А впереди лишь выжженная пустошь

Девочка родилась маленькой и слабой. Визерис поначалу боялся даже прикасаться к этому крошечному существу, испытывая лишь жалость и виноватое разочарование вместо радости. Потом, быть может, слишком поздно он понял, сколько силы и мужества потребовалось этой крохе только для того, чтобы вздохнуть. Но тогда мысли его были иными. Когда Дени понесла, они были на пути в Браавос, и он ждал, что этот ребенок — знак, данный судьбой. Знак, что все случившееся произошло не зря. Дракона способен любить только дракон. Визерис не сомневался в том до сих пор и ни дня не жалел, что выкрал тогда сестру. Поначалу все даже шло хорошо. Денег магистра они не взяли, но некоторые его подарки оказались весьма ценными. Серьгами Дени с лиловыми асшайскими бриллиантами удалось заплатить за места на корабле, а за отличные шелка они выручили достаточно денег, чтобы купить комнатку и вдоволь еды. Каждое мгновение Визерис подозревал слежку, даже на судне ожидая появления шпионов Иллирио, намеренных доставить их обратно в Пентос, где тот проследил бы за тем, чтобы обязательства сестры перед кхалом были так или иначе выполнены. Но ничего подобного не случилось. О них словно забыли. При таком раскладе не хотелось и представлять, какая роль отдавалась последним Таргариенам в игре Иллирио Мопатиса, если их исчезновение не изменило буквально ничего. Дейенерис стойко принимала беременность. Будто дитя, росшее в ней, придавало ей, хрупкой тринадцатилетней девочке, сил. Они возродят династию, Визерис был в том уверен. Даже когда у Дени внезапно открылось кровотечение, и повитуха, которую он привел, сказала, что ребенок появится на свет прежде срока. Визерис не мог не вспоминать, как кричала их мать, утопая в крови на родильном ложе. Королева Рейелла умерла, хотя была сильной, в отличие от Дейенерис, у которой слезы порой наворачивались с пол оборота. Он не отходил от сестры так же, как когда-то от матери. Наконец, промучавшись целую ночь, Дени произвела на свет хрипло и тихо плакавшую девочку, нареченную Нейерис. Дени ее обожала. Часами могла рассматривать крошечное личико, уже потрясающе прекрасное. Визерис сразу отметил сиреневые глаза и серебристый пушок на головке дочери. Настоящий дракон, правда, слабенький. В Браавосе вечно туман да сырость, так и норовящая проскользнуть за ворот рубахи и оставить с мокрым носом или того хуже. К тому же, в комнатушке, в которой они жили, вечно гуляли сквозняки. Уже спустя пару месяцев Нейерис подхватила грудную болезнь. Чудовищный кашель беспрестанно сотрясал хрупкое тело, дыхание, и без того неглубокое, сделалось хриплым и сбивчивым. Они лишились сна, потому что девочка, казалось, перестала спать вовсе. Попытки накормить ее оканчивались тошнотой, Дейенерис не могла сдержать слез, укачивая надсадно плакавшую дочь. С этого момента все стало рушиться. Никто из них не знал, что делать. Ребенок должен был указать им путь, но принес лишь большее горе. Лекари, которых они приглашали, качали головами, наотмашь советуя тепло и покой. Очнувшись однажды от беспокойной дремы, Визерис со всей ясностью осознал, что их дочь умрет. Но Дени не уставала пытаться. Она отыскала каких-то шарлатанов, выдающих себя за магов, и отдала им почти все, что у них было за призрачную надежду. Ничего удивительного, что когда платить оказалось нечем, те развели руками. Когда Визерис прознал о том, — сестра лгала, что эти «добрые люди» помогают им бескорыстно, — то пришел в ярость. Он готов был взяться за меч Иллирио, одну из немногих вещей, что осталась от подарков богатого магистра, и нагнать ублюдков, осмелившихся торговать чужой бедой. Рыдая, Дейенерис молила его не уходить. Она делала это беззвучно, потому что Нейерис заснула, впервые за долгое время. Она больше не проснулась. Какая ирония, но еще никогда они не спали так крепко и безмятежно, как той ночью, когда не стало их счастливого первенца. То, что происходило потом, было похоже на безумие. Дейенерис металась из угла в угол, то подбегая к окну, то вновь возвращаясь к кровати. Целовала и гладила холодные щеки, принималась звать и, не получив отклика, сжимала закоченевшие ручки в своих пылающих ладонях, словно взаправду верила, что нужно лишь немного отогреть их… Из груди ее вдруг вырывались столь страшные вопли, что Визерису самому впору становилось кричать. Он сам чувствовал огромную пустоту, поглощавшую его с головой. Нет, пустота та рождалась не равнодушием, но всем тем, что умерло в нем со смертью дочери — надеждой и гневом, мечтой и страстным запалом, любовью, наконец. Визерис любил это крошечное создание иначе, чем любила Дени ее материнским сердцем. Его любовь была призвана не нежить в сладких объятиях, а возвышать, несмотря на сомнения. То же он испытывал к сестре в бытность ее ребенком. Теперь же ничего не осталось. Их дочь, еще более истончившаяся в болезни и смерти, бледная до синевы, лежала снова завернутая им в пуховое одеяло, лишь крошечные полупрозрачные ручки высовывались из-под него, привольно раскинутые Нейерис, будто в глубоком сне. Когда буря в ней стихла, Дени подошла к нему, сидевшему на старом, сбитом из сырых досок стуле, и опустилась подле на холодный пол. Так же, как в детстве, сестра положила подбородок ему на колени и заглянула в глаза. Фиалковый взор ее, обрамленный мокрыми ресницами, был дик и несчастен. Дорожки кипучих слез стыли на щеках, обыкновенно мягкий улыбчивый рот изломило болезненною судорогой. — Что мы будем делать, Визерис? — спросила она чужим, севшим голосом, который не мог принадлежать ей, такой юной и прекрасной даже в горе. — Уедем. В Волантис, Мир, да хоть в Асшай, плевать, — Визерис поморщился: мысль эта посещала его не раз, но Дени любила гадкий город, провонявший рыбой. К тому же им необходимо было залечь на дно, а перебежки тому мало благодетельствовали. К его удивлению, сестра глухо рассмеялась. Несмотря на то, что в смехе том не звучало и капли веселья, Визерис почувствовал злость, вскормленную, наверняка, их общей болью. И все же она не смела прежде осмеять его решений. Когда он пришел в ее спальню накануне свадьбы с дотракийским кхалом и потребовал безумного — бежать, — Дейенерис и не думала сомневаться. Однако та разбитая, опустошенная женщина, припадшая в усталом отчаянии к ногам короля, не была более его глупой наивной сестренкой. — Снова бежать? — жалкая растерянная улыбка появилась у нее на губах. — Мы всю жизнь бежали, Визерис. Тебе не кажется, что пора?.. Это пустые надежды, в наших руках оно ничего не стоит… Слезы вновь наполнили ее глаза, так похожие на материнские, несмотря на полумрак, они сверкали, подобно граненым аметистам. Визерис понимал, о чем шла речь, и это отнюдь не утихомиривало гневного огня в его сердце. Из дома магистра они забрали не только драгоценности и красивые шелка. Три драконьих яйца, доставленные из Края Теней, Иллирио Мопатис намеревался подарить Дейенерис на свадьбу, — но отчего-то не собирался поделиться прежде со своим королем. Визерис узнал о подарке случайно, проболталась служанка, шлюха из Лиса, которая также должна была достаться будущей кхалиси, но до поры грела постель ее брату. Купец не был вероломен, потому, когда Визерис спросил о яйцах напрямик, тот показал ему кованый сундук, где средь бархата лежало последнее, что осталось в целом свете от драконов. Три яйца, огромных, величиной чуть не с голову. Одно отливало бледным золотом, второе было зеленым, словно изумруд, а последнее — полночно-черным с алыми узорами. Разве мог он, зная о подобном сокровище, оставить его в руках пентошийца, что, чего доброго, мог и сбыть их после побега Таргариенов. Забрать свое — это не воровство. К тому же, унести все попросту не представлялось возможным, и он взял лишь одно, самое большое и горячее, черное, как знамена их дома. В том, что ценность драконьего яйца огромна, Визерис не сомневался. Наверняка, они смогли бы купить за него войско, даже Золотых Мечей, отвергших его заверения и обещания невиданного вознаграждения по возвращении в Вестерос. Но он не хотел снова идти к ним с протянутой рукой, тем более, менять дракона на их переменчивую верность. Однако Дени считала иначе. Пустые надежды, сказала она, хотя прежде, когда носила дитя, часто засыпала, прижимая пышущее жаром яйцо к округлившемуся животу. Теперь это не значило ничего для нее, да и значило ли когда-нибудь в той же мере, что и для него? То, что для Дени, никогда не знавшей родного дома, было не более, чем долгими рассказами на ночь, для Визериса даже спустя годы оставалось настоящей жизнью. Жизнью, для которой его создали боги. Кроме него, последнего из королей-драконов, некому вернуть отнятое у их семьи, и сделать это можно лишь огнем и кровью. А что есть огонь и кровь, если не оживший дракон? — Тело Нейерис нужно сжечь, как подобает принцессе, рожденной драконами, — проговорил Визерис, имя дочери все еще находило болезненный отклик в его груди. Дейенерис продолжала смотреть на него, но всякое выражение ушло из ее взгляда. Проститься с дочерью она не пожелала. Вернее, побоялась увидеть, как огонь безвозвратно пожрет ее маленькое беззащитное тело. Тогда в комнате она выпустила лишь малую часть своего ужаса, должно пройти время прежде, чем Дени справится с остальным. Боги проявили милосердие к его сестре, их дочь оказалась первой из тех, кого она любила и кого потеряла. Визерис не солгал бы, сказав, что Дейенерис не имела ни малейшего понятия о мире, который ее окружал, и как жесток он был на самом деле. И это не относилось к числу промашек, которые Визерис вменял себе. Пепел их крохотной принцессы он собрал с намерением развеять его над хлесткими сливовыми водами Драконьего Камня, когда они высадятся на берег родных земель. — Знаешь, я подумала, мы могли бы просто сесть на корабль и отправиться в Вестерос, — промолвила Дени, когда брат и сестра лежали вместе во тьме. Ее теплая маленькая ладошка рассеянно поглаживала его по обнаженной груди, среброволосая головка устроилась у него на плече, и лунный свет, проливающийся в окно, выхватывал бледное лицо с алыми пятнами отчетливого румянца мертвенным сиянием. Она подумала. Визерису не слишком нравилось, когда Дейенерис раскрывала рот, в особенности, потому что нередко ей случалось проговаривать вслух вещи, о которых он запрещал думать себе. Не чувствуя никакого пыла, Визерис больно ущипнул ее за подбородок. — Просто? Может, и отцовский престол мы вернем, просто попросив от том узурпатора? — прошипел он, нависая над ней, ощутимо вздрогнувшей. — Магистр Иллирио сказал тебе, что народ Семи Королевств ждет тебя, что люди любят тебя и поддержат. Толстяк много чего говорил, это правда, верить его намасленным, подобно раздвоенной бородке, словам было легко и приятно. Но тогда почему никто не пришел им на помощь, когда Виллем Дарри умер, и слуги выставили детей на улицу без гроша? Отчего-то вопросов всегда больше, чем ответов. — Ты веришь в это? — спросил Визерис со смутой в сердце. Все кругом лгали ему, быть может, лгал и Иллирио, лишь Дени оставалась честна с ним. Он отпустил ее. — Я не знаю, Визерис. О нас забыл даже Иллирио. Думаешь спустя столько лет хоть кто-то помнит драконов? — голос сестры зазвучал перезвонами стали от того, какой смелой она вдруг стала. Это ребенок сделал ее такой, подумал Визерис. Любовь и чудовищная, незаслуженная потеря. Нахмурившись, он изучал перемену в лице, которое знал всю жизнь. Меж бровей пролегла решительная складочка, мягкие губы поджались, глаза, черные омуты во тьме ночи, зажглись иным, незнакомым выражением. Висенья взирала на него вместо испуганной девчонки. Она хотела сказать еще что-то, но вдруг тяжело закашлялась, лишившись дыхания. Это обеспокоило его не на шутку, несмотря на то что приступ скоро прекратится, и Дени с облегчением откинулась на подушку. — Тебе нужно снова встретиться с Тойном, брат, — она потянулась, чтобы переплести их пальцы, прежде, чем он успел задать вопрос. — У нас все еще есть несколько вещиц, которые могут прийтись ему по сердцу, даже если оно и впрямь так черно, как о нем говорят. — Меня не волнует сердце наемника, — отрезал Визерис. — Если ты так хочешь его, милая сестрица, я могу предложить ему твою руку. Он стиснул ее ладонь в своей со всей силой, на какую был способен, чтобы показать — еще слово, и ты разбудишь дракона. Тогда ее губы, соленые, как слезы, как кровь, как боль, легли на его измученный рот. Ничего не могло быть хорошо. Они не станут выволакивать это дешевое признание наружу, чтобы попусту не тревожить воздух. Локтями о локти, колени — с коленями; испачканными пеплом пальцами в спутанные волосы. Тела их сплелись, столкнулись, ударились — то, как им давалось единение, не было чем-то тягучим и сладким, позволяющим получить удовольствие. Однако это лучше, чем молчать, и еще лучше пустых разговоров. На миг Визерис представил, что его семя вновь укрепится в ней. Что яйцо однажды проклюнется. Что полоса сизой воды под ними, летящими так высоко, вдруг оборвется, и впереди раскинется скалистый берег… Перед внутренним взором его появились крохотные пальчики, исчезающие в красном мареве огня. Он уже не понимал, что из этого правда. На следующий день они отплыли прочь из Браавоса, кораблем, везущим специи в Волантис. Дени была счастлива, и при виде ее светлой, немного растерянной улыбки удавка, стягивающая Визерису шею тугим узлом, чуть ослабла. Правда, ненадолго. Не прошло и недели, как Дени слегла. Стало ясно, что болезнь, отнявшая у них дочь, еще не закончила с ними. Пламя Дейенерис угасало, словно крохотная свечка не сквозняке. День ото дня эта бледная, тихая хворь отнимала у нее все больше сил; сегодня сестра могла смеяться и танцевать, обвивая его тонкими руками, но уже ночью страшный кашель одолевал ее, и следующую неделю Дени не вставала с постели. В начале пути она соглашалась выходить по утрам из каюты, чтобы поглядеть с ним на розовато-сизое теплое море, которое так любила. Но когда до Волантиса оставались считанные дни, Визерис месяц как стоял над водой в одиночестве. Он не молился — отмолил свое в грязных проулках, взывая к богам, глухим к мелкому смертному горю. Не молилась и Дени. Осознание смерти Визерис видел в ее тусклых и изнуренных материнских глазах. Держа во взмокшей ладони ломкие пальцы, он слышал ее голос, просивший о невозможном. И думал, что не сдержал слова, не уберег, как обещал — никого из них не сумел спасти. — Хочу умереть в море, — шептала Дейенерис бескровными губами, а он улыбался, вместо нее сквозь пелену слез видя королеву. — Не хочу умирать в страхе. Защити ее, мальчик мой, мой милый, обещай, что не оставишь ее… — Мы никогда не умрем, — лоб под его поцелуем пылал, и лживое обещание обожгло губы. Дени уснула у него на руках, как ребенок, дыхание ее было столь неглубоким, что Визерис боялся, как бы оно не покинуло сестру в этот беззащитный час. Его страшило не успеть обменяться с нею даже последними словами. Но она пережила ту ночь, и следующую и еще три после нее. А утром они, наконец, высадились на берег. Визерис упросил капитана позволить им сойти чуть дальше, там, где лениво плещущее море едва достигало колен. Он помог ей спуститься и подхватил на руки, как только маленькая ступня коснулась воды. Ему никогда не забыть того последнего смеха, который чахлой птичкой выпорхнул из измученной сестриной груди, когда он закружил ее средь пенящихся волн. — Так славно, Визерис, — слабый голос ее зазвучал над самым его ухом, Дени глядела на раскинувшийся перед ними каменистый берег. — Мы как будто вернулись домой… — Однажды так оно и будет, — поклялся Визерис, как клялся ей всю ее жизнь. Он осторожно опустил ее рядом с собой, такую хрупкую, истончившуюся в болезни — и прекрасную, как рассвет после долгой беззвездной ночи. Море объяло Дени, вмиг пропитало солью нежный шелк платья, прошло меж пальцев, брызнуло на разгоряченное лицо прохладой… И она упала в его объятия, уже бездыханная. *** В ее огонь Визерис положил драконье яйцо. Белые пальцы Дени, лежащие поверх черного, переливающегося алым камня, выглядели особенно хрупкими. Из бушующего пламени на него взирали все они. Королева Рейелла, обнимающая живот обагренными кровью руками, крошечная Нейерис, внимательно следящая за ним бездонными глазами, и Дени, босая и простоволосая, зовущая его за собой… Три жизни, три женщины, три дракона. И всего одно разбитое сердце.