Краски жизни

      Вечер совсем не располагал.       Уличные огни освещали полутемное помещение бывшего выставочного павильона, красиво бросая цветные отсветы на белые стены. В этом свете, лицо мужчины, что смотрел ему прямо в глаза своими невероятно выразительными глазами, будоражило сознание. Сердце уже устало сбиваться с ритма и пропускать удары. То ли это и правда любовь такая ненормальная, то ли пора уже давно обратится к кардиохирургу.       И вот вроде бы они сидят друг напротив друга, оба такие красивые. И если красоту господина Лань можно признать просто по факту его существования, то насчет своего отражения в зеркале у Вэй Усяня были сомнения. У него всегда были сомнения. Во всем. Начиная со своей адекватности, заканчивая собственной ориентацией. Неудивительно, что к своим тридцати ему было проще просто перестать заморачиваться такими незначительными вещами.       Но вот то, что отпустить у него никак не получалось, это факт того, что в его жизни всегда был тот или иной человек, который считал своим долгом требовать с него. И ладно бы для этого были основания. Но это явно не тот случай.       Лань Ванцзи был для него несбыточной мечтой. Фактически, он был для него никем. Если исключить факт почти детской наивной влюбленности, которая отравила все естество, расцветая нездоровой и невзаимной любовью. Обычно, в похожем случае, прежде Вэй Усянь брался или лечить, или воспитывать. Но ему совершенно не хотелось этого делать. С собой.       И это казалось ему абсолютно логичным, несмотря на то, что невероятно красивый мужчина, являющийся еще и его тайной страстью, не давал ему прохода. С маленькой поправкой. Только ради того, чтобы получить от него то, что хочет, и снова исчезнуть из его жизни навсегда.       В таком случае господин Лань может катиться к черту. Просто потому, что Вэй Усяню надоело оправдывать чужие надежды, мечты и ожидания в ущерб своим собственным ради людей, которые его не ценят и искренне не любят. После пережитой боли, физической и моральной, границы за которой только пустота, он наконец понял, насколько ценна его собственная жизнь. Для него самого. И пусть художник ничего не стоит в рамках вселенной, в своем собственном крохотном мире он заслуживает жить долго и счастливо. Даже если без всяких там Лань Ванцзи.       — Двадцать третье января, — тихо, но четко, несмотря на несколько выпитых бутылок красного полусладкого, произнес мужчина, глядя в яркое золото глаз, мерцавших в полумраке влажным блеском.       Услышав знакомую дату, куратор нахмурил свои густые темные брови, впиваясь взглядом в черты аккуратного, красивого лица сидящего перед ним мужчины.       — Твой день рождения. Двадцать третьего января, — в его тоне не было ничего необычного, однако Лань Ванцзи стало ужасно душно, стоило последнему звуку сорваться с губ. А после мужчина почувствовал подергивающий холод, и его лицо вдруг покрылось легкой испариной от волнения. — И да. Это правда. Я тебя помню.       Человек, который большую часть своей жизни не испытывал стыда или угрызений совести, кроме как перед бесплотными воспоминаниями о совершённом в далеком прошлом проступке, ощущал, как на него движется удушливая лавина эмоций от осознания. Он смотрел в серые, почти черные из-за недостатка света глаза, и понимал, что, возможно, только возможно, все изначально было куда как сложнее, чем ему казалось.       Ванцзи хотел было открыть рот и бросить хотя бы короткое «прости», чувствуя, что сейчас самый подходящий момент, чтобы извиниться, или попробовать проявить хоть толику своего небезразличия, но так и остался молчаливой статуей.       Ему было неловко из-за обилия чувств и эмоций, которые так и норовили вырваться из-под контроля. В глазах горел пожар, дрожали тонкие губы и длинные ресницы, но между ними сохранилась звенящая тишина, которая разорвалась словно перетянутая гитарная струна, стоило Вэй Усяню опустить веки и устало вздохнуть.       На что, собственно, он надеялся? Что если явственно укажет этому человеку на свое небезразличие к их прошлому, тот проявит инициативу? Похоже, он действительно полный идиот. Они и правда слишком разные. Настолько, что это никогда не сделает их близкими друг другу. Или, по-крайней мере, Вэй Ин больше не будет брать на себя инициативу, чтобы повлиять на это. С него достаточно. Этот господин безнадежен.       Натянув на уставшие ноги ботинки, художник поднялся и, потрепав лежащих вповалку студентов, достал телефон, чтобы вызвать такси. Ему нужно проследить, чтобы все его дети благополучно добрались до дома. По четыре человека они отбывали от здания, провожаемые своим куратором и Лань Ванцзи, который наблюдал за всем через панорамное окно, не зная, как ему реагировать на все это и что теперь делать.       Рядом не было даже Цзинъи, который настолько вымотался, что едва ли приходил в чувства. Может быть, он мог бы подсказать ему, что можно было бы сказать, чтобы не оставлять пустоту. Но парень спал, устроившись полу-лежа на столе, пуская слюни на сложенный в несколько раз пиджак.       Один из вариантов, что пришёл в голову мужчины, был предложить подвезти его. И когда перспектива напряженного молчания весь путь в салоне перестала казаться такой уж страшной, появилась другая проблема. Подобрать правильные слова. Ванцзи потратил на размышления так много времени и концентрации, что даже не заметил яркие огни, осветившие небольшой участок перед окнами. Там, у тротуара, припарковался автомобиль, и одного взгляда под капот хватило, чтобы понять, чья это машина.       Все близкие и друзья приехали на выставку, в том числе и господин Цзян с сестрой. Но никто из них надолго не задержался. По этой причине куратор не ждал, что кто-то из них вернется. И вот, Цзян Чэн переступает порог павильона, дожидаясь, пока его брат накинет на плечи пальто и заберет нужные ему вещи, чтобы уехать.       — Господин Лань, вы на машине? — Цзян Чэн поигрывает брелоком с ключами от своего авто, оглядывая всю его высокую фигуру. Ему достаточно короткого кивка, и он склоняет голову, принимая ответ. Момент упущен.       Конечно, его не может не радовать то, что его Вэй Ин согласен спустя столько времени разногласий сесть в машину к своему брату и позволить отвести себя хоть куда-нибудь. Снова дать приблизиться. Но при этом ему тоскливо от того, что это не он, с кем этот человек уедет. Он ведь так и не получил ответ.       Оправив длинные волосы, отводя пальцами пряди за спину, чтобы не мешали, мужчина в последний раз оглядел пространство. Серые глаза не выражали тоски, как у большинства. Но Вэй Ин и не относился к большинству. Этот человек был способен удивлять каждый день. Ванцзи нужно было только приблизиться.       — Ты не ответил, — и пусть его слова были не просьбой, а требованием, куратор хотел знать, что они были приняты и услышаны. Это было важно. Всегда было.       — Разве мой ответ не очевиден? — спадающие тонкие пряди обрамляют лицо, отчего черты кажутся еще выразительнее от контраста черного блестящего шёлка с матовой белизной кожи. — Я не считаю себя виноватым. Да, я соврал. Но рисовать для тебя только поэтому я не буду.       Они смотрят друг другу в глаза, испытывая терпение на прочность. И Ванцзи понимает, что наконец встретил того человека, чье упрямство под стать его. Вэй Усянь оставляет в этот раз последнее слово за собой, но оба понимают, что разговор определенно еще не закончен. Просто потому, что господин Лань никогда не согласится смириться с отказом.       А художнику плевать, на что этот кусок идеала не согласен. Пусть хоть как трехлетка на полу в истерике бьется, требуя, чтобы все было так, как он хочет. А вот не будет. Нет, нет, нет и еще раз нет.       Если этот человек хочет, чтобы он рисовал для него, то ему придется играть по правилам господина Вэй, оставив все жалобы. И никакого компромисса. Хочет компромисс, пусть валит обратно в свой Шанхай и разводит на выставки манерных фиф, продвигая себя и свою компанию. А его в таком случае оставит в покое.       Сев на заднее сидение в тонированную иномарку, Вэй Усянь втянул носом, наслаждаясь запахом лотосового ароматизатора и дорогого кожаного салона. Так пахло его прошлое. Приятно, что хоть это без ножа его не режет. Пристегнувшись, он поднял взгляд на спинки передних кресел и улыбнулся, скрывая неловкость, зная, что за ним внимательно наблюдают две пары глаз. Отлично, он едет туда, куда не очень уж и хочет, в компании злой собаки и павлина. Этот вечер мог закончиться лучше?       Мужчина обещал сестре. И его сын уже был в заложниках семьи Цзян. Не было смысла теперь пасовать. Хотя бы ради Сычжуя, которого окружили тетушки и дядюшки. Они до сих пор хранили в тайне адрес своей квартиры. Но чем дальше шло время, и железный занавес игнора тянулся, становилось ясно — пора заканчивать. А начинать лучше с малого.       К тому же, он, Вэй Усянь, уже очень давно не был дома. А дом семьи Цзян был тем местом, которое можно так было назвать. Они ведь были его… семьей?       — Ты в порядке? — первым тишину в салоне нарушил Цзинь Цзысюань. Художник вскинул взгляд посветлевших глаз, стараясь увидеть лицо мужчины, но смог только четкий профиль и разворот напряженных плеч. Интересный вопрос. Чтобы на него ответить?       — Сестра рассказала ему, — повинно покаялся Цзян Чэн, отвлекаясь от дороги, когда они встали на светофоре. Хмм, в таком случае это избавляло его от желания соврать.       — Ну тогда я буду охренеть как честен. Чувствую себя так, будто по мне прошелся асфальтоукладчик. Завтра, если услышите звуки зомби как из Ходячих мертвецов, это я, — Вэй Усянь растекся по сидению, вытянув ноги, насколько это вообще было возможно, расставив колени и откинув голову. На два непонимающих взгляда, отразившихся в зеркале, он только вздохнул и пробормотал вялое: — Похмелье.       Только заливая в себя алкоголь, он мог выносить выставку, в которой принимал участие. Не потому, что Ванцзи был ужасным куратором или просто посредственным. О нет. Этот сукин сын был просто неприлично хорош. Слишком хорош для этого мира. Просто у него были загоны. Размером с китайскую стену. И от этих загонов избавиться было не так-то просто, а он в добавок еще и не хотел этого делать, но кто его спрашивать будет.       — Ну. Ты был крут, — фраза прозвучала смущенно. Вэй Усянь бы подумал, что ослышался, или уже заснул и просто видит странный, прекрасный сон, где павлин из Цзинь его хвалит. Он-то думал, что услышит хорошее о себе, вылетающее из этого рта, только когда его землей присыпать будут. А вот оно как повернулось. — Особенно тот момент, когда ты выплеснул бокал вина прямо в лицо тому брокеру. Нужно было сфотографировать его рожу.       Ох, мужчина еще помнил этот момент. И ему было даже немного стыдно за это, ведь устраивать представление, как в прошлом, совсем не хотелось. Но он так разнервничался, что слова того типа и его рука, плавно спускающаяся по пояснице художника, подействовали как выстрел в голову.       — Мы были знакомы в прошлом. И он выразил негодование по поводу моего очень послушного поведения, — дословно этот тип спросил, с каких пор Вэй Усянь такая кроткая сучка. А он не то чтобы сучка, и уж тем более кроткая. Скорее уж все же кобель, заебавшийся.       — А ты предложил ему красного или белого? — их водитель рассмеялся. Его брат вообще редко позволял себе что-то подобное. Его смех был редок как снег. А жаль, у него, на удивление, приятный голос, несмотря на дерьмовый нрав.       — Ага. И выплеснул то, что попросили, прямо в морду, — вспоминая, как по белой коже стекали капли драгоценного пойла, ушедшего понапрасну, мужчина и сам улыбнулся. — Ванцзи тоже нужно было видеть. Он сначала так распереживался, а потом, когда этот гавнюк открыл свой рот, снова сам вышвырнул его прочь.       — Ты понимаешь что-то на этом куске белого листа? Серьезно? — Цзинь Цзысюань ослабил ленту ремня и развернулся к нему так, чтобы смотреть в лицо. Забавно, неужели ему правда нужно было почти умереть, чтобы они вот так мило болтали в машине Цзян Чэна, пока тот везет их домой. Домой… — Он говорил, что вы были знакомы когда-то. Но его брату я все же верю больше.       — Мы учились в одной школе, и это было очень уж давно, — так давно, что должно было перестать иметь значение, но почему-то не перестало. Даже жаль. Вэй Усянь хотел бы, наверное, воспринимать этого человека без трепета и дрожи в коленях. Как простого смертного, точно такого же, как и он сам.       — Все равно. Когда смотрю на него, у меня мороз по коже, — короткий хвостик Цзысюаня качнулся из стороны в сторону, когда мужчина весь передернулся, выражая, насколько ему не по себе в присутствии Лань Ванцзи.       — Это потому, что он и-де-а-лен! А ты чувствуешь, как твой павлиний хвост прищемили и выдергивают из него по перышку, — пропел художник, сонно жмуря уставшие глаза. Да уж, как бы усердно не боготворили сыночка семьи Цзинь, а в присутствии этого нефритового мужчины даже он ощущал собственное несовершенство.       Ах, Ванцзи-Ванцзи-Ванцзи, неужели ты не настолько благороден, чтобы дать им всем жить спокойно.       Когда машина подъехала к высокому каменному забору с кованными тяжелыми воротами искусной работы, Вэй Усянь, пригревшийся на заднем сидении, уже почти уснул, едва держа глаза открытыми. Он чувствовал себя настолько измотанным этим днем, что даже не находил сил на то, чтобы осмотреться, как изменилась территория за эти годы, что прошли без него. Но если бы спросили его брата, который придерживал художника, обняв за плечи, тот бы сказал, что смотреть особо не на что.       После гибели господина и госпожи Цзян и последующего за этим ухода Вэй Усяня из дома, отовсюду ушли тепло и уют. Даже если мужчина не хотел долгое время себе в этом признаваться.       Семья Цзян считалась достаточно влиятельной долгие поколения. У них была недвижимость, связи, стабильный бизнес. И с годами ничего из этого не менялось. Кроме того, что сама семья становилась все меньше и меньше, пока не остались только Цзян Чэн и его старшая сестра Яньли. Но поскольку та теперь была замужем за Цзысюанем, а тот являлся единственным наследником империи своего отца, она ничего не могла предложить в помощь брату, кроме как союза двух семей.       Вэй Усянь же оказался за бортом так резко, что ни брат, ни сестра не решались говорить с ним о делах. Даже если они считали его членом своей семьи, они также были виноваты в том, что позволили ему уйти, взяв весь груз вины на долгие годы на себя.       И вот этот человек снова переступает широкий порог дома, оказываясь в просторном холле с двумя уходящими на второй этаж лестничными пролетами. Интерьер претерпел значительные изменения. Это все, что мог про себя отметить художник, бегло оглядывая помещение. Пока его взгляд не наткнулся на сначала одну картину, а следом за ней на другую. Чем дольше он смотрел, тем больше видел.       — Не комментируй, я прошу тебя, иначе я не сдержусь, и мы будем снова друг на друга орать, — Цзян Чэн прекрасно понял все по его лицу. И вместо ответа Вэй Усянь, испытывающий ужасное смущение от вида своих старых картин на стенах, начал неудержимо смеяться, пока его брат покрывался бурыми пятнами стыда.       — По-моему, это мило, — Цзысюань, похоже, решил вставлять свое веское слово каждый раз, когда появлялась возможность. Но от этого художник развеселился только сильнее, стоило ему увидеть, насколько неловкими выглядят окружающие его мужчины.       В этом все и дело. Это правда было слишком мило. Настолько, что его брату это просто несвойственно. Все же нынешний глава семьи Цзян с трудом подходил под это определение, и заподозрить его в сантиментах мог, наверное, только особо отчаянный извращенец.       На шум к ним вышел Сычжуй, дожидающийся его приезда, а следом за ним и Вэнь Нин, который наконец получил возможность побыть немного наедине со своим другом, пока племянник его прикрывает. Они не обсуждали важные вопросы, не строили планов, просто, несмотря на время, Вэй Ин еще помнил места, в которых можно было уединиться, чтобы просто помолчать, обнявшись. Или просто помолчать.       Потому что стоит ему спуститься в зал, как его окружат множество лиц и рук. Слишком много внимания. Слишком много людей. С одной стороны, это приятно знать, что у тебя есть те, кто ждут тебя и хотят быть рядом. А с другой — так утомительно и ко многому обязывает. А он устал, и не может отделаться от этого чувства, даже если ему приятно видеть этих людей сейчас.       Он любит их. И рад, что они счастливы. Однако личное пространство все же выигрывает в комфортности.       Они с Сычжуем договорились остаться в этом доме на пару ночей. Для общего блага. Но все равно позже вернутся домой. Даже несмотря на осторожные разговоры о том, что они могут остаться здесь навсегда. Сейчас, увы, для этого совсем неподходящее время. И хорошо, что они оба с этим согласны, читая ответ во взглядах друг друга.       Наконец наступает зима. И с ее наступлением студенты начинают готовиться к сессии и к просмотрам. Их школы это касается только первым пунктом. По крайней мере, именно так раньше все и было. Но ректор вдруг решил взяться за старые предложения своих подчиненных и внести ряд нововведения. Одного, почти под два метра ростом нововведения, ему хватало с головой. Но и от последующих он бы тоже отказался.       Этот художник был из тех, кто не против нового, пока оно не идет в разрез с его планами. А лишние два часа лежания на диване под пледом с чашкой ароматного какао и будуарным романом Тайваньского производства очень даже важные планы. Особенно, если все это после полуторачасового потения в зале на тренажёрах, к которым его гоняют шлепками мокрого полотенца.       Вэнь Сюй взялся за него всерьез и надолго. Пока весь сладенький жирок на боках, прячущийся под тонкой кожей, не расплавится, заменяясь мышцами. Пока прогресс шел, хрустели колени и щелкала спина. Но его не отпускали, наблюдая, как по шкуре стекает седьмой пот.       И он должен пожертвовать рефлексией только из-за того, что его коллеге приспичило ударится в самодеятельность? Это варварство. Дамы, в количестве пяти штук, возглавляемые бойкой Мянь-Мянь, были с ним полностью согласны. Но они все, увы, так ничего и не смогли сделать. Когда в дело ввязался господин Лань, весь их практически полностью бабий бунт удалось нейтрализовать и отправить в выставочный зал к своим группам.       И если бы не нелепая ситуация, произошедшая в процессе подготовки к презентациям неведомо чего, Вэй Ин, пожалуй, затаил бы зло. Но каждый раз, вспоминая о ней, губы тянулись в хитрой улыбке. Хотелось смеяться.       Ни для кого не было секретом, что почти каждая девушка, столкнувшись с Лань Ванцзи, нет-нет, да допускала мысль о том, что этот господин мог бы быть ее идеалом. На него безбожно пускали слюни, как на самый лакомый кусочек десерта. Даже несмотря на колючий характер и отсутствие контактности как таковой.       Но дамы были не единственными, кто тек по мистеру совершенство. Люди искусства часто не заморачиваются тем, кого им любить. Важен лишь факт чувств, эйфория и, конечно же, вдохновение. Короче говоря, у Вэй Усяня было полным полно конкурентов и среди студентов и… преподавателей.       Чжу Кианг преподавал выставочное дело. И мало того, что благодаря этому у него с Ванцзи было довольно много общих тем, так и идея с участием в просмотре наравне со всеми тоже принадлежала ему. Столько причин для ненависти, и вместо этого художник с ленивым любопытством наблюдает, как эта жеманная принцесса, манерно заламывая руки, чуть что бежит советоваться к их консультанту. Было бы что у него спрашивать, но если прикинуться тупым, как винная пробка, любые преграды падут.       И он, Вэй Усянь, решает помочь коллеге. Чисто от ужасного раздражения, которое тот у него вызывает. Всем. Вот бесит, засранец, и все. Не ладят они.       В очередной раз, когда Кианг, напуская на лицо видавшее две подтяжки томное выражение, присаживается на стул, вздыхая аки несчастная брошенная на балу дива, художник оказывается рядом, бросая взгляд в том же направлении. Стоит ли говорить, на кого они оба пялятся? Только один человек в академии может носить белое так, чтобы это выглядело вос-хи-ти-тель-но. И никак иначе.       У его коллеги нет инстинкта самосохранения. Иначе объяснить, почему он принимает его предложение помочь, просто невозможно разумным образом. Всему виной, видимо, отчаянье. И причина этого отчаянья ловит несчастного выставочника прямо в полете. Ну как в полете. Один ловкий толчок, и стул на колёсиках едет вниз по скатному спуску со сцены прямо в крепкие объятия.       Секунда, взгляд глаза в глаза… и ничего. Потому что господин Лань самое настоящее бревно, неспособное оценить томный глубокий взгляд черных глаз. Всё, что тот умеет оценивать — это картины. И насколько он, Вэй Усянь, не желает с ним говорить по одному выражению лица.       С того разговора после выставки они почти не разговаривают. Дело даже не в том, что художник не хочет с ним говорить. Он может быть и хочет. Даже очень. Вот только о чем-то нормальном. О погоде, например, кино, музыке. Да мало ли тем, на которые можно общаться. Но того будто заклинило. Хватает только на минуту или две, чтобы соблюсти приличия, и все. Сразу к делу.       Вэй Усянь устает из-за этого сильнее, чем от всех шести пар и тренировки в зале после. Но прогнать куратора ему не по силам. Мешают договор и совесть. Что, впрочем, не спасает его от неловкой сцены с очаровательным помощником Ванцзи, который устал от их постоянных препирательств, кажется, даже больше, чем они сами.       Мужчина лишь просит закрыть тему с его картинами. Может чуть более агрессивно, чем хотел бы. Потому что устал слушать это изо дня в день. Нарисуй. Нарисуй. Нарисуй. Козу на возу, осла на горе и корзину с яблоками. Ну что за детский сад. Они даже повышают голос друг на друга, пока думают, что у их спора нет свидетелей. Как оказалось, есть. И этот свидетель выпрыгивает вперёд как горная Лань, защищая своего наставника горящим взглядом.       Лань Цзинъи громко заявляет ему о том, что, вообще-то, на минуточку, ему, Вэй Усяню, оказана великая честь быть замеченным самим Лань Ванцзи, который как ясный лунный свет в беззвездную ночь освещает путь тем, кто хочет познать все таинства и страсти искусства… и бла-бла-бла. А он — свинья неблагодарная, которая думает, что переломится, если нарисует какую-то там картину.       Вот в чем проблема многих кураторов. Эти жопошники зачастую забывают о том, что изображать это тоже труд. И мастерство, которое нарабатывается годами. И да, он жопошник, который переломится. Потому что ну не может он так нарисовать, как хочет эта соблазнительная, но унылая задница. А если и сможет, то тот потребует еще, а потом еще и еще.       Вот Вэй Ин и взъярился. Высказал, что если хочет господин Лань картину, то пусть сам ее и рисует. А его оставит в покое, или найдет кого другого, кто будет потакать слепо всем его мечтам и желаниям. А у него, между прочим, и свои собственные есть.       Лань Цзинъи же узнал в тот день о том, что его уважаемый начальник, оказывается, хорош, да не во всем. Замечание о том, что тот не умеет рисовать так, как того желает, брошенное Вэй Усянем, опалило юношу сильнее кипятка. Он тут же принялся возражать, чем добился только натянутой бледной улыбки и качания головой.       А Лань Ванцзи сознался, что его бывший одноклассник прав. Мужчина действительно не умеет.       Любой человек, по мнению Вэй Усяня, получивший отказ больше сотни раз, рано или поздно должен сдаться. Невыносимо слышать «нет» без перерыва. И поскольку он был не намерен давать другой ответ, господину Лань оставалось только смириться.       И все же, когда до него дошла новость о том, что мужчина решил вернуться обратно в Шанхай, внутри все болезненно сжалось на секунду. Но он этого хотел. Так что не о чем здесь сожалеть.       И если художник решил, что куратор действительно сдался, то его ждало грандиозное разочарование. Перед праздниками тот действительно улетел, собрав все свои вещи и забрав помощника. Чтобы вернуться с еще более яростной атакой, зажимая Вэй Усяня в стальные клещи своей неотразимости прямо в доме семьи Цзян, где мужчина остановился с детьми.       И этим своим грандиозным появлением Лань Ванцзи категорично и без слов объявил ему настоящую войну, бросив, что Пекин теперь его территория, и он его в покое не оставит, достав даже под землёй.