Маленький домик на окраине

За окном глубокая ночь. Несколько часов у нас с Джерри ушло на поездку далеко за окраину — на скорости, какую только возможно выжать из его внедорожника, мы едва не доехали до Шебойгана. Пронеслись ракетой по шоссе вдоль побережья, миновав Соквилл, Устберг и ещё несколько таких же неприглядных тауншипов. Ехали без цели, без смысла — просто потому, что нам обоим хотелось этого. Нам хотелось оставить все тревоги за спиной и ощущать этот невероятный дух свободы, ночной ветер, задувающий в окно машины под звуки хэви-металла, и нашу близость. Чувствовать, как чувствовали много раз, рассекая на машине дороги родного Висконсина. И вот сейчас, когда настало время вернуться в привычную колею, мы с Джерри сидим на диване у него в гостиной. За окном безумствует ветер, зигзаги молний бороздят чёрное небо. Где-то вдалеке грохочет — злые осенние грозы не заставили себя ждать. Но мне нет дела до непогоды — теплый свет торшера в углу создаёт атмосферу умиротворения и некоторой интимности, а со мной тот единственный, бесконечно дорогой человек, на кого я могу положиться всецело и безоглядно. Человек, тысячи раз оправдавший моё доверие. Но что я могу дать ему взамен?.. Я подливаю себе вино — в каждый мой визит Джерри всегда покупает моё любимое, сладкое. Его бокал ещё полон — Джерри не любитель выпивки, да и ему, как спортсмену, вроде бы не положено. А я не прочь расслабиться. — Ты не знаешь, как я хочу тебя. Как я скучала… Провожу рукой по его коленке, сминая ткань широких джинсов. Другую мою руку Джерри мягко сжимает в ладонях, смотрит мне в глаза — открыто, спокойно, но с такой нежностью, что замирает сердце. Мне не нужно слов, я и так всё знаю — он любит меня ещё со школы, ждёт, хоть и не говорит об этом лишь потому, что я выстроила между нами несокрушимую стену под названием «дружба». Выстроила, потому что так будет лучше для нас обоих. — Джерри, что ты молчишь, что ты так смотришь? — залпом опрокидываю бокал и закусываю бургером — по дороге мы захватили в закусочной целый пакет фастфуда. — Разве ты не скучал по своей волчице? — Скучать по тебе — неотъемлемая часть моей жизни, — короткая улыбка проскальзывает по губам Джерри и тут же исчезает. — Но не думаю, что сейчас лучший момент. Ты устала, перенервничала, немного выпила… — И что? — меня пробирает на смех — так глупо, но я не в силах это контролировать. — Ты думаешь, я не отдаю себе этот, ха-ха… отчёт в своих действиях? — Лучше поешь как следует, — в его мягком спокойном голосе звучит нежность и забота; он берёт со стола пачку картофеля фри и протягивает мне. — Пока тёплый, холодный невкусным будет. — Ай, Джерри, хватит! — смеюсь и неловко отмахиваюсь. — Столько жрать… Я точно стану грушей! — Значит, станешь самой любимой грушей, — Джерри добродушно усмехается, обнимает меня за плечи и легонько целует в висок. — Я ведь чувствую, Грейс, — его тон становится серьёзным, проникновенным. — Чувствую, что не всё гладко. — Я была на кладбище… Слегка отстраняюсь и смотрю Джерри в глаза. Вся моя весёлось мигом рушится под грузом накатывающей боли. Джерри тоже напряжён — обеспокоенный взгляд, отблеск печали в глазах. Он прекрасно знает, как ненадолго и как незначительно помогают мне походы на кладбище. — Грейс… Тёплые сухие ладони невесомо касаются моих щёк, но всё происходит будто не со мной. Молния сверкает ослепительной вспышкой, и я почти физически ощущаю, как то злое, так отчаянно подавляемое все эти годы, но слишком живое и сильное, чтобы отпустить меня, вновь поднимается из глубин сознания и начинает душить. — Грейс, не молчи, говори со мной! Говори об этом хоть тысячу раз, пока не станет легче. Говори, Грейс… не уходи… Джерри легонько тормошит меня за плечи, и я вздрагиваю. Кажется, что секунду назад я была не здесь, не в уютной гостиной моего лучшего друга, а в том роковом дне, когда с особой жестокостью убила собственного отца. И я говорю… Злобно выплёвывая слова и не обращая внимания на струящиеся по лицу слёзы, я в сотый раз говорю Джерри о том, как вонючий ублюдок, который из-за какой-то совершенно немыслимой, вопиющей несправедливости высших сил приходился мне отцом, допился до скотского состояния и затащил меня к себе в комнату. О том, как я кричала, отбивалась и кусалась, а внизу, в гостиной, кричала моя мама, но не могла прийти на помощь, потому что не могла встать, ведь её ноги отказали из-за травмы, в которой тоже был виноват этот выродок. Говорю про вонь перегара, про его животный рык и похабные слова, произносимые заплетающимся языком, про потную жирную тушу, придавившую меня к кровати, про то, как чувствую его… внутри себя. Чувствую и ору от отвращения, кусаюсь до крови, бью по спине изо всех сил, но выходит слишком слабо. Я не прекращаю бороться, пока мерзкая туша не оставляет во мне своё поганое семя, пока не откидывается на кровать, издавая пошлый вздох. Почти не вижу лица Джерри из-за застилающих глаза слёз, но яростно ору ему в лицо, что именно в тот момент приняла решение, то самое решение, которое нужно было принять намного раньше. В зрительной памяти вновь и вновь мелькают яркие эпизоды — оборванная и растрёпанная, я мчусь вниз по ступенькам. Мать, задыхаясь в рыданиях, ползёт к лестнице — краем сознания я понимаю её намерения, как понимаю невозможность их осуществления. И я пробегаю мимо — смотреть на неё в этот момент и тем более что-то говорить не представляется мне реальным. На кухне выдёргиваю из стола ящик — по полу с оглушительным звоном рассыпаются ножи, вилки… И вот в моих руках два ножа — один огромный, для рубки мяса, второй поменьше, заострённый, точно стилет. Наверх я бегу по другой лестнице, чтобы вновь не видеть мать — ведь мы обе не вынесем этого! — но всё так же слышу её рыдания, её крик — Грейси, Грейси! Если бы меня переехало бульдозером, было бы не так больно. Не так страшно. Я заставляю себя не думать, абстрагироваться — ведь у меня дело, дело, от которого зависит вся наша жизнь. Мне всё равно, что меня ждёт — я уверена, что будет лучше. В тюрьме будет лучше, а мама поймёт. О ней позаботятся миссис Рассел, мама Джерри, и Эрнестина Хейс, мать Анджелы. Что бы ни было, что бы ни случилось — всё, абсолютно всё будет лучше, чем оставить его в живых. Притаившись, заглядываю в приоткрытую дверь — он храпит кверху пузом. Он больше ничего не сделает. Никогда ничего не сделает ни мне, ни моей матери… Без всякого страха захожу в комнату, залезаю на кровать, и больше не остаётся ни чувств, ни мыслей, ни восприятия реальности — кровавая пелена ненависти заслоняет собой весь мир. Я бью ножами не глядя, куда попало — в живот, в грудь, в шею, и капли крови окропляют мне лицо. Возможно, он сдох почти сразу — слишком быстро стихли его предсмертные вопли, слишком рано булькающий фонтан крови брызнул изо рта. Но ничто не может остановить меня, потому что всё во мне и я сама — всё превратилось в один смертоносный сгусток ненависти. — Сдохни! Сдохни, тварь! Мразь, паскуда, сдохни! Гори в аду! Двумя руками, двумя ножами я бью, пока меня не покидают последние силы, пока не понимаю, что не в состоянии занести руку для очередного удара. Изнеможённая, склоняюсь над трупом и меня выворачивает прямо ему на рожу. Сплёвываю вязкую слюну, спускаюсь с кровати и распахиваю окно. Сразу становится так легко, так хорошо — чёрт возьми, кажется, я никогда в жизни не ощущала такую блаженную лёгкость. Стихает гроза, что полночи сотрясала город. В комнату врывается влажный ветер, обдувает моё лицо, ласкает искусанные губы — тёплый, нежный, как объятия самого близкого человека. Будешь ли ты ждать меня из тюрьмы, Джерри? Приедешь ли с мамой навестить меня? Как жаль, что нам всего по четырнадцать лет, а в эту проклятую ночь я состарилась на целую вечность. Покинув комнату, я внезапно осознаю, что плохо помню случившееся. Только какие-то бессвязные обрывки, крики, удары — словно из картины в хаотичном порядке выдрали больше половины фрагментов, а по оставшимся сложно догадаться, что представлял из себя целостный сюжет. Как оглушённая, стою, прижавшись спиной к стене. Мои руки по локоть в крови, с кончиков пальцев падают капли. Ночная рубашка превратилась в лохмотья, изгвазданные огромными красными пятнами, но меня ничто не волнует, даже туманное будущее не пугает. Мразь сдохла как боров на скотобойне, паскуде — паскудная смерть. Неожиданно усмехаюсь, и только одно чувство медленно, но неуклонно пробуждается внутри — чувство радости. Стараюсь не поддаваться эйфории — я должна мыслить логически и последовательно. Сейчас я готова чёрту душу продать за то, чтобы помыться, очистить себя от этой мерзости, но этого делать нельзя. Это — доказательства. А если я сама во всём признаюсь и буду сотрудничать со следствием, меня могут даже оправдать! Законы северных штатов самые демократичные, и стоит поблагодарить небеса за то, что я живу в Висконсине, а не в каком-нибудь отсталом Техасе или Миссисипи. В памяти всплывает статья из интернета про некого Грэга Уолша из Детройта, который зарубил отчима топором и получил условный срок, ведь было доказано… Много ли нас таких? Тех, чьи судьбы навеки растоптаны подонками и извращенцами? Много, потому что земля зачем-то носит таких тварей, а Господь допускает это. Но какая сейчас, к чёрту, разница? Мне бы о себе подумать. О матери… Мысли о матери согревают. Не знаю как, но я сделаю всё, чтобы её жизнь стала счастливой и спокойной. Украду, продамся, убью — но в один прекрасный день мама встанет на ноги, прекратит вздрагивать от каждого шороха и забудет годы насилия как ночной кошмар. Плевать, что мне всего четырнадцать лет, плевать, чего это будет мне стоить — я приняла решение, а значит, будет так. Отблеск прекрасного будущего маячит где-то очень далеко, но, как любит говорить тётя Эрнестина, дорогу осилит идущий. Моя дорога к свету начинается здесь, в грязном тёмном коридоре, с кровью на руках и руинами в душе. Я делаю первый неуверенный шаг, затем ещё один и ещё. Едва держась на ногах, спускаюсь в гостиную. Мать сидит неподвижно в самом низу лестницы, одной рукой опираясь на ступеньку, и никак не реагирует на моё появление. Ни слов, ни слёз, ни даже взгляда в мою сторону — в её глазах такая пустота, что мне становится по-настоящему страшно. — Мама… Предательский всхлип и ещё один шаг. Я присаживаюсь рядом, беру её за руку — безжизненную, словно у тряпичной куклы. Вглядываюсь в её лицо, бездну пустоты в глазах, и все мои чувства разом воскресают, обрушиваясь сокрушительной лавиной. Я трясу мать за плечи, прижимаю к себе и снова трясу, ору, срывая горло… — Мама, очнись! Очнись же! Мама, мы свободны! — Грейси… Отстраняюсь, смотрю ей в глаза — её взгляд становится осмысленным, но в то же время испуганным. Я говорю ей какие-то несуразные слова утешения, приглаживаю её всклоченные волосы, пачкая их кровью, нежно касаюсь лица… Я растеряна и боюсь, дико боюсь, что её странное состояние вернётся. — Мамочка, не переживай, не волнуйся, так ему и надо! Надо было давно, и хорошо, что я смогла! Зато теперь, теперь… — Что теперь будет, Грейси… Слова, будто неживые, слетают с её сухих губ, по щекам медленно ползут слёзы. Я не способна предсказывать будущее, но на этот вопрос у меня находится самый чёткий и точный ответ. Легонько сжимаю её плечи и, заглядывая в самую глубину её глаз, твёрдо озвучиваю: — Всё будет хорошо. И в этот миг понимаю, что дала ей клятву.