своей бабушке, которая всего на два года младше. Когда Сыну приезжает — в чёрном пальто и свитере под горло, с букетом подморозившихся хризантем в холодных руках — он впервые выглядит на свой возраст, впервые Донпё видит эту пропасть между ними. В тот момент ему кажется, что, может быть, стоит забыть, отступить, просто взять и оборвать свои тупые желания. От первой любви не умирают, он, наверное, сможет это пережить и оставаться Сыну тем, кем был всегда. Но вечером Сыну заходит к ним, пьёт с мамой Донпё — просто, вдвоём, до официальных поминок, а после спрашивает, уже у Донпё: сходишь со мной на пляж? Это первый раз, когда он сам проявляет инициативу. Даёт понять, что Донпё не просто плюшевый мишка, не до сих пор не повзрослевший ребёнок, о котором нужно заботиться. Возможно, Донпё заслужил быть тем, чьё внимание и забота нужны Сыну. Хотя бы раз. Этого уже будет достаточно.}{
До пляжа чуть больше получаса пешком, и мерзкая ноябрьская погода не делает эту прогулку приятной. Мама не возражает отпустить Донпё погулять так поздно — он же с Сыну, а значит ничего не может случиться. Дорога в это время абсолютно пустая: никто в своём уме не высунется из дома в девять вечера на такой холод. Они проходят мимо знакомых домов: свет горит примерно в каждом втором. Постепенно дома становятся реже, светлых окон — меньше. Здесь прошло всё его детство. Даже не так — вся его жизнь. Донпё берет Сыну за руку и не отпускает её до самого пляжа. Моря в темноте не видно: только слышно, как накатывают волны, и кожу щиплет холодный солёный ветер. Они просто стоят у кромки берега, Донпё мёрзнет в своей не слишком-то тёплой парке и двигается ближе, почти вплотную к Сыну. Донпё знает, что Сыну очень любил бабушку. Он сам очень любил его бабушку — она была как своя, и ему, и Субину, и даже Джунхёку с Хваном, которые не входили в самый ближний круг, но всегда были где-то рядом, рвали вместе с Донпё и Субином яблоки, которые рвать строго запрещалось, топтали газоны, строили крепости из одеял и обливали друг друга и всех вокруг водой даже в самые холодные летние дни. Они всегда были вместе. Но вот теперь здесь, на этом пляже, только он и Сыну. И нет ни Хвана, ни Джунхёка, ни Субина, ни бабушки. Ему, восемнадцатилетнему, всё, что несёт печать смерти, чуждо. Смерть отца он застал совсем маленьким — это прошло мимо него. Но здесь и сейчас он пытается разделить с Сыну горечь потери. Он не знает, что сказать, но всё-таки говорит: — Ты справишься, хён. И: — Я тоже буду по ней скучать. Они возвращаются домой через пару часов, окончательно промёрзшие. Сыну просит отправить Сынёну сообщение, что с ним всё в порядке, потому что свой телефон он отключил и включать в ближайшие сорок восемь часов не хочет. Все самые близкие, говорит он, здесь. Те, кого я хочу видеть. Утром они едут на похороны в город: и Ханы, и Соны; Субин с родителями встречают их уже в Согвипхо. Процессия напоминает ту, что провожала Сыну в местный аэропорт. Донпё чувствует знакомую тяжесть на сердце. Они снова в разных машинах, но сейчас он не просит Сыну обернуться, даже мысленно. Дождь начинается в середине церемонии и не прекращается следующие два дня. Ровно до тех пор, пока Сыну не прощается с мамой и Донпё у выхода к паромам. Донпё обнимает его, быстро и порывисто, почему-то стесняясь тёти Хан, хотя она видела тысячи их объятий. Он тихо шепчет Сыну на ухо: — Можно я снова приеду? Сыну улыбается, хотя улыбка не достигает глаз, и его нельзя в этом винить: — Когда захочешь.}{
О том, что с Сынёном и Сыну связались представители лейбла, Донпё узнаёт из сторис Сынёна в инстаграме. Донпё пишет Сыну: поздравляю <3 И: я приеду на выходные? Они договариваются на вторую неделю декабря, потому что у Сыну много дел: и на подработке, и с Сынёном, и каких-то ещё. В один из их недолгих телефонных разговоров он рассказывает, что им предложили бэнд-концепт. Немного мрачное инди, и есть пара человек на примете, кого можно добавить и сделать классную группу. Донпё слушает, соглашается, улыбается. Это ещё один очень странный секрет: быть причиной всего происходящего и никому об этом не сказать. Рано или поздно Сыну или Сынён узнают. Но не сейчас. Впервые его вечная эгоистичная жажда внимания отошла на второй план. Донпё просто хочет, чтобы Сыну был счастлив. Чтобы отец, который — он знает из очередных подслушанных разговоров — переживал, что Сыну сразу ушёл в армию, не поступил в университет и теперь не торопится, им гордился. Донпё побудет в тени — ради Сыну. Ему от этого удивительно... нормально.}}{{
Когда Донпё вновь приезжает в Пусан, ему кажется, что между ними с Сыну что-то наконец изменилось. Это ощущение неуловимо тянется с той вечерней прогулки по пустому пляжу, оно сквозит в их телефонных разговорах, в голосе Сыну, отпечатывается на его руках, когда Донпё с разбегу влетает в его объятия. Донпё кажется, что они выглядят как люди, которые встречаются. Он это Сыну, конечно, не осмелится озвучить вслух, но ему нравится представлять. Хотя бы представлять. Иногда он проваливается в эти фантазии так глубоко, что до него не дозваться. Его дразнит сестра, мама прикладывает ко лбу прохладную ладонь, одноклассники, наоборот, отстают. Он перестаёт реагировать на все внешние раздражители и ждёт только дня, когда снова приедет к Сыну. Между ними что-то изменилось, у него есть шанс. Так думает Донпё, перескакивая через две ступеньки, когда они поднимаются в квартиру Сыну и Сынёна. Ключевое слово: ему кажется. Потому что вечером Сыну куда-то сливается, говорит: посмотрите с Сынёном киношку, я буду поздно. Но приходит только под утро. Донпё просыпается от того, как чужое тело продавливает матрас, как скрипит кровать. Часы на телефоне показывают 4:21. От Сыну несёт алкоголем и чьими-то духами. Мужскими или женскими, сразу не понять, но Донпё вдруг снова падает в это состояние. Он чувствует себя абсолютно несчастным. Теперь — в тысячу раз больше, потому что позволил себе надеяться. Пока Сыну шумит одеждой, укладывается, нашаривает у изголовья зарядку, Донпё захлебывается злостью. Она горячая и вязкая, как кровь, которая потекла из носа по внутренним стенкам горла. Только вот её много, очень много, так, что не вздохнуть. Он даже не понимает, на кого злится больше: на Сыну, который ведёт себя как блядь, или на себя — за то, что решил, будто их прогулочки что-то значат. Будто то, как он держал Сыну несколько часов за руку, говоря этим больше, чем любыми словами (он уверен: его любовь и желание сделать всё, чтобы тому стало легче, светились на лбу неоновой вывеской), для того что-то значило. Почему он... просто не заслуживает? Чего-то хорошего. Чего-то хорошего с Сыну. Чтобы тот снова поставил его выше других. Ему нужно снова обварить руку? Сыну возится на соседней подушке. Места на его кровати немного, и в прошлый раз Донпё просто сразу заполз к нему под бок, но сейчас не хочется даже прикасаться. Мобильный на его тумбочке вибрирует: раз, два, ещё два подряд. Донпё понятия не имеет, кто пишет Сыну под утро: может, та пьяная баба, или Наын (или всё это один человек, ему так и не представилось случая узнать), или другая, новая. Может быть, другой. Злость заходит на новый круг, сверху её захлестывает обида. Такая же жгучая, полудетская, как будто у него отобрали любимую игрушку и отдали прохожему. Это он всегда был рядом с Сыну. Это он знает, какой кофе он любит, какие фильмы выбирает в кино, какие предпочитает цвета в одежде. Это он знает, как Сыну машинально поправляет длинную чёлку, как чиркает зажигалкой — зажечь получается всегда только со второго раза, как хрустит суставами, когда нервничает, как боится холодной воды, но никому в этом не признается. Это он, он, он, он. Снова всё повторяется: они в комнате Сыну, с отоплением проблемы, и ночь тёмная и пустая. Донпё чувствует себя так же, как за мгновение до того, когда он накрыл голой рукой работающую конфорку. Он заползает Сыну на грудь, как большая кошка, обнимает так же, как тогда на кухне — всеми конечностями. Пытается сжать до боли; чужая рука осторожно гладит его по спине. — Ты чего? — Спрашивает Сыну тихо. Он никогда, никогда не злился на Донпё. Принимал все его выходки, не моргнув глазом. Как сейчас — только придерживает рукой за спину, поглаживая, успокаивая. Наверное, Донпё для него и правда неуравновешенная истеричная малолетка, и он со смирением принимает все эти всплески. Донпё не хочет так — но не может иначе. Поцеловать Сыну самому не хватает смелости. Вместо этого он кусает его в плечо, куда-то туда, где, если верить урокам анатомии, должна быть дельтовидная мышца. Сыну, кажется, не впечатлён. Донпё набирает в лёгкие побольше воздуха, потому что ему страшно. Он шепчет куда-то в подбородок Сыну, не поднимая глаз: — Ты мой. Сыну ничего не отвечает: ни да, ни нет — и это хуже всего. Может, было бы проще, если бы он раз и навсегда пресёк все попытки. — Ты мой, — повторяет Донпё и снова не получает ответа. Больше они не говорят.}{
dominic fike — king of everything
Сыну будит его в девять утра. За стенкой наигрывают на гитаре. — Пойдем позавтракаем где-нибудь, Сынён пишет песню. Освобождаем помещение. Сыну ведёт себя совершенно обычно, словно несколько часов назад Донпё не пытался выяснить с ним отношения в каких-то идиотских формулировках. Словно они не лежали вот так, в обнимку, дольше, чем делают родственники или друзья, хотя Донпё был взбешённым, а Сыну, наверное, страшно уставшим. Сейчас он просто улыбается той самой улыбкой. Донпё готов заплакать прямо здесь. От неё он тает, физически ощущает, как кости перемалываются в желе, как разрываются мягкие ткани сердца, чтобы превратиться в такую же безвольную жижу, как и всё внутри него. Просто от того, что Сыну ему улыбается, и волосы застилают ему глаза, и от него пахнет так же, как и всегда. Детством. Спокойствием. Домом.}{
Сыну приводит его в какую-то забегаловку через два квартала. Они заказывают хоттоки и кофе (он здесь дерьмовый, предупреждает Сыну, ты будешь в ужасе). Донпё успевает сделать один глоток, когда из него вырывается: — Я люблю тебя с пятнадцати лет. Он бы заткнул себе рот, но руки очень некстати заняты. Наверное, это должно было произойти — однажды. Сыну медленно опускает свою чашку на стол и ищет в корзиночке упаковку с коричневым сахаром. Донпё сказал неправильно: он любит Сыну всю жизнь. А влюблён — с пятнадцати. Кроме них, посетителей нет, потому что большинство людей предпочитает проводить декабрьскую субботу не в тесных кафе на грани банкротства. Сыну вздыхает, убирает со лба волосы, роется в карманах. Он, кажется, намерен закурить прямо здесь. — Я не лучший вариант. Донпё хочется рассмеяться в голос. И это всё, что ты мне можешь сказать? Он говорит: — Мне плевать. Отступать уже некуда; кусок не лезет в горло, а ведь ещё двадцать минут назад он был голоден. Сыну всё-таки закуривает. Наверное, он здесь часто бывает, потому что владелец даже бровью не ведёт в его сторону. — Год назад один парень наглотался из-за меня таблеток. Я не хочу сделать тебе больно. Донпё следит за нервными движениями его пальцев: с сигареты на ободок чашки, с ободка на лежащую на столе пачку. Он чувствует себя каким-то отупевшим. Обессилившим. Он думает: ты делаешь мне больно уже. Но, как всегда, не даёт мыслям превратиться в слова. — У меня нет никого ближе тебя, хён. Я тебе совсем не нравлюсь? Донпё видит: по лицу Сыну пробегает тень. Как одинокий порыв ветра в солнечный день, который предвещает грозу, — ты просто сразу это понимаешь. Это выражение, которое он никогда раньше не видел, словно Сыну мучается. — Ты ещё маленький, Донпё. Серьезно, мне вот-вот исполнится двадцать шесть. И перспективы не очень. Ты совсем идиот, хоть и старше, устало думает Донпё. Он очень устал, и дело не в четырёх часах сна. — Как я буду смотреть твоей маме в глаза? Башенка пепла с забытой сигареты падает на клеёнку, тут же прожигая её. Вот это, то, что говорит Сыну сейчас, ближе всего к правде. От неё Донпё вдруг становится трудно дышать, это похоже на приступ астмы, которой у него нет. Он шепчет: извини, и почти выбегает из ресторана. В лёгких скребётся и царапается горячий песок. Приложение с картами показывает открытый торговый центр через улицу, и Донпё идёт туда, с трудом вчитываясь в указания. Все они правы: он маленький. Ему только-только исполнилось восемнадцать. Он не может справиться с этим один. Донпё запирается в кабинке туалета и набирает мамин номер. Он всегда был беспроблемным ребёнком: улыбчивым, очаровательным, самостоятельным. Им с мамой не случалось переживать неловкие или слишком серьёзные разговоры. Наверное, Донпё не готов и сейчас — но ему просто нужно услышать её голос. — Что случилось? — Спрашивает мама сразу же, и Донпё поражается материнской интуиции. Он делает неглубокий вдох и выдох. Голос должен звучать НОРМАЛЬНО. — Всё хорошо, просто хотел узнать, как дела. Как бабушка? Он не знает, верит ли ему мама. Наверное, да — иначе велела бы немедленно вернуться домой. Они говорят немного обо всём: как дела с отелем, Аён получила самый низкий балл в классе за тест по математике, у бабушки побаливает спина, но всё в порядке, она целыми днями смотрит дорамы и ворчит. — Сыну с тобой? — Спрашивает мама, и сердце Донпё проваливается куда-то вниз. Она спрашивает так, как будто это предполагается: что они всегда вместе. Приняла бы она его в другом качестве? — Нет, у него дела, а я вот гуляю. — Хорошо. Увидимся завтра, тебя встретит Йена. — Мама вдруг добавляет, тем ласковым голосом, каким всегда говорила с ним в детстве, когда он был расстроен. — Я скучаю, сынок. Донпё уверен, что заплачет, как только повесит трубку, но, видимо, слёз в нём — наконец — не осталось. Вернувшись домой, он застаёт только сонного Сынёна. Донпё недолго сидит с ним в гостиной, слушая, как тот что-то наигрывает на гитаре и бессвязно мурлычет в такт. Кажется, Сынён хочет ему что-то сказать — но молчит. Донпё решается — и пишет Сыну сообщение. мне так плохо без тебя. там, дома я скучал по тебе каждый день, даже когда ты вернулся из армии а пока был там, я думал только о том, как ты приедешь и заберёшь меня я очень хочу быть с тобой мне ничего больше не нужно, и я ничего не боюсь Сыну ничего не отвечает, хотя сообщение отмечается прочитанным. Лохматая голова Сынёна появляется в дерном проёме. Он говорит, что Сыну опять будет поздно. Спрашивает: тебя сводить куда-нибудь? Донпё качает головой. Он сделает то, о чём ему уже полгода талдычит Хенджун.}{
dominic fike — babydoll
Он скачивает Тиндер, выбирает свои самые лучшие инстаграмные фото и накидывает один год возраста. Спустя час утомительного поиска и коротких, затухающих на третьей фразе диалогов ему пишет парень. Он на год старше и учится на архитектора, а по выходным подрабатывает в какой-то хипстерской кофейне, которую используют по большей части как фон для фото. Он пишет: у тебя очень красивая улыбка Донпё отвечает: хочешь погулять? Они встречаются в каком-то кафе в Сомёне, где уже появилось рождественское спешл-меню. Ынсан красивый. Приятный. Донпё нравится его родинка под губой. Он не знает, должен ли сказать об этом прямо или так не принято. У него никогда не было свидания, даже ничего похожего. — Так ты с Чеджу, да? — Мягко спрашивает Ынсан, забирая их заказ. — Надолго в Пусане? Донпё думает: до тех пор, пока не разлюблю. Сколько времени понадобится, чтобы сделать это с огромной частью себя, даже большей, чем он сам? — Завтра обратно. Я часто приезжаю сюда... к родственникам. Они довольно мило болтают следующий час: Ынсан жалуется на тяготы первого курса, Донпё показывает ему фотографии Чеджу — тот там никогда не был. Донпё листает галерею в телефоне (Ынсан пересел к нему на диванчик; от него исходит тепло и пахнет чем-то приятным, рождественским) и в какой-то момент в череду пейзажей, старательно обработанных для инстаграма, вклинивается их дурацкое фото с Сыну. Оно нигде и никогда не будет выставлено — оно только для себя. Его Донпё сделал тогда, в баре, когда Сыну и Сынён взяли его послушать, как они поют. Его улыбка на фотографии ненормально счастливая. Он пролистывает как можно быстрее. — Это твой?.. — Спрашивает Ынсан как-то слишком осторожно. — Брат, — говорит Донпё и сглатывает. Он надеется, что сидящий почти вплотную Ынсан не почувствует его зачастившее сердце. Ынсан спрашивает, не хочет ли он сходить в кино. На улице морозно и ветрено, погода портится, он явно не хочет расставаться с Донпё так скоро. Судя по сторис Сынёна, он по уши в творческом процессе и, возможно, до сих пор даже не поел. Судя по не изменившейся с утра истории сообщений, Сыну мудак. Донпё соглашается.}{
Они выбрали самый дерьмовый фильм в прокате, и в зале, кроме них, только какая-то сонная парочка. Весь фильм Ынсан ёрзает рядом, Донпё чувствует его взгляды и как от них розовеют уши, они едят сладкий попкорн из одного ведёрка и постоянно сталкиваются пальцами. Телефон в кармане несколько раз вибрирует, но Донпё запрещает себе проверять, кто написал. Когда фильм заканчивается и они собираются на выход, Ынсан вдруг разворачивается в проходе, за пару шагов до двери из зала, кладёт руку Донпё на затылок и целует. На мгновение сердце замирает от испуга, но он закрывает глаза и наощупь находит воротник чужой рубашки. А потом Ынсан гладит его по волосам, и что-то в этом жесте так похоже на Сыну, что Донпё приходит в себя. — Извини, — смущённо шепчет Ынсан. Это был мой первый поцелуй, думает Донпё. Ему понравилось, но это не Сыну, и в этом есть что-то неправильное. Чуть позже, когда они сидят на холодной скамейке, Донпё вдруг говорит Ынсану то, что не решался сказать никому. — Это ты извини. Я, кажется, кое-кого люблю уже довольно давно. — Тот парень с фотографии? — Ынсан усмехается. Донпё думает, что поступает с ним отвратительно, особенно учитывая то, что разрешил спрятать свою руку в чужом кармане, и пальцы Ынсана до сих пор поглаживают её. — Так очевидно? — Весьма. Он козёл? Донпё задумывается и отвечает: — Наверное, да. Они идут в парк, небо постепенно темнеет — в такт их шагов. Донпё рассказывает Ынсану всё, и в какой-то момент щёки обжигает слезами. Он на грани истерики, потому что просто проговорить это, поделиться с кем-то оказывается таким ошеломляющим облегчением. Ынсан крепко его обнимает, гладит по голове, по спине. Он говорит — без злобы, просто немного печально: — Второй раз за неделю оказываюсь чьим-то заменителем. Это карма какая-то. Но я бы ему порезал шины, честное слово. Они гуляют допоздна, Ынсан провожает его до метро и оставляет свой номер. Если всё-таки передумаешь, говорит он и добавляет: ты правда очень красивый.}{
Дожидаясь поезда, Донпё звонит Сыну. Он так и не получил ответа. У Сыну на фоне — гул басов, чей-то смех. Он не очень связно говорит: — Я у друзей, малыш. Двери подошедшего состава открываются и закрываются. Донпё не заходит внутрь — в голове, как мячик об стенку, отбивается ласковое прозвище, которым Сыну не называл его лет с тринадцати. Теперь оно звучит совсем иначе. И в контексте его недавнего признания — тоже. Не может быть, чтобы Сыну не понимал, зачем он так издевается? — Скажи адрес, — Донпё старается, чтобы голос не дрожал, но он сейчас не слышит себя со стороны, как и ничего вокруг в принципе. Кто-то задевает его плечом, ещё и ещё. Через полторы минуты подойдёт следующий поезд. — Я хочу приехать к тебе. Сыну его не слышит, переспрашивает, потом говорит: — Подожди минуту. Он, наверное, думает, что поставил звонок на паузу, но в реальности просто отложил телефон. Донпё всё слышит: и смену трека, и улюлюканье, и чей-то громкий смех. И «Ты проиграл, целуйтесь!» совсем рядом с динамиком. Он сбрасывает вызов и заходит в вагон метро. Минут через пять ему приходит смс с адресом. уже поздно, лучше останься дома — добавляет Сыну вторым сообщением, с опечатками. Машина Сыну припаркована напротив нужного подъезда. Он что, собирался ехать домой пьяным? По голосу он не был совсем уж в стельку, но это не повод садиться за руль. Донпё поднимается на третий этаж, нажимает на звонок, но дверь открыта. Какой-то высокий красивый парень говорит по телефону в коридоре, натягивая не по погоде лёгкие кроссовки. В глубине квартиры играет музыка. На Донпё никто не обращает внимания, хотя он выглядит сильно младше всех присутствующих. В проёме кухни мелькает знакомое лицо — тот бармен, кажется, Сынён назвал его Хангёлем. Он замечает Донпё тоже, но ничего не говорит, только салютует пластиковым стаканом и возвращается к своим делам. В гостиной накурено, душно и громко. Донпё не сразу видит Сыну. Не сразу видит девушку у него на коленях. Он разворачивается и выходит; спотыкаясь на ступеньках, передвигая ноги просто по инерции. Иронично, что первый в этом году снег начинает идти именно сейчас. Донпё какое-то время стоит у подъезда, снежинки падают на носки ботинок и тут же тают. Он смотрит на машину Сыну чуть поодаль. Всё внутри него, кажется, уже выгорело — тлеют только угли, от которых тяжело нормально дышать и думать. Донпё открывает приложение с картами, ищет открытый хозяйственный поблизости. Или заправку. Мама дала ему с собой денег, он почти ничего не потратил.}{
Донпё засовывает облитую бензином тряпку под колесо и бросает спичку. Он весь горит, может быть, простудился, он точно не здоров сейчас. Он видит всё как будто со стороны и не верит, что делает это. Но пусть уже Сыну поставит точку. Пусть его глаза снова вспыхнут тьмой, пусть он разозлится, откажется от него, пошлёт. Пусть расскажет матери, с прошлого года Донпё откладывал все карманные, копил, он сам сможет возместить ущерб. Ему всё равно. выгляни в окно}{
Сыну отводит его в сторону, сажает на качели на детской площадке, говорит: подожди здесь. Он кажется абсолютно спокойным, но в его голосе лёд. Он возвращается через десять минут; Донпё видел, как из двора вырулила пожарная машина. Сыну больше не выглядит пьяным, только бесконечно уставшим. Он тянет Донпё с качелей за руку, подталкивает вперёд. Говорит: пойдём, до дома недалеко. Наверное, он успел написать Сынёну; тот ждёт их в коридоре (они так и не поменяли лампочку), но ничего не говорит, только обменивается с Сыну одним им понятными взглядами. Пока Сыну в ванной, Сынён уводит Донпё на кухню и делает чай: дешёвый пакетик Английского завтрака, невкусный, без сахара. Донпё проглатывает его послушно, как лекарство. Он всё еще в каком-то отупелом шоке от произошедшего, он только сейчас понимает, что натворил и что Сыну действительно от него, наверное, отвернётся. Раз и навсегда, окончательно. Наверное, он в этой квартире в последний раз. Донпё начинает плакать: беззвучно, только слёзы капают в опустевшую кружку, и Сынён, заметив это, неловко треплет его по волосам. У него, как Донпё знает, нет ни сестёр, ни братьев. — Можно я посплю у тебя? — Спрашивает Донпё, но Сыну заглядывает на кухню и зовёт его с собой.}{
Сыну закрывает за ними дверь и тянет к себе. Донпё не знает, как это понимать и как реагировать, потому что ждал другого. — Я не злюсь, — говорит Сыну, и Донпё упирается горячим лбом ему в плечо. Ему очень стыдно и нечего сказать. — Обгорел только капот и колесо, страховка всё покроет. И прости меня. Кажется, так поступают взрослые, да? Они гасят эмоции, идут на уступки, делают первый шаг. Сыну есть, за что просить у него прощения, но не в этой ситуации. Донпё вздыхает ему в футболку. От него снова пахнет морским бризом или что там написано на этикетке дешёвого набора от Нивеи. Раньше он пах морем настоящим — в детстве Донпё, когда все они проводили на пляже дни напролёт. Иногда Сыну ездил рыбачить со своим отцом, но ему это не очень нравилось и плохо давалось. — Я хочу домой, — говорит Донпё тихо. Он вдруг осознает это с кристальной ясностью, как будто тучи над его сознанием расступились и вышло яркое весеннее солнце. Он скучает по солнцу. По дурацким играм с Джунхёком и Хваном, по недовольному лицу Субина, по их обедам на три семьи в хорошую погоду, по холодным носам Данби и Боми. — С тобой. Уже перед сном, когда Сыну покупает себе билет на завтрашний паром, а Донпё пишет маме надеюсь я тебя не разбудил!! я приеду с Сыну-хёном, встречать не надо, он спрашивает его: — Почему ты не злишься? Сыну смотрит на него; в полумраке скрытых чёлкой глаз не видно, но Донпё всегда чувствует каждый его взгляд в свою сторону. — Потому что ты свой. Ему не нужно объяснять, Донпё все понимает. Это то, как их всех растили: семья превыше всего, и семья — это не только кровные родственники. Это те, кто были с тобой всегда. Это часть тебя. Если бы Сыну убил человека, он бы помог ему закопать тело. И дело совсем не в его чувствах. Сыну гладит его по волосам. Донпё придавливает его руку к подушке и засыпает, уткнувшись лицом ему в ладонь. Мгновенно, без тяжёлых мыслей, и до самого утра ему ничего не снится.}{
kaleo — i can't go on without you
На Чеджу они приезжают в понедельник днём. Ночью шёл снег, и теперь он подтаял, оставив на дорогах разводы луж. Зимой все разъехались: в автобусе, кроме них с Сыну, двое рыбаков. У Донпё дома только бабушка, у Сыну — никого. Мама на работе, сёстры в городе. Родители Сыну на зиму тоже перебираются в Согвипхо, приезжая в загородный дом только на выходные пару раз в месяц. Нет ни Субина, ни Хвана с Джунхёком. Данби лениво встречает Донпё у ворот, пачкая штаны мокрыми лапами. Всё вокруг непривычно спокойное. Раньше зимы были не такими. Донпё понимает, что изменилось: они все повзрослели. Скоро людей в этих домах останется всё меньше и меньше, он слышал не так давно, как мама говорила о том, чтобы продать участок в ближайшем будущем. В её голосе была горечь — такая же, какую чувствует сейчас Донпё. Это место, где он вырос, где с ним было всё лучшее и худшее. Где он был с Сыну. — Хочешь ко мне? Сыну лохматит его волосы (мать увидела бы — опять отругала за то, что не носит шапку, хотя на улице +3) и тянет в сторону своего дома. Тот сейчас абсолютно пустой; только верхняя ступенька крыльца тоскливо скрипит, и ей вторит дверь, когда Сыну надавливает на неё плечом — давно пора поменять замок. — Я не одобряю то, что ты сегодня прогуливаешь, — кричит Сыну из соседней комнаты, и его голос эхом оседает в пустом пространстве. Донпё роется в шкафчиках на его кухне, он точно знает, где тётя Хан прячет ежевичные и лимонные сосульки, которые папа Сыну иногда привозит из японских командировок, и Донпё их обожает до потери пульса. Она прячет эти конфеты специально для него, это секретный тайник, о котором знают только они. Донпё дожёвывает вторую, когда Сыну появляется на кухне и щёлкает по чайнику. Все комнаты в доме холодные; Сыну включил отопление, но нагреется дом нескоро. Снова начинается снег. Сыну переодевается на ходу в домашнюю толстовку, и Донпё смотрит на него именно в этот момент — когда он стягивает через голову свитер. В груди снова начинает копошиться это дурацкое чувство. Словно он обжёгся крапивой, перекупался в солёной воде, сгорел на солнце, вдохнул гелия, наелся клубники, на которую у него аллергия. — Пойдём к тебе, — просит Донпё, надеясь, что Сыну не видит, как он покраснел до самой шеи. Он всегда любил комнату Сыну. Все мелочи в ней знакомы, и от этого вдруг становится так спокойно. Всё на месте: плакат с каким-то старым аниме из детства, гитара в углу за дверью, открытая вешалка из Икеи, которую он захотел когда-то вместо шкафа, жалюзи, которые всё время путались и Донпё их ненавидел. Две фотографии на тумбочке у кровати. На одной — Сыну с мамой, папой и Сонхвой. На другой — с Субином, Йеной, Хваном и с ним. У тринадцатилетнего Донпё на фото завившиеся от соли волосы и веснушки. Он страшный, по мнению Донпё теперешнего, но очень счастливый. И Сыну на этих фотографиях с разницей в пару лет счастливый тоже. Зимние сумерки опускаются рано — на часах только-только пять, а за окном уже сереет. — Устал, — говорит Донпё, скидывает подаренный Сыль на прошлый Новый год кардиган и падает на кровать. Он сегодня снова в футболке Сыну, она уже совсем износилась. Она неуловимо, фантомно пахнет им, хотя Донпё забирал её после стирки. Может, всё дело в кондиционере для белья, которым их мамы постоянно делились. Сыну с чем-то возится: может, включает зарядку или перекладывает вещи. Окно над самым изголовьем его кровати, и Донпё задирает голову: снежинки в прямоугольнике стекла летят снизу вверх, как в стеклянном шаре, который только встряхнули. Небо перетекает из серого в синий. Потом станет фиолетовым — как налившийся синяк. Сыну садится на край кровати, что-то ищет в телефоне, набирает сообщение. Донпё заставляет себя подавить укол ревности. Он так больше не может, не хочет. Сыну, наконец, поворачивается к нему. Говорит, опять улыбаясь так ласково, что хочется плакать: — Ты в моей футболке. Слёзы уже где-то в горле, но Донпё решил: он больше никогда, и только кивает, потому что голосу не доверяет. За окном тихо-тихо, этой тишины здесь никогда не было. Всегда, даже зимой, здесь были родные Донпё, родители Сыну, Хван и Джунхёк, брат и дедушка Субина. Сейчас даже не лает Данби — потому что стала старая и лаять не на кого. Бабушка не кричит из теплицы, папа Сыну не настраивает старое радио. Йена не ругается по телефону с очередным парнем. Сыну, кажется, читает его мысли: — Все разъехались, так непривычно. Донпё снова только тупо кивает, боясь произнести вслух хоть что-то. Они здесь одни, только вдвоём, в месте, где Донпё стал всем, что он есть. А он — просто отражение других. Он — это мамина улыбка; бабушкина любовь к кислому; слова-паразиты Джунхёка; шрамы, оставленные Субином в отчаянных детских драках; родинка на локте, как у отца; футболка Сыну с дурацким рисунком. Он — просто отражение других, которое с каждым годом будет становиться всё более мутным. По мере того, как те, кого он любит, кто отразился в нём, будут от него всё дальше и дальше. Мысль, простая и пугающая, вдруг появляется в его голове. Детство кончилось, понимает Донпё. Вот как оно действительно заканчивается. Сыну смотрит на него — и куда-то сквозь. Интересно, как закончилось его детство. Где и когда, как он это понял? Было ли ему так же грустно? Донпё зажмуривается на секунду и говорит, рассматривая едва заметные шрамы от ожогов на своей руке: — Поцелуй меня. Когда Сыну наклоняется к нему, Донпё мысленно просит, надеясь, что вселенная услышит хотя бы в этот раз. Останься со мной. Останься дома.