shawty you can get blazed

Намджун понимает, что это будет одна из тех самых ночей, в ту же секунду, когда Юнги забирается на колени к Хосоку. Они торчали в студии уже шестой час — в основном, трахались с Cubase, сочиняя, переписывая, а потом еще раз переделывая тексты, заставляя друг друга смеяться над идиотскими фристайлами. А вот синий дым под потолком — уже вина Хосока. Пару месяцев назад один из танцоров уговорил его раскурить косяк: домой из студии Хосок вернулся совершенно дурной и хихикающий, тут же оккупировал собой намджуновы колени, не реагируя на попытки Намджуна его отчитать. Это же незаконно, что если кто-то увидел, что если кто-то сделал фотографии, ты хоть можешь представить эти кричащие заголовки, серьезно, Хосоки, чем ты вообще думал и так до бесконечности, пока Хосок не вздохнул, не сжал его щеки в ладонях и не сказал сладко-сладко пожалуйста, заткнись, блять. Затем он спросил, есть ли дома крекеры со вкусом креветок. С тех пор нередко у Хосока на лице появляется тот самый взгляд — бегающие, яркие глаза — как будто у него есть славный секрет, что-то вроде тайной вечеринки или идеального подарка на Рождество, и он дождаться не может, чтобы растрепать об этом. Когда взгляд Хосока становится таким, Намджун уже знает, что произойдет. Он знает, но в итоге его все равно застает врасплох, когда Хосок зарывается в последнюю дорогущую поп-артовую сумку и с триумфальным видом достает оттуда зажигалку и хреново скрученный косяк. И каждый раз Намджун вскидывается в знак протеста, чтобы смириться через три минуты. Хосок смеется, а Юнги просто тихо сидит, темными и сонными глазами наблюдая за их играми. Итак: студия. Итак: мигают электронные часы, два часа ночи, три. Итак: в воздухе клубится синий дым. Итак: Юнги забирается на хосочьи колени, и Намджун понимает, что это будет одна из тех самых ночей — и это осознание схоже с погружением в бассейн теплой воды. Жар быстро охватывает тело. Он зажимает двумя пальцами бычок от самокрутки и подносит к губам, бесплодно щелкая зажигалкой в попытках прикурить его — отрывистые щелчки звучат, как метроном.  — Похоже, эта уже все, — бормочет Хосок. Его руки устраиваются на бедрах Юнги.  — Ох, — Намджун переводит взгляд на окурок, — точно.  — У меня есть еще, если хочешь.  — Еще одна?  — В моей сумке.  — Ладно, — говорит Намджун и вытягивает сам себя вверх, как краны вытягивают со дна океана затонувшие корабли. Он чувствует себя огромным. Обычно, будучи высоким, неуклюжим и слабо осознающим себя в пространстве, он всегда чувствует себя огромным в группе, где остальные участники — изящные лесные феечки. Но конкретно сейчас Намджун чувствует себя просто гигантским. Пересечь студию за хосочьей сумкой (Gucci Dionysus, ярко-розовая, расшитая вышивкой — подарок на день рождения от Тэ) — все равно что покорить гору в один шаг. Он замирает, чтобы подумать об этом: внезапное разрушение перспективы, диссонанс между телом и разумом. Не об этом ли говорил Декарт? Разум-тело, тело-разум — дуализм, картезианский дуализм, подкидывает Намджуну его мозг, как-то применим к этому? Объясняет ли это, почему Намджун половину времени ощущает себя неуклюжим великаном, а вторую половину — блуждающим одиноким мозгом. Но прямо сейчас — он в пограничном состоянии. Его тело валится на черный, потрепанный диван, от которого Хосок никак не надумает избавиться. Его тело прикуривает новый косяк и делает затяжку до самой-самой глубины легких. Его тело совершает все эти действия, но разум все равно сконцентрирован на Юнги — на том, как он устроился на коленях Хосока. На том, как раздвинуты его худые бедра. Тело Намджуна тяжелое, теплое, чувствительное и мягкое. Его тело подается вперед и зажигает самокрутку Хосока, сквозь опущенные веки наблюдая, как он втягивает щеки. Наблюдая, как свет падает на его лицо. У них темно, и единственный свет исходит от двух горящих мониторов. Белые квадраты отражаются в глазах Хосока.  — Джуна, — тихо зовет Юнги. Тело Намджуна такое же синее, как и дым, и только рот мерцает оранжево-золотым огнем. Он поднимает взгляд, Юнги уже смотрит на него.  — Джуна, — повторяет он. — Намджуна. Каждый раз, когда Юнги произносит его имя вот так, Намджун понимает, что луна творит с океаном. Раньше это приводило его в бешенство — когда он был молод, глуп, неопытен, вечно зол и уродлив, когда он боялся, что у кого-то будет преимущество над ним, потому что считал это слабостью. Поражением. Как же это его бесило — то, как Юнги произносил его имя: мягко, капризно и иногда насмешливо. Ему хотелось собственными руками сотворить такие вещи, которые не понравились бы его матери. Хосок скользит ладонью на затылок Юнги и тянет его к себе. Они встречаются открытыми ртами где-то посредине. Юнги вдыхает клубы дыма, срывающиеся с хосочьих губ, и Намджун беспомощно подается к нему, касается пальцами его ребер, просто чтобы почувствовать этот вдох. Новая лирика сама появляется в голове: что-то о надвигающихся волнах, что-то о дыме, что-то о дергающем напряжении в намджуновом животе. Словно рыболовный крючок. Качнувшись вперед, Намджун зарывается лицом в шею Хосока, и не слышит, а чувствует, как тот смеется. В его волосах чужие пальцы. Рука обвивает его со спины. Намджун издает тихий, смазанный звук и прижимается ближе. Это его тело хочет быть ближе, хочет больше, хочет сильнее, хочет прикосновений, но разум как будто в тумане. Его мысли — гелиевые шарики, бьющиеся в потолок. Дуализм. Иногда Намджун чувствует себя именно так.  — Намджун, — просит Юнги.  — Намджуни, — мурлычет Хосок, почесывая ногтями намджунову макушку, и… вау. Ощущение, словно кто-то разбил яйцо над его головой — жидкость стекает по позвоночнику, и это так классно. Намджуна пробирает крупная дрожь и он бодает головой ладонь Хосока. В этот раз Хосок не просто чешет его, как собаку. Он запускает свои очаровательные пальцы в намджуновы волосы и тянет короткие пряди на затылке. Намджун снова вздрагивает — Хосок смеется, и Намджун поднимает на него взгляд, всматривается в его острое, хорошо знакомое лицо. «Знакомое» — какое-то неправильное слово. «Знакомым» может быть неблизкий приятель, друг твоего друга, городской парк, в котором ты был раньше, но не сможешь сориентироваться в темноте, оказавшись без карты, с закрытыми глазами, двигаясь только по зову сердца. Двумя остановками южнее Ильсана есть водонапорная башня, раскрашенная так, что она похожа на огромный фиолетовый баклажан. Намджун видит ее раз в несколько месяцев, когда возвращается на поезде домой из Сеула. Вот она — «хорошо знакомая». Но это слово — не для Хосока. И не для Юнги. Их он знает наизусть. Узнает с закрытыми глазами, и часто этим пользуется. Он подается вперед, ведет носом по хосоковой линии челюсти. Вдыхая его запах: дым и цитрусы, мальчишечий пот. Такой мужской запах. Намджун обычно не особо жалует запах травы — странный, мускусный, слишком резкий — но на коже Хосока ему даже нравится. Он прижимается ртом к его горлу — не целуя, а просто взяв передышку. Намджун чувствует себя таким теплым и тяжелым, конечности — мешки с песком. Все вокруг словно в замедленной съемке. Пока он моргает — проходит сто лет, все это время он не дышит, а затем поднимает веки, делает вдох и видит, как целуются Хосок и Юнги. Это тоже в замедленной съемке. Их рты соприкасаются, Хосок вытягивается вверх, Юнги склоняется над ним — изгиб тела в темноте, руки на хосочьих плечах. Первые несколько раз они занимались этим втроем в студии Хосока — разморенные, обдолбанные, не знавшие сна несколько суток — жались ближе друг другу, делая вид, что просто передают косяк. Они даже не целовались в те разы. Они боялись пересечься взглядами. Это Намджун обнаружил стояк в своих штанах, а потом уже Юнги терся о бедро Хосока, пока они оба не кончили, беззвучно дрожа. Юнги — с ладонью в намджуновых штанах, склонивший голову так, чтобы спрятать лицо. Хосок — откинувшийся спиной между намджуновых разведенных ног, скулящий от сухой, резкой дрочки, кончивший с подрагивающими бедрами и слабым «ох, блядь» на губах. С головой, падающей на намджуново плечо, со слабым приоткрытым ртом. Намджун мог видеть его розовый кончик языка. Капли пота на его висках. Излом бровей прямо перед тем, как он кончил. Намджун держал его после оргазма, разучившийся дышать от осознания того, что Хосок хмурится, когда стонет и когда кончает. Юнги издает мягкий звук прямо в хосоков рот, и Намджун чувствует, как все внутри него распадается и складывается в новые узоры. Калейдоскоп фракталов. Хосок все еще зажимает между пальцев косяк, вторая ладонь лежит на скуле Юнги. Намджун выдергивает самокрутку из его пальцев и затягивается сам, прикрывая глаза. Дым заполняет легкие. Подушечки пальцев ложатся под его подбородок. Чужие губы накрывают его рот. Юнги. Намджун тут же открывается ему навстречу, выдыхая дым, путаясь пальцами в воротнике юнгишной рубашки и притягивая его ближе свободной рукой. Он целует Юнги так, как Юнги хочет, чтобы его целовали: мягкое, осторожное, медленное прикосновение губ, совсем немного языка — для того, чтобы сделать его рот влажным, но не проталкиваясь глубже. Посасывать его нижнюю губу, прихватывая зубами, но не кусаясь сильно. Что нужно знать о Юнги: он целуется так же, как говорит — тихо, сладко и очень продуманно — каждый поцелуй это джуна, намджуна, ну же, посмотри на меня, обхватывая его лицо ладонями. Томно. Плавно, один поцелуй перетекает в другой, затем в следующий — и все они теплые и влажные. Большие пальцы Юнги ложатся на уголки намджуновых губ, а сам он немного отстраняется, скользя взглядом по его лицу — как будто тут есть, на что смотреть. Как будто Юнги хочет запомнить его. А затем снова вниз, встречаясь с Намджуном на полпути. Намджун целует юнгиев нежный розовый рот, его зубы, кончик его языка. Целует его до тех пор, пока Юнги не начинает ерзать бедрами взад-вперед на хосочьих коленях, потираясь о него неторопливо и вскользь; пока он не начинает издавать едва слышные срывающиеся гортанные вздохи, запуская пальцы в намджуновы волосы. Затем Юнги хнычет, действительно хнычет, Намджун распахивает глаза, чтобы увидеть туман. В какой-то момент Хосок, видимо, снова забил косяк — Намджун даже не заметил — и затягивается, зажав сигарету между средним и указательным пальцами, как в фильмах. Его вторая рука — между разведенных ног Юнги. Просто легко касается, большой палец лениво потирает молнию на джинсах. Юнги не такой, как Намджун, — у него не встает так же быстро и без усилий. Юнги не такой, как Хосок, который планирует свои оргазмы наперед: 19-22 — репетиция, 22:40 — подрочить, 23 — лечь спать. Юнги нужно ласкать. Ему нужны чужие руки на своих бедрах, пальцы — на внутренней стороне джинсов, губы — на его горле. Ему нужно, чтобы его заводили, чтобы его разогревали. Юнги хочет чувствовать себя в безопасности. Хосок — просто двинутый, Намджун — все еще перевозбужденный подросток, а вот Юнги нужен комфорт.  — Намджуна, — говорит Хосок, и его голос звучит так, словно он зовет его уже не в первый раз. — Джуна, ты живой? Потерялся в собственных мыслях?  — Нет, — шепчет он. — Нет, я тут. Что? Хосок делает еще одну тягу. Посасывает ее долго, буравя темным и горячим взглядом намджуново лицо. Он позволяет огоньку потухнуть, роняет самокрутку в затянутую дымом посудину, которую они используют вместо пепельницы, и тянется к Намджуну двумя руками. Это очень неудобный угол — они оба полулежат на диване плечом к плечу, у Хосока на коленях Юнги, но он все равно притягивает его к себе, встречая его приоткрытыми губами. Выдыхая. Наполняя намджунов рот и легкие дымом. Намджун принимает это — и дым, и дыхание, и влажное горячее прикосновение языка. Хосок любит целоваться глубоко и жестко, любит с зубами, с языком, с руками в волосах. И усмехаться в чужой рот тоже любит. Намджун тонет во всем этом. Ему так хорошо: беспорядочно целоваться, переключаясь от одного к другому, смотреть, как целуются они, как Юнги наклоняет голову, а Хосок скользит губами по его горлу, в конце накрывая ртом разлет ключиц. Вокруг все туманное и расплывчатое, по студии плывет боке. Они снова целуются с Хосоком, и Намджун бормочет что-то ему в губы. Новая лирика. Кости моих костей, я дышу и болю изнутри. Ладони Юнги заползают под его рубашку, мозолистые пальцы гладят ребра.  — Ах, — стонет Хосок, — ах… Намджуна… — и Юнги вторит ему джуна, так хорошо. Намджун тонет. Земля уплывает из-под ног.