Карточки из шоколадных лягушек

«Бездна — это пропасть, бесконечный провал в реальности. Стоит вам ее заметить, и она может открыться под вами. Вы должны или отвернуться от нее, или посмотреть ей в глаза, смело и решительно».

Бесконечно прекрасный цветущий сад манил взгляды путешественников издалека, и они, восхищённые открывшейся им картиной, стекались во владения Медузы, которая умело расставляла сети и ждала. У самых ворот красовались лучшие её статуи: прекраснейшие юноши и девушки, глядевшие на путников застывшим взором, в котором читалось удивление, а порой и искреннее восхищение. Чуть поодаль стояли те, в глубине глаз которых можно было отличить нечто тревожащее душу: зарождающийся тенью ужас, не успевший проявиться на лице. Чем глубже забредали путешественники, тем больше они видели: юрко скользящие под их подошвами хвосты ядовитых змей, ошмётки отмерших шкурок, испуганные лица статуй. Они шептались: «Чей же этот сад? Кто тот скульптор, забавы ради растягивающий на губах гримасы животного страха?», пока Медуза дремала в самом сердце своих владений и блаженно предвкушала своё торжество. Легенды придумали так много: ей бы непременно польстили слухи о себе, но некому было рассказать ей об этом. Медуза не имела змей вместо волос и, уж конечно, не обращала одним лишь взглядом в камень. Её пряди были цвета плавленого золота, а тела она оттаскивала в свою хижину и тщательно возводила из них искусные скульптуры, находя в этом небывалое успокоение. Маленькое увлечение скрашивало дни — бесконечные, знойные, когда она обычно сворачивалась на самом солнцепёке и грелась, прикрыв глаза. Путешественников привычно приветствовала босая юная девушка, при виде которой у мужчин подрагивали колени и загорался изголодавшийся взгляд. Медуза, звеня браслетами, подливала им вино в чаши и жадно слушала новости, которые ей готовы были поведать из тех уголков земли, в коих она никогда не была. Она не называла своего имени, загадочно улыбаясь, и заволакивала гостей в глубины сада, туда, где они, охмелевшие от вина, не сразу замечали вившиеся клубки змей у их ног и статуи, с каждым новым шагом становившиеся всё тревожнее и тревожнее. — Вы сами ухаживаете за садом? — изумлялись путники, а Медуза обнажала зубы в улыбке и кивала: конечно, как иначе? И лишь в сумерках, когда солнце сковывалось за горизонтом, она переставала улыбаться, не трудилась больше в радушности, останавливаясь посреди вымощенной камнем тропинки и дрожа от всякий раз охватывавшего её возбуждения — того самого, что предвещало ей скорое убийство. На глазах изумлённых гостей очаровательно дружелюбная девушка обращалась исполинским змеем, высоко возвышавшимся над всеми цветущими деревьями. И, конечно же, именно этот взгляд, не тот, что был ясным, синим, как само небо над их головами, убивал безжалостно быстро, ещё до того, как многие из них успевали осознать свою участь. Медузу это даже печалило: ей больше по душе было выводить на охладевших лицах раскрывшиеся в крике «Василиск!» губы и беззащитно вскидывать вверх безжизненные руки. Первые часы она выжидала, когда их конечности вновь станут послушными и гибкими, и готовила зелье, обращавшее их в камень навечно. Внутри они гнили и превращались в прах, однако крепкая каменная оболочка навечно сохраняла их тела, а Медуза пела переливчатым голосом песни, заманивавшие к ней на огонёк очередную заблудшую душу.