Любой ценой!

Ночь. Густая, практически черная. И при этом до ужаса радушная, непоседливая, как будто очень долго ждала гостей и теперь уже не может угомонить свои неприлично яркие чувства. Обычно, такие ночи наступают ближе к лету. Душные, пьяные и оттого неповоротливые, безмятежные и легкомысленные. Ни к чему не обязывающие, словно одна такая ночь – обыкновенный приход от веществ. Эта юная красавица разит сладостью, цветами, вином и пороком. До безобразия невинное прелестное подростковое лицо искажается гаденькой хитрой улыбкой, соблазняя на «безобидные» шалости, звонкий еще детский голосок отражается от стен заснувших домов, разнося радостный игривый смех по улице. Это зараза, искушение, прямо как запах магнолий, приходящий с моря пару раз в год. В этом городе он удушает, а в других не справляется с конкуренцией ароматов полевых цветов, лесов и ягод. Городская жизнь летом невыносима. Как бы летние ночи ни старались, Федора они соблазнить не смогут. Раньше, когда он был младше и глупее, пару раз этим проказницам удавалось. Это вообще его занятный поведенческий паттерн. Он не знал, с чем это связано. Возможно, какая-то воспитательная практика из детства, а может просто буйное воображение: Федор сравнивал времена года между собой, олицетворяя их женскими образами. Лето для него было нимфеткой, причем до ужаса умной и коварной для своих лет, оттого с годами Достоевский начал испытывать к этому времени года исключительно отвращение. Он не питал никаких извращенных чувств к детям, ему даже думать об этом очень страшно. В какой-то момент своей жизни, сразу после осознания этой системы образов в своей голове, Федор решил, что ему нарочно привили такое отношение к лету. Как рефлекс. Потому что летом чаще всего случались побеги. В противоположность порочному лету сознание выставляло откровенную влюбленную весну. Очень тонкая грань, такая размытая, что почувствовать ее практически невозможно без определенного склада души. Весна не пошлая, весна – открытая. Легкая, воздушная, такая же безмятежная, только теперь еще и влюбленная. Самой искренней сердечной любовью, за которую не бывает стыдно, о которой так стесняются говорить взрослые люди, но продолжают мечтать. Воспоминания о такой любви бережно хранят глубоко внутри себя до самого последнего вздоха, за такую любовь готовы страдать и преодолевать, она сводит людей с ума. Этот образ был последним из сложившихся в сознании Федора. Он обрел форму в день знакомства с Василисой. До той поры молодой человек воспринимал весенние дни и ночи как переходный этап. Сырой, грязный, неоднозначный и надоедливый. А после Василисы он вдруг изменил свое отношение и присмотрелся к весне получше. Теперь он мог сравнивать весенние ночи исключительно с прекрасной юной девушкой, застенчивой, вредной и дразнящей, но при этом любимой и ласковой, нежной. Она свободна и независима, своенравна. Захочет – испортит всем настроение, заложит все улицы противным сырым снегом, спрячет золотистые теплые лучи за тяжелыми серыми тучами, выразит свои обиду и недовольство холодным обжигающим ветром. Захочет – облюбует теплым ярким солнышком, поможет распуститься первым зеленым листьям на деревьях, разбудит от тяжелой кошмарной спячки душу, растопит весь лед. Ее цветение заразительно, им сам сознательно хочешь заразиться и стать от него зависимым. Притягательный соблазн, есть в нем что-то, что позволяет оторваться от земли. Исключительно весной шторы в комнате Федора не закрывали окна. Хозяину помещения хотелось быть таким же открытым к жизни, как и весенней ночи. Удивительное совпадение, если еще и распахнуть ставни – в гости обязательно нагрянет Лиса, шевеля пушистыми черными ушами и длинными усами. Так было раньше, когда Вася еще не пропала бесследно. Легкий ненавязчивый белый шум, доносившийся с улицы, разбавлял унылое клацанье клавиатуры. Сегодня это не походило на своеобразную метафоричную симфонию, обыкновенный рабочий процесс. Длинные сухие пальцы перебирали все символы очень быстро и даже плавно, в какой-то степени деликатно и нежно. Постепенно, а именно с восьми часов вечера, комната начала заполняться ароматами сначала энергетиков, потом и электронок, причем трех с абсолютно разными вкусами. Так, простая мелочь для настроения и «смены обстановки». Николай весь изнылся, что от монотонной работы нужно отдыхать хотя бы такими мелкими незначительными глупостями, иначе и с ума сойти недолго. Это он очень оптимистичен, как всегда. Федор уже давно не в ладах с головой. Где-то во втором часу ночи в дверь аккуратно постучали. Если постучали, значит не Гоголь. Иван? Ванечка по ночам не бродит, у него строгий режим. Кто тогда? Достоевский подозрительно нахмурился и оторвал взгляд от мониторов на столе. — Да? — с легким недовольством и скепсисом произнес Демон, приглашая незваного ночного гостя. Дверь тихо приоткрылась, в проеме показалась она. Лиса. Федор завис, широко раскрыв глаза. Даже шум с улицы, кажется, затих от такого неожиданного поворота событий. Всем интересно, какого черта происходит. Одаренный и пошевелиться не мог от шока и удивления, мысль в его темной голове замерла. Лисичка виновато поджимала губы, смотрела то в пол, то по сторонам, нервничала и переживала, беспощадно сжимала и выгибала свои же пальцы, сложив руки за спиной. Что-то очень беспокоило ее. — Вася?.. — нерешительно спросил Достоевский тихим голосом. Ему чудится? Все-таки сошел с ума окончательно? — Ты чего… — У меня так голова болит. Очень сильно, — еще тише бурчала Василиса куда-то себе под нос, все еще не смотря на хозяина комнаты. Как будто стыдилась собственного же визита, ей Богу. Глупости какие! — Спать не могу… Федор хлопнул глазами. Он ничего не понимал, рассудок выдал критическую ошибку и синий экран смерти. Что за диво? Вася! Василиса пришла! Так она же!.. Не может такого быть! Все сон, все помутнение, помешательство, но точно не явь! — Ты разве здесь должна быть?.. — единственный относительно логичный вопрос, который смог сгенерировать Достоевский, все еще находясь под впечатлением от происходящего театра абсурда. Молодой человек продолжал звучать тихо и удивленно, опасливо. — М, прогоняешь… — гостья припала спиной к двери, кажется, Вася пыталась нащупать дверную ручку. — Ну, тогда я пойду. — Нет!!.. Достоевский испугался своего же голоса, а вернее повышения его громкости. Как-то само вырвалось непроизвольно. На эмоциях. Да, эмоций возникло очень много, и все такие разные, неопределенные. Поверить в ситуацию никак не получалось. И не хотелось, в общем-то! Что за вздор! Василисы здесь быть не может, она там, за океаном, очень далеко! После своих же слов Федора прошибло сильнее, он совершенно не мог отвиснуть и вникнуть ситуацию, верить в происходящее не хотелось. Но глаза же не обманывают! Вот она, Васенька: своя, родная, живая и страдающая от сильной головной боли. Жалко ее. Уже прошло немало лет с момента, когда они были вместе последний раз, тогда Ольгимская была еще совсем юной девицей, очень тонкой и маленькой, уязвимой до безобразия. Бери да делай с ней все, что в голову придет. Теперь же она другая, повзрослевшая. И все равно хрупкая и уязвимая, слабенькая. Так, во всяком случае, казалось Федору. Одаренный подходит ближе к гостье и сначала неуверенно берет ее за руку, Вася дует губы и смотрит куда-то вниз, демонстрируя всем своим видом обиду и сильное смущение, затем сама двигается Феде навстречу. Девушка аккуратно берет его за вторую руку. Между ними словно искра проскакивает, даже сердца начали биться в унисон сильно быстрее положенного. Достоевский прижимает жужелицу к себе, делая это очень бережно и тепло. Сухая жилистая ладонь сразу же зарывается в черных длинных волосах Василисы, благо прическа лишена начеса и ничто не препятствовало рядить эти гладкие локоны пальцами. Давно позабытое чувство, которого очень сильно не хватает. Федор хочет чувствовать больше и поэтому закрывает глаза, ему больше не надо видеть. Только ощущать и внимать страданиям любимой. Вася утыкается носом где-то между ключицами молодого человека, она обнимает его крепче, словно очень сильно соскучилась. — Где болит? — Достоевский наклоняется, чтобы умоститься щекой на черной макушке. Его голос очень тихий, убаюкивающий, для Василисы он звучит где-то чуть-чуть повыше уха. Ладонь медленно и аккуратно поглаживает заболевшую головушку, в которой столько лишнего мусора и не меньше прекрасных мыслей. — Совсем болит. Везде, — красавица бубнит, всхлипывает, тихо мычит и завывает, так она выражает свою беспомощность. Пришла, маленькая, совсем отчаявшись, как к последнему оплоту спасения. Будто Федор не может ей не помочь. А он ведь не волшебник, у него еще ни разу не получилось решить какую-либо проблему по щелчку пальца, но ради Василисы он будет продолжать пытаться. — Это все от нервов. Тревожишься много понапрасну, — Федор мил и ласков к ней, ему не стыдно за такого себя. Разве может он позволить себе быть хуже, когда Василиса так открывается перед ним и просит поддержки? Одаренный сам обещал быть ей опорой всегда и везде, не в его правилах нарушать данное слово. — О чем переживаешь? Расскажи мне. — О тебе, Феденька, о тебе… — Вася… Молодой человек замирает, смысл слов доходит до него не сразу. Он широко раскрывает глаза, но видит перед собой только кромешную густую темноту, а в руках его вместо любимицы оседает тяжелая черная дымка, что медленно растворяется и со временем исчезает совсем. Федор судорожно сжимает собственные плечи и зажмуривается, тело тянет на пол от возникшей тяжести и боли внутри. Всего-лишь ночная придурь, ничего настоящего в этом визите нет. Разум с ума сходит. Голова болит. Страшный сон уходит, стоит только открыть глаза. Дыхание Федора тяжелое, сердцебиение сбито, молодой человек около минуты смотрит на белый грязный потолок, пытаясь сфокусировать зрение и вернуть себе самообладание. Да, всего лишь сновидение, сумбурная компиляция информации, которую мозг обработал за прошедшие сутки, она не несет в себе никакого сакрального смысла, предсказания или метафоры. Только реки мыслей, слившихся в один большой черный океан. Черный. Кругом эта чернота. Как надоело. Достоевский поднимается и перекидывает ноги за край койки, куда его определили несколько дней назад, судя по всему. Он совсем ничего не помнит, но конкретная информация ему и не нужна. Исходя из окружающей обстановки, Федор делает вывод, что попал именно в то место, куда его должен был привести план. Исправительная колония особого режима для пожизненно заключенных…эсперов. Нет, приводят сюда отнюдь не только обладателей сверхъестественных сил, чаще тут оказывается различная нечисть, которая чем-то заинтересовала Ведомство. Для господина Лера это место – своеобразный полигон для опытов и экспериментов, практически мастерская, в которой он может делать все, чего пожелает его половинчатая душа. Он никогда не будет наказан за все содеянное, никто не узнает о том, что этот уважаемый сударь позволяет себе творить в стенах закрытого государственного учреждения. Камера одиночная, закрытая, просторная. Судя по свету за окном, сейчас утро или практически полдень, солнце еще белое. Кроме стальной койки также имеются: один письменный деревянный стол времен перестройки, один деревянный стул, одна деревянная полка на стене и одна деревянная тумбочка с открученной дверцей, чтобы внутри предмета мебели невозможно было что-либо спрятать. Очень роскошные апартаменты для колонии, тем более в пользовании всего одного заключенного. Что-то подсказывает Федору, что ранее эта камера предназначалась как минимум для четверых зеков. А переделали ее по хотелке Лера для особенных гостей. На теле серая грязноватая пижама заключенного, размера немного больше подходящего, но не критически. На ногах только какие-то черные сланцы, носков нигде нет. И как раз по ногам сильно сквозило, где-то в коридоре, скорее всего, открыто окно. Холодно. Федор проводит ладонью по голове, длинные темные волосы на месте, не острижены. Значит, не посадили. Вдруг багряные глаза замечают на запястье пресловутый черный браслет, созданный из неизвестного металла, который блокирует способности эсперов. По стране ходят легенды, что эта разработка – и есть чей-то дар, информации о производстве не может найти никто, даже Крысы. Но работает эта штука отлично, с ней на руке действительно невозможно применить ни одну способность, Федор лично проверял. Конечно, у государства на вооружении должна иметься подобная вещь, иначе каким образом контролировать неугодных одаренных? Вот и Лер так считает. Достоевский заправляет шконку, затем подходит к окну. Глаза немного слезятся от яркого солнечного света, но привыкают к нему быстро. Федор пробудет потянуть за решетку на окне, она не поддается. Было бы странно, если бы удалось сбежать, используя такие детские грубые методы. Конечно, решетка никуда не денется, на что Федор понадеялся? За мутноватым грязным стеклом виднеются деревенские дома. Да, это точно то самое место. Молодой человек отходит от окна, его голова стремительно заполняется мыслями. По плану, должно было пройти не более трех суток после событий в Йокогаме. Примерно так Федор себя и ощущает. Словно он пробыл во сне ровно трое суток и проснулся на четвертые. Транспортировка прошла безболезненно и точно, не выбились и секундой из графика и сценария. Достоевский нахмурился и хмыкнул. К чему эта бутафория, если по итогу его все равно выпустят наружу? Для чего он обязан торчать в колонии для отбросов и замерзать в какой-то поганой промозглой тюремной камере? С его-то здоровьем это совершенно недопустимый расклад. Однако, с прихотями Лера спорить тяжело, он отвратительный человек. Любое слово против он воспримет как обязательное условие исполнение какого-либо плана, потому дела с ним иметь опасно. Просто до жути неудобно. Стоит еще спасибо ему сказать за то, что определил в одиночную камеру, а не посадил с туберкулезными гепатитными озабоченными чудовищами вместе? Или лучше сразу в колени упасть и бить челом? Мерзавец, какой же ублюдок. Буквально через три минуты тяжелых гнетущих размышлений Достоевского увели. Пришли, подхватили за руки, нацепили наручники и повели на утренний туалет, куда вошли все водные процедуры. Как Федор понял, его специально вывели позже общей массы, чтобы избежать контакта с другими заключенными. Это привело бы к проблемам. Скорее, к проблемам для самих заключенных. От дальнейшего завтрака молодой человек отказался, желудок начал изворачиваться от одного только запаха местной «кухни». Да, запах в таких местах особенный. Днем вывели на прогулку. Прогулки здесь устроены иначе, чем в других колониях. Поскольку основной контингент – одаренные, попавшие в сей острог не за преступления, а за «красивые глаза», их за животных не считали, потому допускали совместное времяпрепровождение на специальной площадке без внутренних стен. Только сверху небо в клетку и мостики по нему, где ходила охрана, занимали посты снайперы и еще была натянута проволока с высоковольтным напряжением. На прогулку почему-то вывели вместе со всеми, то есть с теми, кого определили в эту временную группу. На погулять выдавалось не более двадцати минут днем. Гуляние выглядело, в принципе, так, как его можно представить для тюрьмы. Только вместо одного человека туда-сюда слонялись десять. Делать нечего, ни единой скамьи, ни стола для тенниса, ни турника для подтягиваний. Просто грязная трава и земля. И все очень холодное. Федор забился в самый дальний одинокий угол и припал плечом к стенке. В это время года на земле не посидишь, а снимать с себя робу, чтобы подложить ее, смерти подобно, потому что станет очень холодно. Доступные углы, в общем-то, считаются роскошью, в них стоять удобнее всего, чем просто прижиматься к плоской стене без навязанных границ хотя бы по одному плечу. Подобное гулянье развивает исключительно депрессию, никакого желания жить не останется, если так каждый день гулять. Одно радует – небо совсем голубое, приветливое. Федор никак не привлекает к себе никакого внимания. Он украдкой смотрит на остальных гуляющих, подмечая в них какие-нибудь особенные детали. Всего их (вместе с ним) десять человек. Семеро мужчин и три женщины, все разного возраста. Кто-то совсем юный, кто-то уже за сорок. Никто не острижен и не обрит наголо, значит их тут держат для какого-то дельца или до выяснения обстоятельств. Методы Лера беспощадны к человеческой составляющей любого одаренного, он не чурается пренебрегать всеми потребностями и слабостями своих пленников. Он позволяет использовать себе все доступные способы добычи информации. Изведение – один из них. Самый любимый и у Лера, и у Федора. В чем-то они похожи. Ну не даром же любимый воспитанник. Вдруг к Федору подходит одна из заключенных. В ее больших, глубоко посаженных, блеклых глазах и грубых точеных чертах Достоевский узнает давнюю знакомую. Удивительная встреча. — Привет, Феденька. Давно с тобой не виделись, — разговор все же начала она. Ее низковатый гудящий голос способен исцелить головную боль любой степени, настолько эти грудные вибрации прошибают связки говорящей, что она при разговоре чуть ли не содрогает все пространство. — Здравствуй, Нюта. Да, давненько, — без особого интереса соглашается молодой человек, смотря на незваную собеседницу. Лицо такое же бледное и блеклое, лишенное красок и каких-либо акцентов. Бровей практически нет, губы словно бескровные. Болеет что ли? — За какие заслуги здесь? — Да… — девушка смотрит вниз, затем переводит взгляд в пространство. Она знает, что Достоевский не любит, когда к нему в личное пространство врываются без приглашения, а если уж он дозволил это, то ни в коем случае нельзя обращать на него прямое внимание. — С Колей хотела увидеться, думала, что найду его сама. А нашла только проблем себе. Как всегда. — Все еще веришь в эту глупость, — Федор снисходительно улыбается. — Может, хоть каторга отрезвит твой ум. На ерунду время тратишь. — Почему на ерунду? А ты Василису нашел, да? Радуешься, наверное, что нашел? Счастлив? А я вот несчастна. Я была бы счастлива, если бы Коля был со мной, так тяжело мне без него. Вся жизнь, знаешь, будто остановилась и дальше идти не может, как ноги сломали. Только в грязи ползти и остается, а что ползти? Пока ползешь – затопчут и глазом не моргнут, нам ли не знать, — в голосе Нюты отчаяние и застывшая скорбь, будто она не о живом человеке говорит, а о мертвеце. Едва различимые брови встают характерным домиком, губы поджимаются, становясь неразличимыми на практически белом лице. Кажется, женщина готова заплакать от горя, но держится из последних сил. — Глупая ты, Нюта. Но самоотверженная и преданная, за это тебе обязательно воздастся. И за верность Коле тоже будет тебе благо. В любви и есть истинное счастье, Нюточка, так что ты уже счастлива, только душит тебя этот камень на душе. Нельзя так убиваться. — Да, нельзя, вот я и стараюсь держаться. Понимаю, что не от меня тут зависит исход. И все равно отчаянно надеюсь, что когда-нибудь все по справедливости будет. И мы станем свободными, ты тоже. Достоевский отводит взгляд, полностью осознавая, что сам лукавит. Василису-то он нашел, но обратно себе не вернул. И точно так же, как сейчас Нюта, думает о ней, страдает, балансирует на грани срыва в пропасть, потому что сердце его болит, томится. И ладно бы Васенька нашлась где-то одна, так она же с этим…моральным уродом. Какой жалкий никчемный человек, столько отвращения вызывает его лицемерие и извращение. Какие же гадости этот плут посмеет сотворить с Лисой, до каких низменностей извратит ее душу! С ним ей не по пути, уж Федор знает. Не существуй этого узкоглазого ублюдка – он был бы спокойнее и следовал своим же советам. — Потерявшим душу обратно ее уже не вернуть. И новую не обрести, чужую не присвоить. Потеряна душа – потерян человек, Нюта, такова обидная суровая правда. Самое страшное наказание – волочить такое существование. Врагу не пожелаешь так страдать и мучиться. Никто уже не сможет помочь тем, кого Лер прибрал к себе. Они слабы, вот их удел. — Ох, Федя, слабы! А ты не слаб?.. — Нюта покачала головой. — Ты же был там, среди них. Сам все видел. И тебе была уготована такая участь! Все мы, Федя, слабы для тех, кто себя сильным возомнил! Только силы этой на самом деле не существует. Мы сами ее придумали и сами испугались, а на деле-то там нет ничего. Только смелости бы хватило…хоть у кого-нибудь одного, но хватило бы!.. Чтобы сорвать все покровы, прекратить это бутафорское завоевание. Так прошло еще двое суток. Мучительных двое суток. Федор, конечно, привык ко всяческим неприятным условиям, однако пребывание в колонии угнетало его сильнее, чем какая-нибудь американская или японская тюрьма. Тут тяжелее морально. А еще очень холодно по ночам. Одеяло не спасало, сон в робе – тоже, носков так и не дали, отопление совсем-совсем слабенькое. Просыпался Достоевский рано утром от ужасного холода, стучал зубами и дрожал, но терпел. Ему осталось совсем недолго. К счастью, на следующие сутки погода стала теплее и солнечнее, к утру камера прогрелась чуть-чуть получше, практически незаметно, однако Достоевский ощутил эту разницу всецело. В этот день произошел очень животрепещущий инцидент. Группа Федора возвращалась с прогулки под конвоем, и именно в этот самый момент в колонию нагрянул личный эскорт Лера, всего лишь четверо одаренных, собранных для защиты и нападения по первой же команде своего хозяина. Среди них был и несчастный Коля, о котором от бедной Нюты одних разговоров на целый роман. Что поделать, такова ее искренняя любовь. Увы, ныне безответная. Четверо людей с абсолютно пустыми глазами и лицами, лишенными хоть каких-либо намеков на сознание, чувства и эмоции. Как биороботы. Они вдыхают, они моргают, они имитируют и мимикрируют, но они больше не живые и до сих пор не мертвые. Бездушные. Василиса в свое время начала называть их «люди-инвалиды», так среди всей компании Федора закрепилось именно такое обозначение этой касты эсперов Ведомства. Таких там немного, однако достаточно, чтобы Лер везде чувствовал себя как рыба в воде. Не всякой рыбе в воде безопасно, однако акула – тоже рыба, и если ей повезло оказаться самой крупной, то для нее в воде существовал один лишь страх. Старость. Неизвестно, удалось ли главе Ведомства совладать с этим недугом, никто не знал, сколько ему лет, но по ощущениям, которые описывали от общения с Лером разные люди, этот урод вообще не стареет. Не меняется с годами абсолютно. Итак, четверо инвалидов, троих Федор раньше знал лично. Когда-то они учились вместе. Теперь этих людей нет, только оболочки от них. Внутри ни памяти, ни мнений, ни мыслей. Только послушание и самоотверженность. Они сделают что угодно по приказу, их ощущения от боли сильно притуплены, каждый из них выдрессировал свою способность до максимума, как и прочие навыки, необходимые для битвы и других темных задач. Конечно, таких тупых кукол легко обойти, однако в качестве ударной силы им равных нет. Универсальные совершенные бойцы, да и способности у каждого отобраны лично Лером по очень строгим высоким критериям. Удивительно, что Николая выхватили в их секту так поздно. Добровольно, естественно, в эти ряды никто не вступал, от Лера все разбегались, как крысы от усатого когтистого хищника. Одной шайке Крыс, впрочем, даже Лер не указ. И они его не боятся. Ни его самого, ни этих несчастных. Бедолаги. Ужасная судьба. Достоевский должен был войти в их число еще в детстве. Но он смог избежать такого будущего благодаря своему гениальному уму и холодному расчету. По сей день старик Лер грезит о том, как урвать этот лакомый кусочек в свою коллекцию, ведь традиционным методом, как это у него получается со всеми остальными, с Федором не вышло. Душа не покинула его тела ни под одной из ужасающих пыток, она вынесла все и осталась со своим хозяином, потому что преступление и наказание неразделимы. И Федор все помнит. Слишком хорошо помнит. Нюта, завидев любимого мужа, помчалась к нему со слезами на глазах и мольбами прийти в себя, вернуться к свету и встать на верный путь. Несчастная молодая девушка, пусть и не такая красивая, зато мудрая и сердечная, отчаянно лепетала супругу о том, что он все еще человек, что его место среди людей, его душа жива, пока жива их любовь, нужно только о ней вспомнить или хотя бы поверить словам самой Нюты. Однако одаренная не была услышана. Ответом ей послужила пуля в сердце. Быстрый точный выстрел, ни единого промедления, ни секунды на сомнения и дополнительное прицеливание. Сухо, коротко, профессионально. Так страдалица Анна была убита некогда своим мужем Николаем. В его программе написано, как он обязан действовать в тех или иных ситуациях. В этом эпизоде буйная заключенная вырвалась из конвоя и игнорировала охрану, приставала к самому инвалиду и агрессировала в его сторону. Вот и получила превышение самообороны. Инвалидам это можно, никто не накажет их за это. Федор замер, когда тело убиенной упало мертвым грузом на холодный грязный пол. Ее лицо застыло в гримасе ужаса, румянец от слез и эмоций начинал стремительно сходить, глаза плавно затухали. Все-таки не красавица, но, сколько Достоевский ее помнил, очень просветленная образованная женщина, мудрая не по годам и стойкая перед всем, что выпадало на ее долю. А выпадало очень много, ведь ее семья одна из самых первых подверглась репрессиям нового руководства Ведомства, то есть Лера. Как все просто. Еще несколько минут назад Федор и Нюта «гуляли» под клеточным небом, а теперь она мертва. Навсегда. За что погибла? Наверное, и сама понять не успела. За свою любовь? Неужели в этом Нюта видела свое спасение? Или спасение мужа? Просто пожертвовать собой? Тело унесли, инцидент тут же замяли. Федора стремительно увели в его камеру. Молодой человек провел около часа в молитвах. Благо, никто не снял с него креста, это в колониях разрешалось. Федор молил Бога об упокоении души несчастной мученицы Анны, о прощении и отпущении всех ее грехов, всех злых помыслов. Нюточка отмучила свое. Наверное, счастья она бы так и не почувствовала, никогда бы больше не расцвела. Пусть ее душа уйдет в объятия Господа, где почувствует себя любимой и укрытой в заботе и ласке. Дальше до самого вечера Достоевский просидел на стуле, выставленном в центр камеры, лицом к окну. Солнце пряталось не так стремительно, как еще месяц назад, все-таки как прекрасна весна. Световой день длинный, приятный, многогранный. Им можно наслаждаться бесконечно, даже находясь в таком отвратительном месте с гадкими зелеными стенами. Одаренный прокручивал сцену убийства Нюты в памяти и думал о том, что ей, на самом деле, повезло. Из-за своей отчаянной любви она сотворила всякое, пошла на многие лишения и отреклась от нормальной жизни ради поисков Коли, забыв при этом, что сама являлась одаренной. Лер добрался бы и до нее рано или поздно. Когда-нибудь и ее сущность подверглась бы страшным пыткам для вытравливания души, и, разумеется, не каждый человек в состоянии пройти эти испытания. Коля смог, а Нюточка? Смогла бы? Или погибла бы раньше в невероятной агонии? Лучше погибнуть от пули. Быстро, сравнительно безболезненно, в обличии человека, а не растерзанной хищниками жертвы. Вечером Достоевского в очередной раз подхватили за руки и потащили в новую локацию. Там он еще ни разу не был, но видел на чертежах проекта колонии. Помещение примерно в тринадцать квадратных метров, личный кабинет Лера. Доступом в эту часть колонии обладают только особенные сотрудники. Пока Федора сволочили (а сам он идти не хотел и отказывался), он не переставал загадочно или нервно улыбаться. По его лицу всегда трудно определить настроение улыбки. Слишком неразговорчивы эти багряные глаза, взгляд в них всегда непроницаем. А уж для простых людей – тем более. Внутри обстановка перестала напоминать колонию, интерьер больше походил на обставленную сцену небольшого провинциального камерного театра. Стены черные, окон нет, кромешная тьма. В центре комнаты специальное кресло, куда Федора усадили и приковали все конечности. Рядом с креслом невысокий прожектор на специальной стойке, свет был направлен на подножье тяжелого дубового стола, что стоял в двух метрах от «трона» для осужденных. Частично свет прожектора зацеплял и Федора таким образом, чтобы было видно лицо. А вот человека, что сидел за тем самым дубовым столом, не видно вообще. Только ноги торчали. Ни лица, ни силуэта, ни отражения огней в глазах. Могло сложиться ошибочное впечатление, будто в помещении вообще никого кроме Достоевского не находилось. — Все прячешься от меня, — разговор начинает Федор. Его глаза заполняются алой дымкой от жажды крови, они словно начинают гореть в ожидании смертельного выпада. Много ли нужно, чтобы сейчас сотворить что-нибудь этакое? Совсем каплю терпения и выдержки. Ох, этого у Достоевского в избытке. Он терпелив, осторожен, предусмотрителен. Горделив до ужаса, оттого терпение для него болезненно, с этим противоречием он борется всю сознательную жизнь, а сейчас эта борьба только подпитывается неприязнью и обретает ужасающий размах. — Думаешь, это меня собьет с толку? Заставит ошибиться? Напрасно. Я тебе не по зубам. Голос молодого человека звучит вкрадчиво и бархатисто, обманчивое снисхождение в нем сравнимо с густой карамелью, разливающейся в соленую воду Мертвого моря. Термоядерное сочетание, которое загубит воды моря, но раскроет сладкий вкус карамели и усилит его тысячекратно. — В этих черных коридорах не существует никакого ориентира, на который могла бы следовать заблудшая душа. Весь свет тут превращается в разбитые надежды, а запах свободы отдает сыростью и гнилью. Возможно ли кого-то сбить, если идущий изначально не знает, куда бредет и зачем? Плутать так можно бесконечно, — голос невидимого собеседника спокоен, тверд и непоколебим. Однако чувствуется, что незримый господин дозволяет Федору некоторую особенную ноту в отношении себя. — Прятаться от тебя я не намерен, это ты не можешь найти меня в темноте. — Ты за моей спиной, — Достоевский так же спокоен. Его не пугают ни темнота, ни холод, ни голод. По помещению разносится аккуратная насмешка, голос то ли старика, то ли прекрасного юноши, разобрать невозможно. Только разум склоняется к одному варианту, как воспоминания будто искажаются, из-за чего хочется принять совершенно другую мысль за истину. Таков Лер, пока его не видишь. Он не остается в памяти как нечто однозначное, все воспоминания и мысли о нем противоречивы ровно до тех пор, пока хоть раз не увидишь это создание лично. Человек ли он вообще? Федор уверен, что да. Амбиции присущи только людям. — Думаешь, что это я? — голос мужчины тут же возвышается в тональности и начинает мерзко противно поскрипывать, как у плута, затем он затихает. Дурацкая смешинка растворяется во тьме, параллельно кружа вокруг Федора, как вальсирующая пара. — Я сам вас вижу в первый раз. Мое лицо вам так же неизвестно. Несчастье будет с вами в эту ночь. — Вот дал мне Бог заботу… — Потерпишь, милый Федор. — Ты был там. В тот день. И на ночь, полагаю, тоже задержался. Расскажи мне, Лер, к чему привел наш план? Думаю, я нигде не просчитался. — Я знал, что ты спросишь об этом в первую очередь. Поэтому подготовил содержательный доклад. Слушай внимательно, дважды повторять не стану, — голос снова изменяется до неузнаваемости, но эта неузнаваемость в сознании быстро исчезает, словно никакой разницы никогда и не было. Теперь он вновь нейтральный, серый. — Запись с вашим разговором была украдена нашими агентами в течение часа. Мы передали ее господину Мори для ознакомления. Анонимно. Это очень серьезно скомпрометирует Василису Михайловну, к чему она, я уверен, мысленно уже давно готова. — Огай Мори ничего ей за это не сделает. Хотя, наверное, погладит по голове за слабоумие и отвагу, ведь таким нехитрым образом откровения Василисы укрепили ненависть Дазая к бывшему руководителю, а это означает, что он теперь точно никуда не уйдет со стороны Вооруженного детективного агентства. — Не хочешь ли ты сказать, что господин Мори спустит это дело на тормозах? Или, может, ты уверен в том, что изначально Огай все так и планировал? С его стороны, конечно, это было бы очень разумным ходом, особенно учитывая тот факт, что ты сам лично сообщил ему о своем обязательном возвращении в Йокогаму. — Он очень умен, наверняка смог сложить все в голове и предсказать события, — Федор хлопает глазами. Ему нравится, что между ним и Лером идет полноценная дискуссия, а не просто обсуждение погоды. — Умен и дальновиден – это факт. — А ты? — Достоевский слабо загадочно улыбается, прикрывая глаза. Видеть тут необязательно. — Зачем ты сделал это? — Чтобы стравить Портовую мафию и Агентство уже сейчас. До сих пор их борьба мало напоминала настоящую войну, но теперь, если господин Мори решится предъявить Василисе Михайловне претензии, просто замять дело у детективов уже не получится. Случится полноценная конфронтация, семя раздора будет посеяно и со временем даст свои плоды. Такое положение двух сильнейших организаций одаренных в Йокогаме совсем не устроит их правительство, из-за чего они будут вынуждены бросить все свои основные силы на урегулирование конфликта и поддержание его в статусе хотя бы переговоров. Одним ударом мы поломаем лапы сразу трем зайцам, а без них они способны только ползать подобно отребью. «Только в грязи ползти и остается, а что ползти? Пока ползешь – затопчут и глазом не моргнут…» — недавние слова Нюты прогремели в голове подобно взрыву. — И тогда мы перейдем к твоей части плана. Полагаю, ты уже готов к ее исполнению. — Готов. Осталось лишь дождаться, пока нужный мне одаренный выпустит когти, — Достоевский не перестает многообещающе улыбаться. — Не перестарайся, Лер. Мне будет очень некстати, если мафиози и детективы поубивают друг друга уже сейчас. — Ты абсолютно уверен в том, что они так сильно нужны тебе? Если существует эспер, способный указать путь к Книге, зачем нам какие-то сложности и лишние декорации? Мы могли бы сразу захватить его и сотворить все, чего твоя душа пожелает. — Все бы так просто – я бы сейчас не сидел здесь, перед тобой, в этих унизительных грязных лохмотьях и таком отвратительном холодном месте. — Значит, до конца не расскажешь. Дело твое. — Так что же? Вся твоя идея не выдерживает критики, Портовая мафия не замахнется на Василису, их боссу будет проще стерпеть и устроить родительскую порку, не более того. Об отношениях отца и его приемной дочери Достоевский судит исключительно из анализа личности господина Мори и предмете их договора. Об этих двоих, как о ячейке социального конструкта, мало кто говорил, даже Дазай ни слова не проронил об этой удивительной альтруистической связи, возможно, он и сам на тот момент не до конца понял идею собственного руководителя. Как показала история, узкоглазый уродец на полном серьезе способен ошибаться в людях. Как бы то ни было, Василиса Ольгимская по сей день остается Мори Фоксу. Одно только звучание этого сочетания в голове приводит Федора в бешенство, но он сдерживается, просто сжимает кулаки и глубоко вдыхает, зажмуривая глаза. В мире есть вещи и отвратительнее. — Тебе ли не знать, Федор, что наказание наказанию рознь. Когда мы рассуждаем о господине Мори, мы в первую очередь должны говорить о нем как о самом главном мафиози Йокогамы. Как бы он ни был уверен в себе и своих решениях, он всегда остается начеку и не ослабляет бдительности ни на мгновение. Особенно по отношению к ненадежным нестабильным людям. Василиса Михайловна среди первых в его расстрельном списке. Возможно, за раскрытую истину она ничего и не получит, но родитель преподаст ей урок на будущее, чтобы желания разбалтывать идеи и мысли такого важного человека существенно поубавилось. Ее поступок, безусловно, невежлив и некрасив по отношению к человеку, который подарил ей новую жизнь и ничего не потребовал взамен. — А его поступок, стало быть, с точки зрения человеческой, стоит расценивать как мудрое и справедливое решение? Или, может, как жертву, принесенную во благо города? Как удобно можно извернуть ситуацию одними только словами. В человеческой сущности сосредоточена великая губительная сила – сила правды и кривды, а истина в глазах беспомощной жалкой ведомой толпы. — Так и есть. Одним лишь словом можно переписать целую историю и изменить ее урок, научить ею совсем другим вещам. Поэтому, Федор, сила не в правде, не в кривде, а в сомнении. Чем больше сомневаешься в чем-то, тем безумнее становишься, и тем сложнее для того, кто хочет тебя съесть. На минуту устанавливается полнейшая тишина, в которой Достоевский слышит только собственные дыхание и сердцебиение. Как же эти звуки действуют на нервы, от них потом никак не избавиться, привыкаешь слышать и слушать их постоянно. Эта пытка лишает сна, творит с рассудком что-то невообразимое. Хочется оглохнуть. Хотя бы в голове собственный голос убеждает, что даже это мучение не лишено смысла. По крайней мере, удалось узнать что-то о следующем этапе плана Лера. — Лер, скажи мне, — скованный одаренный прерывает молчание сам, — мне приснился сон. Ко мне явилась Вася. Она жаловалась на головную боль. Это что-то значит? Между руководителем Специального ведомства и Достоевским еще до плана в Йокогаме состоялся уговор, по которому господин Лер поможет своему бывшему подопечному разобраться с сущностью Василисы. Для этого неизвестному мужчине требовались все мысли, все размышления, сны, догадки, предположения, разговоры, взгляды, вздохи, да в общем все, что было между этими двумя. Федору пришлось согласиться на эти унижения, потому что он искренне хочет разобраться, но понимает, что у него просто нет времени и сил на это. Его любовь к Василисе безусловна, однако сейчас не самый подходящий период для подобных расследований. Доверить такое дело, как ни парадоксально, можно было только Леру, потому что в этом ремесле он мастер, каких во всем мире поискать. Это полноценно его направленность, его сфера. По части изучения людей и их природы никто не способен составить ему достойную конкуренцию. — Вот как, ты теперь веришь в вещие сны? Не думал ли ты о том, что это сновидение просто отобразило твой подсознательный страх? Ты можешь влиять на Василису Михайловну как угодно, однако ты не способен уберечь ее от чего-то, что является естественным для любого живого организма. — Я люблю запоминать свои сны и часто думаю о них. Я считаю, что наши сны также являются неотъемлемой частью нашей личности. Такому грешнику, как ты, навряд ли снятся слезы детей, загубленных твоими же стараниями, потому что ты лишен всяческих представлений о чести, морали и человечности. А еще, думаю, людям, не обезображенным эмпатией, в принципе не могут сниться другие люди. — Как ты категоричен и уверен в своей мысли. Проверял на ком-нибудь? — Лер ничуть не задет, даже наоборот, очень заинтересован. — Теперь обязательно проверю на ком-то, кто больше похож на человека. — Если верить твоим словам, то в тебе эмпатия через край льет…а я бы сказал, что море, где ее когда-то было много, уже давным-давно иссохло. Осталась только мелкая-мелкая соль, которую ветер разносит по самым разным землям, обрекая их на тысячи лет гибели. Там не вырастет ни единого цветка или плода, земля мертва. И ты не иначе, как виновник этого безобразного жесточайшего преступления против природы и человека. Мертвое море, мертвая земля, мертвая душа – все взаимосвязано. Никогда не омертвеет то, чему суждено обрести бессмертие. — Василиса Михайловна пала жертвой геморрагического инсульта в тот же день, — сообщает Лер. Федор замирает. Он чувствует, как внутри него останавливаются все процессы. Если бы он мог – он бы тут же вскочил со стула и подошел к Леру, обязательно схватил бы его и хорошенько так потряс. Неизвестно, с какими именно намерениями, но встряхнул бы мощно. И невольно Достоевский все-таки дергается, оковы не дают ему даже приподняться. Одаренный в гневе и ужасе. Как это, инсульт? Инсульт? Но кто же мог так постараться, а самое главное – зачем? Ублюдок Осаму? Это из-за него она так? Нет, наверняка дело не только в нем. Кто-то запугал ее раньше, ведь она пришла на встречу уже в неважном состоянии, Федор все чувствовал. Он еще тогда заметил сильное напряжение в Лисе, чересчур сильное, нездоровое. Кто мог это сделать? Сакагучи Анго. Слишком прагматичный жестокий человек, у которого протокол в системе ценностей стоит значительно выше человечности. Они совместно навряд ли пытались натаскать Лису на нужный разговор, но совершенно точно сговорились против нее. От Сакагучи стоило ожидать чего-то подобного, уж если кому и брать на душу такой тяжкий грех и принимать удары за него лицом, то только ему. Однако Осаму…высшей степени моральный урод. Знал же с самого начала, что Василисе предстоит разговор с Сакагучи, знал, как тяжело ей будет, и позволил этому произойти? И этот человек теперь властен над ее чувствами? Да что он позволяет себе. Бесстыдник, мерзавец, мразь и подонок. Что за несправедливость такая? Достоевский просуществовал с Василисой достаточно, чтобы научиться понимать, когда наступает тот самый момент, в который лучше остановиться и не переходить черту. Конечно, он сам далек от идеала, очень часто так получалось, что даже Федор, при всей своей чуткости, поддавался искушению собственной гордыни и продолжал гнуть свою линию в споре. К такому моменту уже и предмет спора, и сам спор, лишались всяческого смысла, но победа становилась делом принципа. И ровно к минуте триумфа кондиция Василисы достигала своей пиковой негативной отметки, девушка начинала плакать от бессилия и отчаяния, чем вызывала сильнейшее раздражение. Иногда такие конфликты могли заканчиваться даже дракой или односторонними побоями. Однако Федор всегда с этим боролся и продолжает бороться до сих пор, потому что он знает, что лучше попуститься и остаться проигравшим, но при этом Лиса будет чувствовать себя хорошо. Она слишком эмоциональный и впечатлительный человек, любая серьезная ссора может пожирать ее сущность неделями, все это превращается в какой-то нескончаемый поток самобичевания и серьезнейшей обиды. Ну и конечно, как подобные состояния могут обойтись без дополнительных побочных эффектов по типу аритмии, анемии, мигрени, головокружения или даже седых волос? Василисе категорически противопоказан стресс на почве общения с близкими людьми. Для нее это самый настоящий смертельный яд. Насколько плохой должна была оказаться ситуация в этот раз, что у Лисы случился настоящий инсульт? Это что-то с чем-то, такого, на памяти Федора, еще ни разу не случалось. Какая досада. Ее сила – ее страшное проклятие. Любовь делает людей непозволительно уязвимыми. И даже у самого крепкого человека рано или поздно закончится запас прочности. И все из-за одноглазого подонка. — Ей помогли? — Достоевский поражен такой новостью, усмирить эмоции не получается. — Разумеется. Она была у врача, компьютерная томография не выявила ничего критического. Я отправлю заключение врачей на твою почту, облегчу тебе задачу, — Лер не смеется, не издевается, он совершенно непоколебим и непроницаем. — Сейчас Василиса в порядке, восстанавливается после пережитого. Так вот почему во сне так сильно болела голова. Какой кошмар! Какой ужас!! Ей нельзя там оставаться. Ее же там сживут со свету! Теперь Федор понимает, что его решение оказалось неправильным. Он должен был забрать Лису с собой любой ценой, только с ним она может быть в полной безопасности, а сам одаренный обеспечил бы ей полнейший вакуум, в котором не происходило бы ничего, что в перспективе потревожило бы тонкую душевную организацию Василисы. Ну и дура же. Выбрала такого отвратительного человека в качестве своего предмета воздыхания, он же совершенно ничего не может для нее сделать! Этот Дазай думает исключительно о себе и своем благе! — Понятно, — Федор все-таки приводит себя в порядок. — Это все? — Да. Не хочешь рассказать мне что-нибудь? — Нет. — Чудно. Завтра в пять утра отправишься на волю. Заснуть ночью не получилось. Голод, холод, мрачные мысли и воспоминания не давали покоя, не позволяли расслабиться ни на секунду. Сна ни в одном глазу. Федор мучился, как бы он ни извернулся – его тело как будто болело. Конечности ныли, суставы ломило, голова болела, горло воспалялось от холодного сырого воздуха. И все так неудобно, хотелось сбежать из собственного тела. В рассудке все смешалось в кашу. Нюта, Вася, Коля, Лер, узкоглазый уродец, Йокогама… Может, все и было сном, одним большим кошмаром, а может все – галлюцинации. Достоевский не ощущал между ними разницы, он даже не мог отличить реальность от прихода. Бед трип не отпускал его до четырех утра. Ровно в четыре утра явилось спасение: начальник смены пришел выписывать Федора из его роскошных тюремных апартаментов. Достоевского отправили проходить все процедуры. После утреннего душа последовал скудный пресный завтрак, впрочем желудок настолько сильно болел и выл, что подошло бы что угодно для его удовлетворения. Конечно, чай в пакетике завершил утренний прием пищи достойно. Дальше досмотр, возврат личных вещей и вручение бумажек, которые требуется отнести в отдел ФСИН по месту жительства. Один из инвалидов Лера объяснил, что все личные вещи, с которыми Федор прибыл в Йокогаму, были отправлены на адрес человека, которого Достоевский указал своим представителем. То есть на Ивана Гончарова. Иван Гончаров же за это время успел отправить одну передачку. Сумка с одеждой, телефоном, документами и деньгами. Одежда не та, которую Федор носит обычно, а «гражданская». Молодой человек переоделся, отметился в канцелярии последний раз и был таков. Ему предстояла недолгая поездка на междугороднем автобусе, примерно полтора часа до М. Федор, разумеется, был не в восторге. Он не испытывал какой-то неприязни или брезгливости, наоборот, ему очень нравились простые вещи для простых людей. В них, конечно, он редко чувствовал себя комфортно, зато от них всегда знаешь, чего ожидать. На улице с утра все-таки прохладно. Из колонии пришлось идти пешком несколько километров до местного автовокзала, что представлял собой небольшое старое кирпичное здание коробочного формата с плоской крышей и большими мутными окнами с деревянными рамами. Стандартная ситуация для М. области. Да и вообще для любой другой. Внутри в такую рань обнаружились только несколько пенсионеров и маргиналов. А вот это уже вызвало у Федора соответствующий приступ отвращения, он даже поморщился, глянув на нетрезвую компанию люмпенов. До чего чудны крестьянские дети! Купив билет на самый ранний рейс, молодой человек вышел на улицу и присел на скамью напротив платформы, куда вот-вот приедет нужный автобус. Рядом никого. Полнейшая тишина, словно городок еще спит. Холодно, зябко, неуютно. Федор вдруг перестает понимать, как он вообще тут оказался, каким образом его занесло в это Богом забытое место. Кто он сам? Знает ли его хоть кто-нибудь? Помнят ли о нем? Ждут ли дома? А дом же так далеко, так далеко! Нет, он не привык полагаться на других людей, вообще в принципе не привык им доверять и приближать к себе, но именно в этот момент, в это отвратительное утро, душа Федора отчаянно жаждала, чтобы хоть кто-нибудь вспомнил о нем и хотя бы позвонил. Он застрял черт знает где, ему предстоит поездка в нелюбимый М., затем короткий перелет в другой город, а там и Нора. Наверняка совершенно опустевшая. После интеракции с Лером у Крыс появилось очень много новых задач, а Гоголь отправился покорять списки особо-опасных международных террористов других стран. Ублюдство. Может, это просто чужой город так влияет на Достоевского. Или сильный недосып, тяжелые мысли. Темная головушка начинает болеть и выть, молодой человек тяжело вздыхает. Как же много размышлений. Как же много событий, повлиять на которые он уже не сможет. Глупая Нюта. Глупая Васенька. Тупые девки. *** Я ночевала в комнате Дазая. Были мысли вернуться к себе и все-таки лечь спать на своей территории, однако бардак, который я учинила ночью в порыве страха и ужаса, не позволял даже на футоне разложиться. Шкаф с одеждой чуть ли не перевернут, практически все тряпки разбросаны по площади жилища, а на кухню страшно смотреть. Я вывернула все шуфлядки и даже умудрилась разбить немного посуды в поисках растворителя и спичек. Мне так жаль. Ведь на все это я зарабатывала сама честным трудом. Помню, как сильно я радовалась, когда с первой зарплаты пошла выбирать свою первую посуду. Самую первую в жизни. Не во временное жилье, а в постоянное. Для себя любимой. А теперь какая-то ее часть уничтожена. Конечно, это замечательный повод на следующей неделе прогуляться по магазинам с Йосано и купить чего-нибудь новенького, не менее красивенького. Эх, я слишком привязываюсь к чему-то ненадежному. В общем, Дазай даже мои оправдания слушать не стал и просто утащил к себе. Я сопротивлялась. Мне не хотелось спать с кем-то, хотелось побыть одной. Я устала. Мы уснули на разных футонах, но в процессе сна сами стянулись друг к другу, что, в общем-то, нормально для людей. Это для сохранения тепла и безопасности, просто какая-то генетическая память наших тел. Осаму чувствовал себя сильно лучше после эмоционального взрыва, он даже убаюкивал меня с искренней мягкой улыбкой на лице. Гладил по голове, шептал что-то приятное, спрашивал о планах на лето и поинтересовался, не собираюсь ли я в отпуск в ближайшее время. Не соображая, я ответила, что нет, не собираюсь. Дальше не помню, заснула. Вот заладили же с этим отпуском! Какой к черту отпуск, я с понедельника уже должна присоединить к себе новую должность, мне вообще не до отпусков. Наша бухгалтер окончательно уходит как раз с понедельника, Фукудзава-сан рассчитывал на меня. Не могу подвести агентство. Нужно хотя бы освоиться и привыкнуть к новому кусочку работы, чтобы потом совмещать с оперативной деятельностью без напряга. Сейчас точно не до отпусков. Чуя, конечно, очень разозлится, когда узнает о моем решении, но оно, блин, единственно правильное. По какой-то причине я проснулась очень рано. Не знаю, сколько времени, но чувствуется, что поспала я совсем мало, тело не отдохнуло, голова не полегчала. Я лишь на пару мгновений распахнула опухшие глаза, они очень болят. Пора вставать? — Спи, еще рано, — раздалось совсем тихое и скрипящее за спиной. Это Осаму. Да, мы лежим совсем близко, спим, как влюбленная пара. Не знаю, как он почувствовал, что я проснулась, потому что я даже пошевелиться не успела. Наверное, наши биоритмы в какой-то момент совпали. Его голос прозвучал очень мягко и невесомо, примерно так же мягко и невесомо он обнял меня. Как уютно и тепло. Хорошо, еще рано. Я посплю еще немного. Мы встали полноценно только к одиннадцати часам утра. Да уж, по японским меркам – это преступление. Японцы даже по выходным встают где-то к восьми, чтобы как можно раньше приступить к субботней уборке квартиры или дома. У них это чуть ли не обязательное жизненное правило, они относятся к нему намного серьезнее и щепетильнее, чем мы. По мне так, это дурость. Не вижу смысла каждую неделю генералить такие маленькие скромненькие апартаменты. Как же повезло, что мы с Осаму примерно одной степени лентяи. Я нихуя не домохозяйка, будем честны. Он – тем более. Полы я мою по настроению, шторы никогда не стираю, посуда часто копится возле раковины, еду готовить не люблю. Вообще ненавижу стоять у плиты, у меня неиронично треть доходов уходит на готовую еду. Либо кафе, либо доставки, либо просто почти готовая еда из магазина. Плохая из меня жена. Дома, конечно, у меня не бардак и не грязь, но Куникида скривил бы свое очаровательное личико, если бы пришел в гости. Дева по гороскопу – горе в семье. Засим, к процессу наведения порядка в своей комнате я подходила долго. Мне нужен был час, чтобы настроиться морально к такому нелегкому делу. Да и вообще настроение у меня было отвратным, я опустошена в негативном смысле этого слова. Голова болела, глаза болели, горло болело, живот тянуло, волосы мешали, одежда на теле раздражала. Во мне что-то сидит. Что-то, что нужно выпустить. Но я не знаю как. У Осаму были пироженки, их мы приговорили вместе с чаем. Вот у кого настроение хорошее, так это у любимки. Я не знаю, может он просто в этом плане человек более легкий, а может он чувствовал какой-то душевный подъем после собственных откровений, но он, сука, просто источал какую-то легкость всем своим видом. Не паясничал, как обычно, а ненавязчиво улыбался, рассказывал всякие забавные штуки, пытался ухаживать. — Лиса, это займет полчаса времени. Ты сейчас просто прокрастинируешь, а потом будешь жалеть о потраченном выходном дне, — говорил Дазай, сидя у меня за спиной и пытаясь заплести мне косичку. Это его фетиш. Один из многих. Он никогда не признается, будет делать вид, что я не замечаю его поведения и наклонностей. А я буду делать вид, что мне пофигу, но мне не пофигу, я нахожу любовь Дазая к моим волосам забавной. Я это заметила уже давно, еще во времена Темной эры. Ему нравится трогать мои волосы и вдыхать их аромат, он никогда не упустит момента, если подвернется шанс сотворить этакую пошлость максимально незаметно. Мне нравятся его аккуратные бережные прикосновения, это очень приятно. Я сидела возле открытой двери с высунутыми наружу ногами, обожаю так делать в теплое время года. Дазай расположился позади и тоже культурно отдыхал, я ему не мешала. Пусть делает что хочет, хоть у кого-то хорошее настроение. — Я знаю. Пытаюсь себя пересилить, — на многословие и красноречие сегодня нет сил. — Я могу помочь тебе, если ты хочешь. Мне не сложно. — Брось. Это моя квартира, там просто разбросаны личные вещи. Ничего не сломано, ремонт не потребуется. — Считаешь, что мужчина только для такой помощи пригоден? Это ты зря. Я себя неряшливым не считаю, я просто лентяй. И не вижу смысла в некоторых вещах, которые многим людям кажутся обязательными. Например, я не глажу рубашки, это самая глупая трата времени. А вот семпай с ума бы сошел… — на словах о Куникиде любимка так мило фыркнул, этот человек вызывает у него какие-то особенные чувства, необыкновенные. Кажется, дело все в некотором сходстве Доппо и Сакуноске. — Да, а еще глупая трата времени: выносить мусор, убирать следы крови с кафеля, разливать алкашку по бокалам и зашивать рваные носки, — саркастично подметила я и припала плечом к дверному косяку, расслабляясь чуть больше. — Согласись, разливать алкашку по бокалам, когда ты живешь один – расточительно по отношению к бокалам. Их же потом мыть придется. А носки…стоп, зачем вообще зашивать носки? — чудовище реально неиронично удивилось. Кстати да, это правда, зашиванием носков страдает самый минимум населения Земли. Если говорить исключительно о развитых государствах, то нации, зашивающие носки, не отожмут и трети от количества. Потому что зашивать носки – действительно глупость. Носки считаются обязательным элементом нижнего белья, если они по какой-то причине порвались, значит они пришли в крайнюю негодность и зашивать их приравнивается к преступлению против гигиены и против уважения самого себя. Насколько нужно быть упавшим человеком, чтобы не иметь средств на нижнее белье хотя бы базового носибельного уровня? Купить новые носки, это все равно, что купить рулон туалетной бумаги или упаковку прокладок – нечто базовое и само собой разумеющееся. А я вот зашиваю. Всегда зашиваю. И даже стрелки на капроновых колготках я замазываю бесцветным лаком, чтобы стрелка не пошла дальше. Это даже не из соображений экономии, я могу позволить себе как минимум телегу хороших носков и капроновых колготок. Это просто какая-то вшитая программа. — А не зашивать носки, значит, не расточительно по отношению к ним же? — мой ответ прозвучал как-то скептично. — Но с бокалами ты согласна? — Осаму слабо потянул меня за сплетенную косу. Я поддалась назад и упала в ленивые комфортные объятия балбеса. Какой же он красивый. Мне тоже нравятся его волосы. И глаза. Шея особенно манит, снять бы эти треклятые уродские бинты. Ладони такие размашистые и теплые. Губы красивые и аккуратные, редко такие встретишь у мужчин. Красавец. Я бы могла смотреть на него вечно. Не трогать, только смотреть. Посадила бы его на полку в самый красивый уютный уголок и созерцала бы бесконечно. Мне так жаль, что Осаму не может быть просто красивой куклой в моей коллекции. Любовь к живому человеку очень сложна сама по себе, а уж к Дазаю…пока не хочу об этом думать, хочу немного отдохнуть. — Согласна, — я все-таки улыбнулась. Одаренный снова фыркнул, его улыбка поднимала мне настроение. В чем Осаму действительно хорош – в ненавязчивом тактильном контакте. Кажется, природа создала его для удовлетворения женщин. Он каким-то необъяснимым образом очень тонко чувствует, где и как нужно потрогать, чтобы вызвать конкретную эмоцию из позитивного спектра и создать определенную атмосферу. Я, вроде бы, еще ночью скулила о том, как меня все бесит, как сильно я хочу побыть одна, и чтобы ко мне никто не лез, но вот уже сегодня я позволяю себе наслаждаться медленными поглаживаниями Дазая. Как хорошо у него получается. Мне так нравятся эти нежные деликатные объятия. После всего, что недавно творилось с моим телом, очень хотелось какого-нибудь релакса. Вот он и есть. — Ты не чувствуешь себя одиноко? — тихо поинтересовался милый. Этот вопрос был задан не так, как если бы Осаму сам ощущал одиночество и просто решил удостовериться, что у кого-то есть такая же проблема. Он интересовался именно моими чувствами. Возможно, хотел услышать что-нибудь приятное и жизнеутверждающее, наверняка в его душе до сих пор полно сомнений на мой счет. Думаю, Дазай простит мне Одасаку, но из-за событий, произошедших вечером рокового дня, когда меня хватил инсульт, одаренный будет переживать еще очень долго. Зная настоящего Дазая Осаму, зная этого Дазая Осаму, я могу с уверенностью заявить, что как минимум ближайшие два года это существо точно будет насиловать себя чувством вины. Поделом. Нехер руки распускать. Не жалко. Будет уроком на все наше дальнейшее взаимодействие. Василиса Ольгимская может стерпеть всякое, может простить все и даже больше, но это не повод эксплуатировать ее мягкосердечность. Так ведь? — Нет. Я окружена прекрасными людьми. Мне с ними очень хорошо, — я намеренно не стала обозначать кого-то конкретного и специально подобрала такие слова, чтобы Дазай задумался, входит ли он в число тех самых прекрасных людей или я его не причисляю. Ладонь молодого человека плавно подобралась к моему лицу и начала бережно поглаживать щеку, я прикрыла глаза. Вроде, начать душить не должен. Извиняется таким образом за пощечину. Боится сказать прямо, правильными словами. Ему чересчур стыдно вспоминать об этом и даже думать. Хотелось бы мне взять себе образ Аски из Евангелиона и сказать: «— Как же противно!», но я так, на самом деле, не считаю. Ни разу не противно. Обидно, наверное, но не противно. Я, так-то, за равенство между мужчинами и женщинами, хоть и понимаю, что это невозможно. Положа руку на сердце, я бы не задумываясь отхлестала даже любимку по лицу, если бы он сотворил что-то ужасное. Да чего уж там мелочиться! Я и с Куникидой дралась на полном серьезе! В порыве ссоры, которая произошла по уже забытым мною причинам, я неиронично начала избивать несчастного Доппо. Он с женщинами не дерется, просто схватил меня тогда за руки, а потом и вовсе облил холодной водой. Помогло. Иначе я бы никогда не успокоилась. Так что, не обидно разве ему было? Конечно обидно! И мужчинам, и женщинам обидно, когда их бьют по лицу! Абсолютно одинаково! Так что не стоит, наверное, даже в своем сознании акцентировать внимание на том, что «…ах, я такая несчастная, любимый мужчина ударил меня по лицу, какая же это низость и мерзость! Какой он пропащий человек! Как мне жаль себя!». Вася ничуть не лучше, такой же пропащий человечек. Хотя я даже не знаю, насколько нужно было поджечь Дазая, чтобы он хлопнул кого-нибудь по лицу? Такой чести раньше только Рюноске и Ацуши удостаивались, однако важно отметить, что те пощечины нравоучительные и несли в себе исключительно элемент воспитания. А у нас? А я? Меня ударили от гнева и, возможно, даже ненависти. Я уникальна. Сколько эмоций я могу вызвать у Осаму, хе-хе. Как же ему не повезло со мной. — Ты этого достойна. Я все же удовлетворен тем, как все по итогу вышло. Твое место здесь, с действительно прекрасными людьми. Теперь я понимаю, насколько неправильным было твое существование с мафиози. — Я тоже была не в восторге, знаешь ли. Ну, ты-то знаешь, — я поджала губы и коротко вздохнула. — Мне бы не хотелось этого всего. Я бы сейчас была у себя…сидела бы в студенческом общежитии, смотрела из окна комнаты на футбольное поле, слушала музыку. Среди…обычных людей. Настоящих. Моя жизнь мне нравилась. В ней всего хватало. — Мне никогда не понять твоих чувств, но я могу их представить. Плохо, конечно, когда внезапно аниме, которое ты смотришь и любишь, вдруг становится реальностью. Но посмотри на это с другой стороны. Ты окружена красавцами-мужьями и всем из них нравишься. Можно потрогать живого вайфу и всякое такое. Блядь, вот мудак-то, это надо же сказать такое! Мы с уродцем рассмеялись. — Ты никогда не был моим вайфу, Осаму, — тихо сдавленно посмеиваясь, лепетала я. — Да почему? Меня некрасиво нарисовали? Как это вообще выглядело, м? Расскажи, — Дазай откровенно подначивал меня поделиться странными подробностями. Он, кажется, нашел и зацепился за ниточку, которая точно поднимет мне настроение, а заодно удовлетворит его интерес. — Да нет, один из самых красивеньких, я бы сказала… — Правда? — детектив удивленно хлопнул глазками. — Ага, — даже мой голос стал каким-то удивленным, я словно какую-то истину для себя открыла, хотя она всегда, в общем-то, лежала на поверхности прямо у меня перед носом. — Поговорим об этом в другой раз? Мне пора заниматься уборкой. Осаму немножко расстроился, но виду не подал. Ему на самом деле очень интересно, как все это может работать, каким его видела я, что я вообще знаю о нем. Это он еще не в курсе про настоящего Дазая Осаму, с одаренным точно сделается экзистенциальный кризис, если я расскажу. Сбои в матрице, они такие. Уборкой мы все-таки занялись вдвоем. Дазай вернулся к своему тезису о том, что он, так-то, вполне себе аккуратный и прилежный мужчина, когда не ленится и когда у него есть вдохновение быть таковым. Уж не знаю, мне в это совсем не верится! Или получается, что ленится Осаму примерно девяносто девять процентов всей своей жизни. Хм, занятно. Чем-то эта ситуация напоминает мне рассказ Дазая Осаму «Гудбай», в котором главный герой по имени Таджима пытался расстаться со всеми своими многочисленными любовницами, для этого дела ему пришлось заручиться помощью женщины-перекупщицы Кинуко. Таджима решил распугать всех своих любовниц самой красивой на свете женщиной, чтобы они при одном только взгляде на нее сами осознавали свою неконкурентоспособность и уступали место, сливаясь куда-то в пространство. Несмотря на то, что писатель рассказывал о Кинуко, как о стройной невесомой Золушке с тонкими ручками и ножками, в красивом европейском платьице, Таджима больше подмечает в ней отвратительный голос, грязные руки и ужасный бардак в квартире. И был там один коротенький эпизод, где главный герой в своем стремлении склонить Кинуко к собственному плану по отвороту всех любовниц решает напоить перекупщицу и «овладеть ею», то есть трахнуть. Да, она ему понравилась. Он очень много ныл о том, какая она неряшливая, грязная, грубая, неэстетичная и все в таком духе, однако заявился в ее квартиру, чтобы соблазнить и впоследствии заставить делать всякое. Таджима, будучи таким же красивым соблазнительным молодым человеком, терпит крах, Кинуко ничуть не соблазняется его речами и дарами в виде алкоголя, она женщина простая, ей принцы не нужны. Тогда главный герой начинает источать яд всеми фибрами своей жалкой душонки, обвиняя Кинуко в неряшливости. А она внезапно демонстрирует ему свой гардероб, а именно шкафчик с идеально чистыми аккуратно разложенными нарядами, обувью, украшениями и прочими элементами образа. Свою неряшливость Кинуко также объясняет родом деятельности. У перекупщиков всегда бардак на жилплощади, поскольку каждый свободный квадратный метр тут же заставляется коробками с товаром. В такой обстановке невозможно соблюдать идеальную чистоту и порядок. Печально, кстати, что этот рассказ не закончен. Он был одним из последних, если я все правильно помню. История так-то интересная. Может, получится услышать какие-нибудь интересные предположения из уст местного Осаму Дазая? Они так-то почти одинаковые, только этот вместо суицида перешел в новый этап своей жизни, где все потихоньку налаживается и обретает смысл. Я раскладывала вещи обратно в шкаф, Осаму сначала убрал все осколки разбитой посуды, потом приступил к наведению порядка на кухне. Что-то просыпалось, что-то пролилось той ночью, этого уже не жалко. Повезло, что я в эмоциональном порыве не порезалась о ножи, например, или осколки тарелок. На всю уборку у нас ушло чуть больше получаса, в процессе я как-то втянулась в это дело и даже перестала грустить. Трудотерапия в моем случае всегда работала отлично! Не всем подходит такой метод борьбы со стрессом, но, думаю, большинству зайдет. Так здорово навести порядок дома, выбросить все лишнее и мешающее, убрать грязь с полов и полочек, полить цветы, впустить свежий воздух. — Как трогательно, — голос Дазая вырвал меня из размышлений, я как раз заканчивала со сменой постельного белья на футоне. Повернувшись к гостю, я заметила фотоальбом в его руках. Открытый. Вот черт. Неужели я и эту вещицу смогла куда-то выбросить ночью? Что со мной вообще было? А я ли это сделала? Как бы то ни было, а ситуация неприятная. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь когда-нибудь нашел мой фотоальбом. Там нет никаких интимных или непристойных снимков, стесняться нечего, но…это просто очень личное. — Сколько фоток! Я и не знал, что у тебя есть такое увлечение. И ты их так давно собираешь? — парень даже не стеснялся листать страницы, альбом очень тяжелый и толстый, там уже много фотографий накопилось. Какие-то я делала еще во времена Мафии. В основном там были наши с Чуей, когда мы гуляли или ходили куда-нибудь. Еще есть с Хигучи и ее сестренкой, даже немного с Анго. Кстати, фотки с Анго практически все сделанные втихаря, пока он не видел. Дазай точно посчитал меня странной. Существует только один легальный снимок с Сакагучи – когда мы отмечали мое поступление. Это было в том самом ресторане, откуда начался мой тернистый путь. Как же давно…тогда все было иначе. Анго сейчас очень изменился, стал жестче и как будто зачерствел, а ведь когда-то давно он назвал меня «моя девочка». И не верится, да? Что это он. Эх, не понимаю, как жизнь сделала нас чуть ли не врагами. Теперь Анго меня ненавидит и никогда не подпустит к себе. Знал бы он, как я ему благодарна и как я вообще в принципе его люблю – заплакал бы. В альбоме присутствуют кадры «после поезда», где мы с Дазаем целуем несчастного Чую. И огромное количество фотографий с детективами. Примерно семьдесят процентов альбома, может чуть больше. Я, признаться, первое время чувствовала себя лишней в их коллективе. Несмотря на то, что они уже тогда воспринимались мною как обычные настоящие люди, я считала, что меня не должно быть рядом с ними. Синдром самозванца во всей красе. Поэтому на фотках очень мало Фокс и очень много их. На снимках с моим присутствием у меня всегда какое-то неловкое виновато-смущенное выражение лица, буквально кричащее о моей неуверенности. «Я сейчас сгорю со стыда» – девиз тех времен. Рассматривая их, Дазай печально улыбался. Знакомые чувства, да? — Давненько, — ответила я. — Тебе необязательно их видеть. Отдай, — моя вытянутая рука прямым текстом указывала, что лучше бы альбом вернуть и больше не смотреть. — Я пропустил всю твою жизнь. А ты мою…видела, — Осаму посмотрел на меня, на руку, на альбом и решил, что никому он его не отдаст и вообще оставит себе. Уродец-то! — Я даже с выпуском тебя нормально не поздравил. А очень хотел, между прочим, и даже готовился! Не думай, что для меня это все неважно или я смеюсь. — Здорово. Отдай. — Фокс. Не прячься от меня, — Дазай улыбнулся. — На фотках в Микси ты совсем другая. А здесь живая, настоящая, естественная. Ничего такого в том, что я посмотрю, нет. — Черт с тобой, — я вздохнула. — Только потом верни на место. И вообще, знаешь что? Предвкушая твое безделье… — я подошла к низкому столику, на котором лежала та самая поломанная настольная лампа. Она, так-то, рабочего характера, просто, мягко говоря, в разобранном состоянии. Очень сильно разобранном, — лучше почини вот это. Одаренный посмотрел на остатки лампы, выражение лица говорило само за себя: Дазай без понятия, что делать с этим хламом. Проще, конечно же, выбросить и купить новую. Но пусть помучается, подумает обо мне побольше, нам ведь мало. Хе-хе. — Мне за это что-нибудь будет? — любимка продолжает улыбаться, только теперь несколько растерянно. — Я тебя похвалю. Равноценный обмен. Надо отметить, что к починке лампы Дазай подошел с энтузиазмом. По началу ему эта идея не понравилось, но впоследствии он с таким сосредоточенным лицом корпел над ней, что мне оставалось только завидовать такому вниманию и заботе. Увлекательнейшее зрелище, которое я тоже втихаря пофоткала. Потом распечатаю и вложу в альбом. Люблю делать незаметные фото. Я же решила поотдыхать еще больше и разложилась на травке под деревом. Совсем нехолодно, а трава очень мягкая. Выращенные мною цветы вовсю цвели. Участок в принципе стал выглядеть намного симпатичнее, чем в каноне. Моими стараниями! И как же приятно находиться в этой клумбе! Я на своем месте, это точно. В какой-то момент времени ко мне подошел какой-то трехцветный котик, на вид домашний, потому что чистый и ухоженный, а еще явно сытый. Я его прогонять не стала. Он дал себя погладить, а после того, как я все-таки почесала его за ушком, этот усатый хвостатый наглец просто заполз на меня и тоже прилег отдохнуть. На мне же! Умостил мордочку на грудь и замурчал. Эх, до чего же милое создание. Так мы вдвоем и задремали под деревом. Это был последний мой спокойный сон на ближайший месяц.