L'amore si muove

      — Паша! Паша, я дома, — Саша привычным движением закрыл дверь квартиры изнутри, чуть прихлопнув ее. Заклинивает замочный механизм, посильнее надо. А это после того случая, как Паша поковырялся шпилькой в надежде открыть и попасть внутрь пока Саша спал. Он не знает, на что надеется, на какое такое чудо, которое заставит откликнуться мертвого человека с того света, но надеется. Хотя, Паша бы ни надежду, ни веру не одобрил.       Полароидная фотография мужчины, лежащего на траве, с прикрытыми глазами, ехидной улыбкой на губах и заложенными за голову татуированными руками, висит на холодильнике. Саша лишний раз старается на нее не смотреть, потому что она, эта фотография, и еще несколько его вещей остались единственным существенным напоминанием о нем и о том, что он был. Был не пустым местом в Сашиной жизни, из которой одномоментно ушли все краски. Художник ушел. Забрал палитры, кисти и тюбики с собой, оставив картину незавершенной. Но, что странно, оставил яркий след, своеобразный автограф, отпечаток на «холсте». Головин скользит взглядом по до боли знакомым чертам на фотографии, словно изучая каждый миллиметр лица заново.       Он встает перед глазами. Нагло усмехается, складывает руки на груди и что-то говорит обычно язвительным тоном. Саша знает — ему он так говорит не из чувства злости или неприязни, а потому что он перед ним настоящий. Со своими злыми, как последние сволочи, тараканами и демонами, которые в голове водят стройные хороводы. Затем он протягивает руку. Не настаивает, как оно обычно бывает с другими, просто приглашает с собой. Приглашает в свой маленький мир, пусть сумасбродный, в какой-то мере сказочный и сюрреалистичный, но такой, что захватывает дух и хочется кружиться вокруг самого себя, задрав голову и разглядывая небо. А небо изрисовано кружевом сосновых крон, подернуто верхушками-шпилями елей, облака словно нарисованы листвой берез. Картина маслом. И так хорошо и легко, и дышится просто, полной грудью в этом магическом мирке, что Саша забывается, отпускает себя и становится самим собой. Он громко смеется, лежит на мягком ковре из травы и думает о прекрасном и счастливом завтра, таком, которое похоже на вечный праздник души и ума.       А вечером лес еще больше похож на те картинки из книжек со сказками братьев Гримм, что когда-то читала ему мама. Светлячки, шелест крон, и невесть куда ведущие тропки. Саша, впрочем, выучил их наизусть и по словам Паши мог сам запутать кого угодно, завести в какую-нибудь отдалённую часть чащобы и очаровать собой. Чертёнок ведь. Головин лишь смеялся на это. Самый важный, самый главный человек уже очаровал его самого, приковал крепкими цепями к себе навеки, поставил клеймо. И Саша не посмеет дернуться в чужую сторону, потому что просто не хочет. Потому что ему этого не надо. Он любит. Горячо, всем сердцем, отдавая себя без остатка и подчистую.       И любит даже тогда, когда любить, по факту, кроме памяти о человеке, нечего. Александр отвернул взгляд от фотографии и основанием ладони утер щеку. Он потерял счет времени, не помнил, сколько просидел вот так вот сгорбившись, согнувшись и схватившись за волосы, молча сходя с ума, но в дверь резко позвонили. Парень дернулся на стуле, едва не упал с него и на автомате приложил к груди ладонь, ощущая как под ней загнанно колотится сердце. Он с надеждой глянул на дверь, вскочил на ноги и шаркая тапочками по полу, подбежал к двери, отстегивая цепочку и поворачивая в замочной скважине ключ. Саша дернул дверь, на губы наползла улыбка, в которой было что-то ненормальное, истеричное и ненастоящее.       — Паша, нако… — порыв угас также быстро, как и появился. На пороге квартиры стоял завернутый в плотное пальто Клаудио Маркизио. Поля его шляпы были в мелких капельках воды, из-под нее выглядывали чуть кудрявые прядки, а на губах заиграла виноватая улыбка. Что толку в этой немой просьбе извинить? Саша отстранился, чуть нахмурился и пропустил итальянца вовнутрь квартиры.       — Buongiorno, mio piccolo ragazzo, — произносит тот с легкой покровительственной улыбкой и треплет широкой ладонью и без того взъерошенные волосы на голове Саши. Головин дергается как-то заполошно, рвано и прислоняется к стене.       — Здравствуй, — рамки приличия сохранять надо, даже если совсем плохо. Так выучил Паша, — Что-то случилось? — в попытке придать лицу более живое выражение, чем несколько минут назад, Саша поднимает в вопросе брови и хлопает глазами. Этот жест Маркизио встречает тяжелым вздохом.       — Алессандро, ты не выглядеть как человек, которому в принципе сейчас что-то интересно, — говорит в лоб, словно поражает точным выстрелом. Не из огнестрела. Из лука пускает стрелу-правду, которая вонзается куда-то в грудь. Саша молчит и хмурится. — Права на этот вопрос сейчас за мной, pollo, — из-за пазухи он извлек бутылку вина.       — Так бы сразу, — Саша вымученно смеется, глядя на принесенный алкоголь, и отстраняется от стены, опуская рукава не по размеру большой кофты. Явно же, что не своей. Маркизио заглядывает за его спину, что труда, в общем-то, не составляет, хмурится и качает головой.       — Едой и не пахнет. Ты есть где-то? На база, или ресторан? — Клаудио хмурится, подходя к юноше и кладя ладонь на плечо. Тот вздрагивает, мелко трясется, словно от холода, а затем успокаивается, обессиленно укладывая голову на плечо мужчины. — Ты что-то есть вообще, кроме бутерброд и кофе пару раз в день? — Саша молчит в ответ на вопрос, не шевелится и, кажется, даже дышать боится. А у Клаудио за такого Сашу, за Сашу, который разрушен и продолжает разрушать себя, ноет сердце и на душе скребутся кошки. Клаудио видит, уже на протяжении нескольких месяцев, как футболист, некоронованный принц российского футбола, тает на глазах. Во всех смыслах. И без того тощие руки и ноги, кажется, совсем потеряли мышечную массу. Хрустальный. Тронь и сломаешь.       Маркизио тяжело вздохнул. Вытягивать ответ клещами из мальчишки сейчас толку мало, всё одно, итогом будет молчание и пустой взгляд в стену.       — Пойдем, я принести нам лазанью. Еще зайти в пекарня, сегодня там быть свежий чиабатта. Она хорошо сочетаться с овощами и ветчина, — в голосе мужчины сквозит редкая для него нежность. Он удивляется сам себе. Когда это он, самодостаточный мужчина в полном расцвете сил, состоявшийся как человек и профессионал своего дела, берется возиться с… живым трупом, которому явно на эту заботу всё равно и единственное, чего ему хочется, так это уснуть и не просыпаться. Маркизио прекрасно понимает, что Саше побоку вся его опека, что для него это пустой звук и ничего не значащие действия, чтобы поддерживать его существование. Но иначе сейчас, в данный момент, Клаудио просто не может. Ему не позволяют остатки совести.       — Саш, у тебя холодно на кухня, может ты надеть кофта и тапочки? — Клаудио возится у плиты, разогревая еду и поджаривая на сковородке хлеб. Саша же безучастно устроился на стуле у батареи, которая даже не греет, потому что отопление дадут только в сентябре. Для него сейчас все происходящее вокруг — брякание сковороды о плиту, голос итальянца, шуршание пакетов, шум воды — доходит через вату в ушах, вытащить которую он не может уже несколько месяцев кряду. Он живёт словно под куполом, в вакуумном колпаке, куда не доходят отзвуки, отблески и следы запахов внешнего мира. Для него мир перестал существовать. Он рухнул, развалился с треском, сгорел, как сгорел в апреле в Париже его любимый собор. Что-то происходит, кто-то куда-то спешит, кто-то веселится, женится, выходит замуж, ждет ребенка, а Саша… Саша просто существует. Не живет. Не выживает. Существует, как существуют никому ненужные булыжники в речной пойме, как существуют простейшие одноклеточные, весь мир которых замкнут вокруг них самих.       Головин ощущает, как его снова начинает мелко сотрясать от подкатывающей истерики. Которая за день? Ну, вроде как первая. Всё привычно, в привычном ему порядке: сначала пережимает горло, затем сдавливает грудь и не дает вдохнуть воздуха, потом что-то черное и липкое цепляется за горло изнутри, лезет наружу, грозясь вырвать трахею к чертовой матери, и все же выбирается наружу сдавленным всхлипом, заглушить который не получается. Клаудио это слышит.       Глаза начинает жечь, в носу щекочет. Боже, только бы не повернулся, только бы не повернулся этот чертов итальянец.       — Алессандро? — он откладывает лопатку, которой переворачивал хлеб и всё же обращает своё внимание на полузащитника, который скрючился на стуле, сгорбив спину и подобрав под себя ноги. Клаудио не знает, что делать. Инстинктивно первая мысль, пришдешая ему в голову, это обнять, прижать к себе и спрятать под полами пиджака. Мужчина подошел чуть ближе и опустился на корточки перед стулом, — Алессандро? Я ничего не сделать тебе, не бояться. Что ты? Что ты так?       — Паша. Я хочу к Паше, пожалуйста, можно мне к Паше? — Саша бормочет это так, словно одно длинное слово, не прерываясь и не делая каких-то пауз.       — Mio ragazzo, — ласково начинает мужчина, — если ты хотеть, мы слетать в Париж, к его могила, — он осторожно расцепил сжатые в кулак тонкие пальчики и сжал ладони в своих, согревая и поглаживая.       — Я не хочу на могилу, я хочу к Паше, я хочу к нему, я хочу его обнять, — бормотание Саши больше похоже на бред умалишенного. Хотя разницы сейчас практически нет, не видно. Он плачет уже не скрывая этого. Больно. Сердце заходится и сбоит. Головин глотает воздух ртом, как выброшенная из воды рыба. Маркизио просто нечего на такое отвечать. Ему нечем крыть выброшенные Сашей карты. Силой одергивать, давать даже моральную затрещину и делать больнее не хочется, но позволять впадать полузащитнику в безумие тоже нет желания. Переждать, пока тот очнется? Вряд ли.       — Чш-ш-ш, Сашьенька, — итальянец забавно искажает его имя, что заставляет едва дернуть уголками губ и обвить тонкими ручонками крепкую шею. Клаудио это чувствует, — вот так, умница, — широкой ладонью он зарывается в мягкие волосы и утыкается в них носом, вдыхая запах Саши. Он пахнет кофе. Это первое, что ударяет по рецепторам, заставляя негодующе фыркнуть в копну светлых волос. Потом сквозь плотную занавесу пробивается едва ощутимый аромат маргариток и подснежников. Сашин запах. Его личный. Ни с чем несравнимый и тот, какой спутать с другим запахом нельзя. Маргаритки — скромность, невинность, непорочность, верность и крепкая, преданная, верная любовь. Подснежники же — утешение и надежда.       — Sei il più bel fiore che abbia mai conosciuto. E ti senti così solo in mezzo a un mucchio di altri fiori. Mia bellissima, Tu meriti la felicita' e il sole piu' luminoso. Ti meriti le mani piu' premurose e le parole piu' gentili, mio caro bucaneve, — итальянский из уст Клаудио звучит мелодично, ласково, убаюкивающе. Саша успокаивается в крепких руках, перестает метаться, как заключенная в клетку птаха и расслабляется.       — Клаудио, можно я прилягу? — Спрашивает он хрипло и негромко, обдавая ухо итальянца теплом своего дыхания.       — А обед? — Маркизио едва слышно усмехается, но беззлобно, чуть сильнее стискивая худое тело в руках. — Ладно, я принести тебе его. Пойдем, — он не дожидается, пока хавбэк встанет на ноги. Подняв Головина на руки, Маркизио отнес его в спальню. Благо что, у Саши она была одна.       Здесь светло, как в больнице. Одеяло окутывает тело словно облако, согревает и позволяет скрыться от всего чего только можно. Обеда Головин так и не дожидается. Усталость, вызванная всплеском эмоций, берет над ним верх и он засыпает. Вскоре засыпает рядом и Клаудио, прижимая кокон из одеяла к себе покрепче.