Краски жизни

      Сколько он себя помнил, она всегда была рядом с ним. Темнота.       Густой мрак окутывал его с ног до головы, жаля легкие едким дымом горящего пластика и лака с древесины. Даже сейчас, спустя почти двадцать лет, он помнит это: невыносимый жар, режущую боль в глазах от черной густой дымки и то, как он задыхался, лежа в собственной постели. Их дом горел.       В тот день все произошло так быстро, буквально за считанные часы его жизнь превратилась в пепел. Небольшое симпатичное двухэтажное здание превратилось в мрачный обугленный призрак, прогорев почти до неузнаваемости.       Но самое страшное, что он все помнил.       Помнил последние слова матери, сказанные в этот вечер, помнил, как отец бережно сжимал за ужином её руку, помнил и их взгляд, обращенный к нему, друг к другу, к этому миру. Он не понимал, почему это должно было случиться именно с ними. Не с ним. С его родителями.       Первым, что он увидел, стоило открыть глаза, была тоже темнота. Только спустя пару долгих минут она начала отступать, рассеиваясь, давая, наконец, увидеть очертания небольшой холодной комнаты, насквозь пропахшей лекарствами. Чистая больничная палата, пищание множества приборов рядом с единственной койкой, на которой он лежал, и лишь одна широкая полоса света откуда-то справа, что разгоняла этот чертов мрак.       Было больно все: дышать, держать глаза открытыми и шевелиться. Даже когда его били целой толпой за стенами школы, так больно точно не было никогда. Хотя тогда он, во всяком случае, мог дать отпор, и обидчики никогда не уходили целыми. Но сейчас…       Наконец полоска света едва двинулась, нагоняя тень на белую ткань больничного одеяла, что покрывало ноги. Он бы хотел повернуть голову, или хотя бы скосить взгляд, произнести хоть звук, но не мог. В его теле абсолютно не было сил, только боль. Благо, делать ничего и не пришлось. Загородивший своей широкой спиной часть света мужчина наконец отмер, неспешно разворачиваясь в сторону койки. Он бывал тут часто, если спросить у медсестер. И даже слишком часто, если спросить у его супруги.       Темно-фиолетовая ткань его костюма тихо шуршала, когда он садился на небольшую кушетку, что стояла почти вплотную к единственной койке в этой палате. Этот звук, помимо шума прерывистого дыхания — единственное, что разбавляло противный шум техники.       — А-Сянь? — в этом тихом, можно даже сказать, мягком голосе, было столько беспокойства, что на и так болящие глаза навернулись соленые слезы, добавляя еще больше жжения. — А-Сянь, ты слышишь меня? — мужчина плавно придвинулся ближе, склоняясь к лицу, и протянул руку, но кожа так и не ощутила прикосновения. — Все хорошо, сейчас придут врачи.       В этом голосе было столько заботы и беспокойства, что где-то в груди сердце болезненно сжалось, а воздух застрял в горле. Первое, что бы он спросил, если бы мог, это где его родители. Где его мать. В порядке ли они. Но они не в порядке. Их больше нет, и уже ничто не сможет их вернуть ему.       Возможно, если бы не слова матери, которая всегда просила его быть сильным, он бы сдался ещё тогда. Позволил бы темноте поглотить себя полностью, не оставляя почти ничего. Это было бы слишком просто? Нет. Он думал тогда, что, возможно, это было бы просто нечестно по отношению к их памяти. Неправильно. Ей точно было бы больно.       Наверное, поэтому тогда он не позволил себе провалиться в эту пучину. Позволил крепкой протянутой руке помочь ему снова подняться, ведь какие его годы, чтобы убиваться. Ему всего шестнадцать, и все вокруг говорят, что он должен жить дальше. Даже на похоронах. К нему подходят люди, которых он едва знает, они кладут руки на плечи, пытаются обнять. Какая-то особо ретивая дама даже трогает его волосы. Все они смотрят на него, просят быть сильным, но он не видит в их глазах сожаления. Не видит там боли от потери. Только единственный взгляд темных глаз полон боли и настоящего, искреннего сочувствия.       Цзян Фэнмянь убивает свое время, деньги и силы, чтобы сделать для него хоть что-то. Он не знает, почему, хотя правильнее сказать — не помнит. Не то чтобы у его родителей не было знакомых — их всех ему хватило на похоронах, а друзей достаточно близких у них не было. Поэтому, когда этот странный мужчина с теплыми глазами вырывает его из лап органов опеки, вопросов становится только больше. Кто он? Зачем ему это?       Его привозят в Пекин сразу же, когда глава семьи Цзян становится его законным опекуном. Вернее, как привозят — он прилетает туда буквально первым же рейсом с одним единственным легким рюкзаком, потому что вещей за неполные три месяца у него так и не набралось после пожара, а какие-то он даже не пожелал забрать, оставляя их своему соседу по комнате просто потому, что тот его попросил. Впрочем, если бы он знал, куда летит, остался бы в стенах интерната, в который его запихнули.       Его мать всегда говорила, что он должен улыбаться, несмотря ни на что. И он улыбался. Правда, иногда вымученно и устало, явно фальшиво, но об этом знал лишь он сам и его отражение. Потом об этом узнал ещё один человек. Не сразу, но так его жизнь стала проще.       В доме семьи Цзян он был лишним. Об этом говорило всё и вся. Это даже к лучшему, никто не давал ему тешить себя ложными надеждами, что это место может стать ему настоящим домом. Жена его опекуна старалась особенно сильно. Юй Цзыюань была красивой женщиной, никто бы не посмел сказать и слова о ее возрасте, и, возможно, он нарисовал бы пару её портретов, если бы всякий раз, стоило ему оказаться в поле зрения этой женщины, она не пыталась убить его взглядом. Что же, не впервой было ловить на себе подобные взгляды. Правда, теперь вместо холодного золота на него взирал почти что пурпур.       Он приехал почти к началу осенних каникул, но в доме уже не было никого, кроме хозяев и прислуги, хотя Цзян Фэнмянь рассказывал ему о своих детях. Однако к приезду силами супруги опекуна от них не осталось даже запаха. Жалел ли он об этом? Больше нет, чем да. После нервного перелета все, чего хотелось, это скрыться от цепко следящих глаз и, возможно, даже носа не высовывать пару дней, но деятельная натура требовала хотя бы осмотреться в доме. В конце концов, теперь ему тут жить, хочет он того или нет.       То, что называлось каникулами в школе, где учились его новообретённые некровные брат и сестра, было парой жалких дней. Но он мог назвать это роскошью, и точно бы не солгал, потому что в месте, где учился он сам, и которое ему пришлось так неожиданно покинуть, отдыхом не баловали от слова совсем. К моменту, когда дом наполнился новыми голосами, комнату, что ему выделили, можно было назвать обитаемой. Пусть вещей в ней практически и не было, но ворох листов на деревянном письменном столе и легкий беспорядок не давали усомниться, что здесь точно кто-то живет.       Он рисовал их. Потом он делал это так часто, что цзецзе не знала, куда девать все то, что с таким упорством им самим выкидывалось. Эта невероятная в его понимании девушка пыталась сохранить, казалось, все. Даже быстрые наброски, сделанные на салфетках, спасались из мусорного ведра её нежной рукой. Она была тем человеком, кто удерживал его в этом доме более всего остального, даже когда взгляд мадам Юй стал теплее.       И снова темнота. Стоило ему поверить, что у него снова появился дом, как она вернулась.       Тогда даже Цзян Яньли не смогла удержать его. Сколько бы она ни твердила, что это не его вина, никто не слушал. Ни он сам, ни Цзян Чэн. Однако, даже несмотря на то, что после того кошмара он пытался максимально изолироваться от них обоих, цзецзе не дала этого сделать. Она не оставила его, и не дала сделать это Цзян Ваньиню.       Но что бы он ни делал, она возвращалась, тьма не отпускала его, будто прилипнув к светлой коже. Отравляла его.       Сколько бы он ни улыбался, сколько бы шуток ни отпускал и ни тянулся бы теплыми руками к этому миру, все обращалось в пепел, иногда даже буквально. Мир, который он хотел видеть, оставался на холсте, так и не находя себе места в реальности. Сколько тепла было растрачено красками, чтобы отобразить на самом деле то, чего, возможно, просто не было.       Как итог, он все же заставил себя уйти. Принеся столько несчастий людям, он искренне начал бояться того, что последние близкие ему люди пострадают. Цзян Яньли не хотела этого. Но как бы она ни сопротивлялась, вдвоем они смогли убедить её. Более того, и он сам, и Цзян Чэн знали, что это меньшее, о чем она сейчас должна была беспокоиться. Стоило только ему оставить дом человека, что принял его в свою семью и стал ему дядей, как цзецзе наконец получила внимание того, кого давно мечтала назвать своим мужем. Разве это не знак?       Они знали, что будет скандал. Цзян Чэн и его сестра пытались заставить волну в СМИ утихнуть. Но люди всегда слишком сильно любили чужие проблемы, и этот случай не стал исключением. Кем его тогда только не называли и в чем только не обвиняли, переворачивая все, до чего могли дотянуться, с ног на голову. Благо, что длилась это драма недолго. В конце концов, пусть семья Цзян и была довольно влиятельной, в Китае каждый день происходит столько событий, что внимание обывателей не может быть приковано к ним вечно. Он был лишь рад, что их это задело меньше, чем его самого. Все, что он мог потерять, это учеников и свое место при художественной академии, которую закончил каких-то пару лет назад сам. Но его лишь временно отстранили от занятий, что не помешало одному из его студентов навещать его.       Чем старше они становились, тем, пожалуй, сильнее отдалялись. Цзян Ваньинь был завален работой в компании, доставшейся от отца, но его брат справлялся, и это было единственным, что он должен был знать. Цзецзе тоже была счастлива. У нее вот-вот должен был родиться ребенок, которого все ждали с огромным нетерпением, и только трое знали, кому малыш будет обязан своим именем. Возможно, с Цзян Яньли он и мог бы видеться чаще, чем с братом, который двадцать часов из суток проводил на работе, но все упиралось в нрав мужа цзецзе. Да, они не любили друг друга, возможно, уважали, как мужчина может уважать другого, но обиды молодости не отпускали до сих пор. Он никогда не забудет, как плакала его А-Ли из-за этого мальчишки, которого избаловали в роскоши до тошноты. Слава богам, что мужчиной он, так или иначе, вырос, а не остался нежной принцессой с павлиньим хвостом.       Он подозревал, что причиной раздражения Цзинь Цзысюаня была ревность. В конце концов, они с цзецзе и правда были очень близки. Не счесть, сколько раз они защищали друг друга, и сколько слез вместе пролили. Сколько теплых слов сказали друг другу. Но убеждать мужчину, что они не больше чем брат и сестра, он не собирался, не видя в этом абсолютно никакого смысла. Ведь если у нее не получилось донести этот факт до своего уже мужа, то стоит ли пытаться ему.       Как выяснилось позже, стоило бы. Можно было ведь хотя бы попытаться, но он не сделал даже этого.       Он все испортил в очередной раз?       Он во всем виноват?       Если верить словам Цзинь Цзысюня, то именно так и было.       Тогда он сделал все, чтобы все исправить. Чтобы буквально вытащить с того света двоих человек и ребенка, он нашел самого лучшего врача, нашел деньги, и чудом, просто чудом смог уговорить ее взяться за их лечение. Возможно, ему следовало тогда сказать об этом хотя бы Цзян Чэну. Сказать хоть кому-нибудь, кроме Цзинь Гуанъяо, но он был в такой панике, что с трудом понимал, что происходит, ведь буквально на глазах умирала его любимая цзецзе и ее сын.       Возможно, именно тогда темнота накрыла его, окончательно окутав плотным коконом тьмы.