lost boy

Уиллу казалось, что даже стены смотрят на него, хотя он давно осознанно не взывал к воспоминаниям о слепом, заштукатуренном взгляде демогоргона. Наверное, это было даже хорошо - переехать куда-то, где может оказаться, что люди к тебе приветливы. Уилл на самом деле знал, каково это, когда тебе кричат обзывательства в спину, когда тебе смеются в лицо, когда твой выбор футболки или выражение лица дают закономерное право смотреть на тебя в упор и не отводить глаз, даже встретившись взглядами, а теперь он чувствовал себя таким незащищённым. В отличие от Хокинса, в этой школе при встрече к нему, может быть, отнеслись бы не со смехом из опасения, не с презрением. Он пока ещё не другой, потому что никто не знает о нём, о его прошлом и его мыслях, но дело не в том, кто вокруг, а в том, что он по-настоящему такой. Уилл кажется слабым и не перестаёт держаться за широкие лямки рюкзака всей ладонью и пальцами. В висках шум - он совершенно отвык от людей за тот месяц, что просидел в своей комнате - не совсем своей, новой. Джойс почти не появлялась дома из-за работы секретарём в местном отделении полиции - на самом-то деле, конечно, детектив Байерс, не иначе. Работа забирала все её силы, но она выглядела счастливой и больше не всхлипывала по ночам за стенкой. Хоппер бы ею гордился. Правда, курила всё так же, но стала высоко собирать волосы. Джонатан устроился фотографом в какую-то газетёнку. Дома он отбирал фотографии для очередной статьи или болтал с Нэнси по телефону, а всё остальное время торчал в издательстве. Дина просто почувствовала свободу. Её руки больше не были связаны смертельной опасностью или строгими правилами Хоппа. Она много гуляла, училась и уже успела завести подружку из новой школы, вроде как дочь новой коллеги Джойс. Они всё ещё старались хотя бы ужинать вместе, если мама не падала от усталости, Джонатан не возвращался посреди ночи, а Дина не убегала по своим очень важным и интересным делам. Все выглядели расторомошёнными этой новой жизнью и, кажется, довольными здоровой нервотрёпкой. Всё ещё получая свои крепкие объятия, поцелуи в щёку и искренне взволнованное "Как твои дела сегодня?", Уилл почти всё время рисовал - теперь один рисунок мог занять его с утра до самого вечера, так как каждый становился сложнее предыдущего. Всё так же как и с проницателем - он видел образ где-то в затылке и штрихами следовал за ним, глядя сквозь лист, рвущий грань между изнанкой и тем, что видимо с нашей стороны. Он изредка звонил друзьям, но даже редкие разговоры выходили недолгими. - Уилл, прости, но сейчас Сьюзи должна позвонить... Поговорим завтра? - Знаешь, мы с Макс идём в кино сегодня, она жутко разозлится, если я опять опоздаю, поболтаем попозже? - Кстати, Дина дома? Дай ей трубку, пожалуйста. Байерс понимал. Он всегда всё понимал. Уилл Мудрый. Только всё это так тупо. Дверца шкафчика загремела, открываясь, по инерции колеблясь, будто оглушительно ударяя прямо по голове, потому что у соседней не стоял кто-то, кто должен был спросить: "Уилл, ты в порядке?" Байерс не рисовал его с первого дня переезда, но сейчас важнее то, что Джонатан учил дышать под счёт, когда ты чувствуешь себя тревожно, и это помогало. Уилл становился похож на него. Он захлопнул шкафчик и прислонился лбом к холодному металлу. "Ладно, это просто. Пытаться выглядеть дружелюбно, улыбаться и не облажаться" тупо Куда мне деться? На меня все смотрят. Что мне делать, если ты не рядом, чтобы мне сказать? Чем больше я хочу, чем больше я хочу, тем меньше я понимаю, тем меньше я понимаю, но я забыт, я забыт, я буду один, буду один, я буду один, и все будут следить за мной. Конечно, Уилл не сказал бы вслух то, что думает, он всегда был тем ребёнком, который не станет кричать во весь голос, когда его обижают, но он не солгал и даже не приукрасил для мамы - в школе ведь и вправду всё было неплохо, другое дело, что внутри него всё не так. Он потерялся там. Всё, что связано с новой школой, уж точно не могло его волновать - он неглупый тихий мальчик, учителя таких любят или вовсе не замечают, а новая компания - да невозможно, но все его мысли и переживания были о том, что неизменно колеблется и ворочается внутри, не заботясь о том, что происходит вокруг. И это полный отстой, ладно? Знать, что твои идеи, решения и любимые вещи не такие существенные, как у всех остальных и не участвуют на самом деле в чужих мыслях и делах, неважно, какие они, потому что так должно быть, потому что это ты, тебя можно упустить, не от скуки даже, а так, словно ты и не настоящий вовсе, и всё спокойно проходит мимо, и тебе не хватает сил, ты слабый, будто нарисованный блёкнущей пастелью, ты таешь то ли под обоями за едва прозрачной стеной, сквозь которую видно лишь прижатые ладони и слышно исчезающие в изнанке попытки докричаться, то ли в пустоте, в бесконечной черноте с холодной водой под ногами. Это чувство бултыхается внутри так, что почти начинает мутить, так что Уиллу точно лучше без людей, но в то же время постоянно так одиноко. Раньше ему правда нужно было, чтобы кто-то спас его от неотступного мрака и холода изнанки, но сейчас дело не в этом, он не болен и не беспомощен, и внимание ради внимания ему не нужно, но и двигаться дальше тоже некуда, потому что нечего оставить дома, в прошлом, с Майком. Для Байерса не было неожиданностью, что эти мысли именно о нём - они направляются туда, где встречают принятие, и в моменты, когда когда любящие мама и брат не рядом, имя Майка криком звало само себя, потому что Майк означает "всё нормально", рука сама искала его руку, потому что когда ты слепнешь и исчезает то, что прямо перед глазами, когда тебя уносит что-то, с чем ты не справляешься, ты не думаешь и всем своим существом отдаёшься тому, что чувствуется правильным. Наверное, это Уилл имел в виду , когда поверил, что они всегда будут играть в подвале Уилера. Наверное, из-за этого его так кольнуло слышать от Майка признание в том, в чём он не знал, что не признался себе. И чтобы найти хоть что-то настоящее, Уилл занялся тем, что выходило само по себе, как и мысли о Майке - рисованием. В этом и проблема с чувствами - ты не замечаешь их и то, как повинуешься им, потому что они становятся трафаретом тебя, ведя свою невидимую, неясную жизнь неподвластно тебе, прорастая в руках и ногах, как толстые корни паразита из изнанки, всегда чутко руководствуя изнутри, больше никуда не уходя. Видимо поэтому живая трепетная благодарность к Майку выдавила Проницателя из привязанных к стулу верёвок дрожью пальцев. Ты здесь не принимаешь решение а, скорее, сталкиваешься с этим, и только когда из горла, до боли объёмный, выберется и, продолжая корчиться, плюхнется в раковину прямо перед глазами короткий живой отросток, становится до лихорадки неясно, как справиться с чем-то настолько неизвестным, что так разрослось, оставляя тебе лишь один вопрос: неужели? Уилл обычно не рисовал ничего на самом деле существующего - ни пейзажей, ни натюрмортов, только преследовавшие его воображение фантазии,свой волшебный мир. Но, может, Майк и был им. Мальчик начал этот рисунок как только пришёл из школы, сперва разглядев последний его портрет - толстые штрихи простого карандаша сложились в изображение улыбающегося друга в день, когда им обоим было грустнее, чем когда-либо. Продолжив слушать музыку настолько громко, насколько это возможно, чтобы никому не мешать, Уилл бегло окинул взглядом новый портрет, чувства на бумаге - уже сотканы вместе, но ещё не обладают цветом. В человеческом лице меньше красок, чем в космических кораблях и волшебных замках, которые рисовал Уилл - чёрный, красный и светлый телесный, почти белый, но он видел, что их больше. Мягкий переход карандаша выглядел точь-в-точь как красная акварель, растекающаяся по щекам Майка. Уилл рисовал его таким, каким запомнил - самым переживательным мальчиком из всех, кого он знал, неравнодушно глядящим сверху вниз, скулы гладко сходятся углом к подбородку, на выступающем кончике носа то же пылание, непрорисованные веснушки, вишнёвые губы приоткрыты в ожидании, и глаза - смотрят из-под дающих тень пышных, чёрных до отблесков волос, чуть влажные и потому с бликами, как на мерно поворачивающихся тёмно-синих новогодних шарах. Кажется, что каждая черта рисунка горит, а издалека озаряется сине-красными переливами то ли рвущей небо изнанки грозы, то ли экранов игровых автоматов, а может огней полицейской машины или новогодней ёлки - Уилл только сейчас заметил, что по радио играла песня со Снежного бала. Неважно, о чём говорили глаза на рисунке: сиюминутная тревога, взволнованная вдумчивость, раздражённое непонимание - Майк одинаково вспыхивал. ты вынуждаешь меня кричать, тебе нужно услышать это, думаешь, что я не считаюсь с тобой Если бы Уилл знал чуть больше, он бы обязательно увидел ещё кое-что, я дал тебе самому понять, а потом оказался один но он не знал. Майк никогда не забывал Уилла ради Дины. Это была одна и та же взрывающаяся динамитом потребность стать с кем-то живой плотью и кровью одного чувства, гореть одним фейерверком. - но если мы оба сходим с ума, то мы сойдём с ума вместе, верно? У него это получалось и это делало его прекрасной катастрофой для Уилла с его наборами карандашей в сто цветов. Когда Дина исчезла на год, эта необходимость была частично перенаправлена с неё на Байерса, сливаясь в одно с желанием защитить что-то большое, где были и Уилл, и Дина, что было родным, правильным, неприкосновенным, не впускающим ничего чужого, свою правду, и с почти лихорадочным, но ровнее, жаром была облечена в одного человека, бодрствуя, ревностно отбрасывая всё остальное почти осуждающе, единственно ясная, трезвая, неостановимая пульсация потока крови в артерии под шеей. Поэтому для Майка само собой разумеется, что его чувства имеют место быть, встречать отклик и захватывать всё, что рядом, пока Уилл видит, что настолько незначим, что не может даже дать это понять. В этом не может быть вины Майка - и в этом вся трагедия. - не моя вина, что тебе не нравятся девочки Мальчик осознанно отнимает руку от листа, зная, что иначе продавит бумагу, отломав грифель, и задерживает сжатый в кулаке карандаш над рисунком. Вместе с давлением, как от вставшего в горле непомещающегося слизня, в затылке появляются картинки-воспоминания - сначала медленно, а потом как дыши подсолнух радуга разряд три направо четыре налево Он видел, как его друзья парами держатся за руки, и не относил себя к этому: Майк и Дина уходят, спускаясь с холма - растаявшая в лужу под июньским солнцем, как мозги от солнечного удара, мешанина пробных ложек мороженого и неонового мельтешения Starcourt, Кока-Кола - просто газированный сахар, от которого неутолённая летняя жажда распухает во рту и не оставляет места. Всё по-летнему горит жёлтым и зелёным, но для Уилла жара чёрная - от плавающих в глазах пятен до пропотевших, липнущих к телу чёлки и футболки, он стоит на середине подъёма и начинает находить сомнительным происходящее в обоих его направлениях, и знает, что это - это странно - это романтично - это хрень Это не соответствует ни одному из правил, установленных Майком Уилером. Ни к чему не принадлежа, чувствуя себя непринятым, меньше, незначительнее, незаметнее, чем всё, что по-настоящему занимало его друзей, Уилл так нуждался в чём-то, сам до конца не зная в чём, и не мог ничего поделать, кроме как тихонечко надеяться, как немой, что кто-то подумает о нём, уловит его безмолвную просьбу, неумолкающую тоску. Я прохожу через все трудности того, чтобы держать всё в себе. Кажется, я никому не нужен, мои же поступки разрушают меня, похоже ты был прав снова. И снова. Он, может быть, и рад бы обладать той же силой беспечности, но разве же он виноват, что не может? Стоило ему только поверить, что его воодушевление всё ещё равноценно чужому, и искренне стараться, как он встретил лишь жалкие смешки и обессиливающее равнодушие, от которого руки под фиолетовой накидкой опустились. Проблема в том, что равнодушие не осознаётся, потому что это значит, что человек не заботится. Друзья не со зла, а не подумав, просто слишком беззаботно, и это и есть самое обидное. Хватит, бесполезно вымучивать. Уилла взяла тайная, пришедшая откуда-то и ужившаяся внутри злость. - я сказал, забудь об этом, Майк, ладно? - отойди! Майк рвётся за Уиллом, не раздумывая, когда понимает, что не может уговорить его остаться. Он перебрасывает длинные ноги через всё, что наставлено на пути и догоняет друга, который, чёрт возьми, думал о них с Лукасом, о нём, когда тот случайно уснул с полупустой пачкой чипсов на груди, он задумал своё представление и провалившуюся кампанию и всю ночь гадал, как получится, но зажигается Майк от возмущения - Дина не тупая! и тут же потерянно закрывает глаза и качает головой, как всегда, когда загоняет себя и, спешившись, мгновенно выпрыгивающий огонёк зажигалки раздувается клубами, встречаясь с чем-то жгучим, напоминающим стыд. Его голос искренний и мягкий - он даже не подозревает, насколько с Уиллом всё не так, он верит, что их детство утрачено и Байерс тоскует, когда как для Уилла всё происходящее - одно большое несовпадение, поэтому он, вместо того, чтобы принять извинения, отвечает вдвойне резко. - Да, наверное, так. Наверное, я и правда так думал. Уилл припечатывает и себя, и Майка правдой, ненавидя себя в каждом слове и признаваясь в этом за них двоих: он на самом деле верил в то, во что не должен был, хотя Уилер себе этого даже не представляет. Прежде чем велосипед покатится, колёса ловят наклон между двумя линиями, как блоха на канате. Майк кричит его имя - пусть голосом, он попытается достать до него. Голые коленки высоко взлетают и ударяются о руль. В этом же лесу, под этим же нахлынувшим, как всеобъемлющее одиночество, ливнем, Майк искал Уилла и нашёл Дину. Всё внезапно оказывается совсем не в порядке, осознание пронзает льдом. Байерс вжимался в углы, сберегая кусочки того, что осталось, пока по частям исчезало всё, бросая его, пока не откроется полная чёрная пустота, теперь он ощущал физически, как что-то проваливается, оставляя незаполненные места - ни сжимавшегося в точку, в иглу противоречия, больше ничего. Плотная бумага фотографии рвётся, а Уиллу кажется, что сгорает чёрным полукругом, живым, расширяющимся вокруг, ненависть выскальзывает из пальцев, и мальчику противно, тошно, бесконечно тошно, как в шторм. Темнота расплывалась, будто выдернули затычку и теперь это не остановить, отчаяние поднималось с глубины к сдавленной груди и к горлу и прямо изнутри сходило со сжатых губ одним ругательством, когда, чувствуя бессилие, он обрушивал бейсбольную биту в руках на крышу из ветвей, согнувшись от боли в солнечном сплетении. Всё тупо, тупо, тупо, всё, чем он себя чувствовал, всё подламывается от слабости. Мальчик роняет голову на рисунок, стукается лбом о подоконник и не поднимается. - Уилл! Когда рядом появился Майк, невозможно настоящий, Уилл повернулся, словно не к нему, чуть сгорбленный, холодная вода ручьями стекает с головы до ног, видны одни лишь огромные электрические голубые глаза исподлобья, весь чистая энергия до капелек на кончиках намокших волос, больше, чем Уилл, лицо - не отражение его, Майка. Ему правда всё равно, когда Лукас извиняется: это всё теперь не имеет никакого значения, ему честно наплевать на свои чувства. Лишён исходившего изнутри доверия, он насовсем замуровался в стену, насквозь пропитан как никогда подтвердившимся убеждением в том, что он не должен и не может пускать себя к тому, чем живут другие. Он продолжал замечать, что отказывается от разговоров, волнений, как от шарика мороженого, который другие смело откусывают, и, казалось, рот у него зарастает серым, как у демогоргона - да все замечали это, но оттого лишь вернее признавали. - Добро пожаловать в мой мир, - негромко говорит Уилл, так, будто Майк не был в нём всегда, когда они остаются единственными, кто не расселся в машине. Самоуничижительная шуточка похожа на скромно извиняющееся признание, и на лице у Майка - сконфуженное, преувеличенное выражение, которое в последнее время часто появляется. Байерс не уверен во всём этом сражении с монстрами, которое несло его потоком, а не подтапливалось его руками, и оно кажется чем-то несущественным, отдалённым, потому что для него воздух материализуется одной спокойной мыслью о том, что они вот едут вдвоём в багажнике, обмениваясь "да уж" взглядами. Они обнимаются вопрошающе: Майк - с подбадривающей горечью притягивая к груди, затем отворачивается, глядя мимо, будто вихрь, охватывающий заодно, пока плачет о другом; Уилл - не так крепко, как Лукаса, спрашивая разрешения прикосновением, потому что их отношения изменились и это ясно для обоих, как разрезающее ладони стекло, держа в своих руках Майка Уилера, который налажал, потерялся, которому сейчас на самом-то деле очень больно изнутри, со всем его неистощимым стремлением, с его неутомимо отбиваемой правдой, его большим, не замечающим мелкого, изнывающим, мечущимся сердцем, его кипящей, трепыхающейся грустью и неприручаемой силой. Сильнее только сам Уилл, который любит его, больше не проверяя, существует им и, наверное, один глубоко понимает его, когда тот на мгновение склоняет голову к его плечу и после этого выглядит так, будто что-то отпустил. Провожая кончиками пальцев, Байерс поднимает на него глаза в тот же момент, когда он отстраняется и уходит совсем. А что ели бы он так же посмотрел ему в лицо? До самого отъезда Уилл тянется к нему взглядом, пока горло сведено судорогой страха упустить хоть одну секунду, пока Майк ещё здесь, а позже, на пассажирском сидении, неотвратимо тоскливым осознанием того, что он ему не нужен, что Майк будет смотреть вслед отъезжающей машине покрасневшими глазами, принимая боль от того, что только что понял, потому что от него уезжает Дина, и обернётся, нагнувшись над рулём велосипеда, на дом Байерсов, словно ища у него ответа, потому что там приняли её. Кадры мелькали так часто, что перемешались и изображение пропало, только чернота закрытых век, в ушах - сначала грохот помех, а затем звук, как на телевидении во время профилактических работ. Дышать по счетам - раз, два, только он не хочет, он хочет задохнуться, если это поможет настроиться на нужную частоту. Телевизионный писк отдаляется и, кажется, пульсирует, как что-то из больничной палаты. Налитая мыслями голова под тяжёлой шапкой чёрных волос запрокинута и опирается о стену, из груди наконец-то вырывается горячий вздох. Майк закатывает глаза, которые горят так, что кажутся покрасневшими, но не выглядит запутанным на этот раз. Он согнул ноги в серых школьных брюках, составив вместе коленки в память о милой детской привычке; над головой, правее, висит телефон, тот, что в коридоре, а не в подвале, у ботинок валяется школьная сумка, которую он, очевидно, бросил там, где видел, обнаружив, что дома никого нет, после того как проносился где-то после школы, скорее всего, мчась на велосипеде мимо пожелтевших деревьев, злясь сперва на ненужные уроки и душные классы; длинные пальцы с покрасневшими костяшками озлобленно выпутывают его из лёгкого тёмно-изумрудного свитера, который до этого не мешал в пылу мыслей, а теперь комком отправляется к сумке, и мальчик возвращается в прежнее положение: точный профиль с выступающим греческим носом с горбинкой, будто скол, он весь - острые углы щедро отколотого камня, щиколотки, торчащие над низкими носками, белоснежная, делающая его кожу мраморной, ткань широкой на нём рубашки, под которой жжёт в груди, как от простуды или после бега. Окна нет, но есть падающий из него прямо на Уилера сентябрьский янтарный свет, от которого его волосы сверху кажутся русыми, и Уилл, чуть наклоняясь, ступая осторожно, подбирается ближе и обходит его, как статую в музее или картину, которая живёт, замерев - теперь, в противовес прекратившемуся нервному мельтешению, его можно разглядеть. Майк смотрит невидящим, нездешним взглядом, и Байерс на мгновение понимает всё, как Ван Гог однажды понял свои "Подсолнухи": и приоткрытые обветренные губы, и мягко подводящие глаза, как углём, чёрные линии нижних ресниц, голова несколько раз перекатывается в сторону, как у больного на подушке. Майк был охвачен приподнимающим чувством, будто сейчас что-то сделает и, может быть, с собой, только оно было обширным, непрекращающимся. Разве он себя обманывает? Конечно, нет, Уилер просто не мог так, как и забыть что-то, что любит. Так откуда ощущение, будто чего-то не хватает, и желание притормозить, о которые он спотыкался, но не останавливался? Он понимает, что что-то не так, но не распознаёт. Какая-то незаполняемая пустота внутри него, как у всех людей, которые вспыхивают, а ещё что-то правильное, которое хочется, чтобы никто не предавал, и только тогда всё так. Майк так погнался за чувствами, когда обрёл их, что стёр резину велосипедных шин, а теперь несётся куда-то, и не вперёд, а на взбесившемся чёртовом колесе. Он дважды ударяет в стену рядом с собой, от плеча бросая кулак на болтающейся руке, жмурится, захватывает ртом воздух и, поморщившись, как от тошноты, взволнованно собирает брови домиком. Стопы в ботинках и кисти на полу будто выточены из глыбы и специально выложены; Уилл тянется ещё ближе, вглядываясь, усаживается рядом на корточки, клонит голову набок. Майк смотрит далеко перед собой, и мальчик бережно осматривает его лицо; собирающееся под горлом, над бровями из чёрных штрихов, смятение; вокруг больше ничего, ни единого звука, не слышно даже дыхания Майка, а только его присутствие. Наклоняясь ещё, Уилл поднимает руку, пальцами повторяя линию его лица, пытаясь прикоснуться. Майк резко поворачивается вправо, изгибаясь всем телом, Уилл каменеет, мальчик, приподнявшись, сдёргивает висящую трубку телефона с громким кликающим стуком, переходящим в цокающий, мурчащий треск, когда длинные пальцы размашисто крутят диск, набирая номер. Майк прикладывает трубку к горячей щеке под пронзающий пространство нутряной звук высоких гудков. Байерс пытается достать до него, кладёт ладонь ему на плечо и, вздрогнув, тот тает, исчезает прямо перед ним, и стоит Уиллу с тревогой вдохнуть с широко открытыми глазами, как совсем рядом с его рукой, там, где была рука Майка, телефон взорвался звуком, белым пятном повалились, как по ступенькам, искры, так что казалось, вместе внутри Уилла взорвалось пространство с его миром и параллельным, каждый атом отдельно, электрически задребезжала какая-то хлипкая граница, и всё это напряжением гудело в нём, так что, казалось, выбьет зубы. Уилл резко выпрямился, откидываясь назад, как под действием рычага или как будто ему врезали в нос, громко и долго втягивая воздух сразу лёгкими, носоглотка и горло плоские, сузившиеся, как его зрачки-точки в прозрачно-голубой радужке, шея согнута назад, в лицо бьёт сквозь измерения белый свет, всё тело свело. Он одновременно слышал невыносимо громкое гудение-писк и думал, что оглох. Сияние мягко погасло, долго ускользая, растворяясь лучами, будто телевизор выключили. В прозрачном белом осеннем воздухе в окне перед ним плавно качались ветви чудовищно огромного жёлтого куста с тонкими листочками прямо под его окном. - Уилл, что случилось? Когда Уилл понял, что слышит, звуки - открываемой двери, слов, шагов - казались твёрдыми в пространстве, почти деревянными. - О, ну что такое, - чертыхаясь, почти шептал Джонатан. Стоя в дверях, он раздражённо вздохнул, как только увидел радио. Уиллу казалось, он чувствует, как его зрачки вибрируют, да и весь он тоже всё ещё гудит, почти как стекло. Напряжённо сгорбившись над листом бумаги, он вцепился взглядом в густую каплю крови, бордовую среди белизны, прямо в уголке рта нарисованного Майка. Подрагивающей рукой мальчик, даже не зная, что это, просто чувствуя опасность, шустро вытер кровь под носом. - Это как вообще? Дурацкая рухлядь, - Джонатан боком проскочил к стоявшему в углу массивному радио и окинул его быстрым взглядом, пока Уилл замер, отвернувшись, будто весь одеревенел. - Вот это да, оно просто сгорело в буквальном смысле слова, представляешь? Телефону тоже конец, видимо, что-то с проводкой. А ведь когда въезжали, всё нормально было. Уилл? Мальчик повернулся всем телом к присевшему на корточки брату, поднимая на него взгляд и после произошедшего, кажется, не воспринимая значения вещей. - Испугался? Байерс-младший молчал. - Что-то случилось с электричеством, телефон сначала зазвонил, а потом начал искриться, и теперь от него осталось горелое пятно, - пояснил парень, помахав кончиком обуглившегося провода от радио, оторвавшегося от того, что осталось висеть из розетки. Уилл хлопал ресницами, и Джонатан понял, что, судя по всему, вырвал его из своих мыслей. - Ну ничего, что-нибудь придумаем. Это не страшно, - он тепло улыбнулся, поднялся и вышел из комнаты. Краски и очертания понемногу возвращали Уилла в его тихую комнату. Он нервно сглотнул и закусил губу, глядя на почерневшее, едко дымившееся радио. Первой прояснилась мысль о присутствии рядом Майка, мурашками: нежность стремления, как во сне, когда приснившийся человек будто знал тебя наизусть, как будто пришёл туда только ради тебя. Он нашёл его, нашёл! Но вместе с пронзающим осознанием встречи усиливалось и ощущение пересечения, пока Уилл не ужаснулся тому, что на самом деле видел Майка. Внезапно громче стало не отстававшее эхо в затылке - каждая клятва, которую ты нарушаешь, каждая улыбка, которую ты подделываешь, каждое право, о котором ты заявляешь - я буду наблюдать за тобой - это заняло одну песню по радио. Может, он уснул, и звуки, которые он слышал по-настоящему, перекочевали в сон, как это бывает с будильником? Он ведь мало спал в последнее время. Нет, это больше похоже на то, как если бы одно настоящее попыталось проникнуть в другое. Короткое замыкание. Уилл замер в состоянии резкого вдоха, как в обдающий холодком момент падения. Он просто знал это, прекрасно понимал, что произошло, и от того, что он так может, становилось страшно признавать, что это такое. Это в нём, как в многослойной голографической картинке, но он не хочет проваливаться назад. Уилл не боится темноты и боли, у него не появлялись удушливые мысли о возвращении приступов, но больше он не может быть связанным с Изнанкой и порталами, это его не определяет, он не принимает это. Проницатель в нём надолго, если не навсегда, как рак, но это другое. Мальчик сдаётся леденящему признанию. Всё это кажется не столь недопустимым и чужеродным, как тот факт что, похоже, именно это делала Дина. Этого не должно быть, это не его, но ведь ничего не повернуть назад. Нет, с него хватит, он будет стараться даже не думать о Майке, если так нужно, чтобы это не вставало между ними, он всё ещё доверяет, но спрячет, как скомканную записку с грубо начёрканным словом "зомбёнок", он не хочет, чтобы что-то было не в порядке, потому что так и есть, как только звучит "ты в порядке?" Так это работает: если ты продолжаешь думать, значит, твой монстр здесь и никуда не ушёл. Если всё верно, то он никогда-никогда не вернётся к этому, он будет очень, очень осторожен, чтобы не иметь к этому отношения. В конце концов, это её боль. Не его.