Часть 1
4 августа 2019 г. в 22:42
Стемнело почти час назад. Большинство уже разошлись спать — с утра, как обычно, у всех была работа: и на строительстве, и на ферме, и в поле, которое не так давно им все-таки выделил Полис, несмотря на возражения недовольных. И в мастерских дел теперь прибавилось — работа в поле и на стройке требовала хоть какой механизации. Да и патрулирование никто не отменял.
Беллами вернулся домой, в их небольшой домик — две комнаты с отдельными входами, дом на две семьи. Жить с Монти и Харпер за стеной было даже приятно: вроде отдельно, а вроде и вместе. Таких домиков вида «дружим семьями» построили на опушке пятнадцать штук и продолжали строить, не вечно же жить в полуразвалившейся станции и в хижинах, собранных из мусора. Это земляне могли так жить десятилетиями, а люди Ковчега предпочитали деградации развитие. Ну, так красиво говорил канцлер Кейн. В общем-то, Беллами был с ним согласен.
В этот вечер после работы он сидел один, не зная, чем себя занять, а за стеной слышались голоса: звукоизоляция была не на высоте, и иногда ночами приходилось или смущаться, или следовать примеру соседей, а днем можно было поучаствовать в разговоре — особенно при открытых окнах. Сейчас окно было закрыто, и вслушиваться в голоса Беллами не стал, стараясь воспринимать их как пение птиц в лесу: не выключишь, но и вникать не обязательно. Звуковой фон.
Так прошло еще четверть часа, но дверь не открывалась, и снаружи не раздавались шаги. Конечно, внутри ограды разросшегося поселения случиться ничего не могло, но постоянная тревожность оказалась неистребимой, слишком въелась в его нервы за не такие уж и длинные два года жизни на Земле. Поэтому спустя еще несколько минут Беллами решительно поднялся и вышел наружу.
Еще до заката в Аркадию зашли бродячие торговцы. С некоторых пор их тут привечали. Ковчеговцы давно вели с Полисом и отдельно с трикру официальный обмен продуктами и необходимыми вещами, вроде металлолома или остатков технологий. Местные вполне здраво рассудили, что вместо ALIE они могут куда более легко и свободно торговать в Аркадии ненужными им, но нужными ковчеговцам механизмами и приборами, некоторые из которых вполне годились в дело. Такие грузы привозили организованно, согласно договору. Но были и другие товары, не по высоким договоренностям — то, что приносили такие вот бродячие «коммивояжеры», как загадочно обозвал их Кейн, любивший иногда ввернуть старые словечки из фильмов и книг.
Беллами не очень интересовался визитами мелких торгашей. Это была прерогатива Рейвен, Найлы, как специалиста по обмену и заведующей складом всяких полезных мелочей, девчонок, привлекаемых самодельными побрякушками-украшениями, и Эмори. Ее больше интересовали рассказы местных, чем то, что они приносили в своих мешках и корзинах. Беллами одно время тоже пытался слушать, заодно совершенствуя свой кривой тригедасленг, но быстро потерял интерес, когда стало ясно, что ничего они не расскажут из того, что хотелось бы знать. Вот и сегодня он пропустил торговцев в ворота, проследил за ними до обменного пункта, буквально сдав их с рук на руки Найле, Эмори и компании, и занялся более важными делами.
Час назад торговцы ушли. А Эмори домой так и не вернулась. Беллами не опасался — ну, почти не опасался, — что она сбежит с ними. Зачем бежать, когда можно спокойно собрать вещи, обговорить все напоследок и мирно уйти, ведь ее никто тут насильно не удерживал, и она об этом знала. Они обсудили это еще полгода назад, когда это было актуально, когда Эмори сама не знала, чего хочет. Беллами надеялся, что с тех пор она определилась. Хотя бы в том, чтобы не сбегать, не попрощавшись с ним.
Он оказался прав в той части своих мыслей, которая выражала спокойствие и рациональность: Эмори сидела одна у затухающего костра у строения, где обычно происходили все торговые сделки. Все, кто интересовался приходом торговцев, уже разошлись, Найла заперла обменный пункт и тоже ушла. Что Эмори делает тут до сих пор, в темноте и одиночестве? Можно было не спрашивать. На них обоих периодически накатывало, и тогда требовалось просто так уйти в себя, смотреть в одну точку, обдумывать и вспоминать. Их обоих не отпускало то, что они сделали. Больше всего на свете Беллами хотелось исправить эту их ошибку, и Эмори тоже, они хотели этого вместе. Может, это их поначалу и объединило, помимо основного общего чувства, — то, что они ошиблись в одном и том же, сделали все по-разному, но одинаково плохо. И оба были виноваты в том, что случилось после. С этим можно было жить, ведь никто не умер... на этот раз. А значит, все поправимо. Только вот поправлять было нечего — все развалилось. Они все развалили. И оба это понимали. И с тех пор старались как-то жить дальше. Но иногда становилось невыносимым помнить и осознавать свою вину. И одиночество, которое они ощущали даже тогда, когда были совсем вместе, тоже иногда делалось невыносимым.
Беллами подошел к Эмори и осторожно присел рядом на скамейку, чуть коснувшись ее плеча своим.
— Ничего? — спросил он. Лучше было не лезть с утешениями, нового все равно не скажет, она и так знала все, что можно было дежурного сказать. Бесполезно и никому не нужно. Сам по себе заданный вопрос был так же бессмысленен: если бы она что-то новое узнала, то прибежала бы к нему, не дожидаясь ночи. А раз сидит тут — значит, снова ничего, и она снова плакала.
Эмори резко выпрямилась, молча повернувшись к нему лицом с совершенно сухими глазами, Беллами отшатнулся от неожиданности и не сразу понял, что она ему показывает.
В неверном свете угасающего костра можно было разглядеть нечто продолговатое, длиной с ладонь, судя по всему — деревянное, еще не потемневшее, будто недавно обточенное из белой коряги. Только это была не коряга. Беллами где-то видел эти очертания... Он протянул руку, и Эмори вложила деревяшку в его ладонь.
Это была искусно вырезанная из куска прочного дерева небольшая скульптура с подробными деталями, так что даже в неверном свете костра были видны все выступы, выемки, контуры... В руке Беллами лежала точная копия маяка с острова ALIE, с открытыми дверями и уходящими вниз миниатюрными ступенями круговой лестницы. Маяк окружали ветви деревьев и кустарника, и их мельчайшие веточки, каждый листок от струящихся по стенам гибких стеблей вьюна выглядели почти живыми. И потрясающе живой выглядела огромная змея, обвивающая своим чешуйчатым хвостом основание башни, а голова ее, с оскаленной острыми зубами пастью, нацеливалась на открытый вход.
— Это маяк, — дрогнувшим голосом произнес Беллами, как будто Эмори не знала.
— Это не просто маяк, — тихо возразила она. — Мало кто видел такого морского змея на пути к нему. И еще... Маяк ни для кого не открывался. Никто не видел эти двери, и никто не знает, что внутри. Кроме него.
— Кроме него, — повторил Беллами эхом и его осенило. — Это сделал кто-то, кому он описал, что видел...
— Или он сам, — закончила Эмори. — Так невозможно описать, слишком точно сделано. А у него много способностей, о которых он сам не всегда знает.
— Ты спросила их, откуда эта вещь?
— Конечно. Они сказали, что мастер не сидит на месте, он бродяга, так что найти его будет сложно, но все же это уже что-то, да? Я знаю, где он был три дня назад. И в Полисе он иногда бывает — продает эти свои фигурки, обменивает на еду и вещи. Я попросила описать его. Белл, они так напирали на его светлые глаза...
Эмори смотрела с такой надеждой и такой решимостью, что Беллами даже раздумывать не стал.
— Пойдем завтра с утра. Только ты и я, — твердо сказал он. — Я только передам Миллеру дела и скажу Кейну. А сейчас идем домой. Завтра спать придется уже не в кровати.
— Пока будешь передавать, я соберу вещи и припасы в дорогу. Это же не на пару дней прогулка, верно?
Беллами только кивнул. Впервые за долгое время он видел ее такой оживленной, такой деловито-собранной, с легкой тенью настоящей улыбки, впервые ее глаза загорелись таким азартом. И впервые за долгое время такой же азарт и желание действовать охватили его самого. У них появилась возможность исправить то, что казалось непоправимым. И они используют эту возможность, как бы трудно им ни пришлось.
Только вот самое трудное будет не во время поисков мастера. А когда они его найдут.
***
Это случилось ранней весной, когда было еще холодно, и временами шел легкий снег — они уже почти привыкли, поняли, как утеплять постройки и шить теплую одежду, благо трикру помогали с мехом и теплым материалом, пока в Аркадии не научились сами ткать и обрабатывать шкуры.
Строительство не прекращалось и с наступлением заморозков. Особенно важно было достроить периметр, обнести расширившееся поселение новым забором. Несмотря на то, что мир держался довольно прочно, опасность внезапных набегов бродячих шаек мародеров или просто воришек оставалась.
Никто не понял толком, как так вышло, что на недостроенном участке забора остались всего двое. Обычно работали целыми бригадами, а когда заканчивался день, всей бригадой натягивали временную систему охраны и пускали по ней ток. Но в тот день все пошло наперекосяк. Сначала большую часть бригады работающих забрали на помощь фермерам, у которых обрушилась теплица, где они и провозились до вечера. На ограде оставались только Энди Тейт и Мерфи, заканчивающие важный участок.
Пожар начался, когда солнце уже наполовину скрылось за деревьями, и разошелся быстро — этот участок ограды был не металлическим, а по большей части деревянным, кроме основы, так что занялось хорошо. Задавить огонь смогли не сразу, и Беллами, твердо помнивший, что Мерфи работал где-то здесь, чуть не свихнулся от тревоги, потому что не видел его среди тех, кто тушил пожар. Тогда некогда было думать над причинами возгорания, надо было организовать всех так, чтобы никто не пострадал, но не думать над тем, где Мерфи, у Беллами не получалось. И когда они нашли обгоревшего, едва живого Тейта под обрушившейся опорой ограды, он чуть не рехнулся от ужаса, потому что больше никаких признаков жизни под обломками не наблюдалось.
Тем больнее было потом осознать, что Мерфи целый и относительно невредимый просто тушил огонь на другой стороне сгоревшего участка, и что пожар начался от аппарата для сварки, с которым Энди не умел обращаться и никогда его в руки не брал, а работал с ним вечером именно Мерфи. И хотя и сам Мерфи, и Эмори в один голос утверждали, что он вернулся домой раньше, чем все загорелось, это было еще хуже — значит, он оставил аппарат, не обесточив его толком, и это по его вине чуть не погиб Энди и сгорел только что смонтированный важный участок ограды поселения.
Кейн пытался всех организовать, перенаправить и успокоить, но не вышло — хорошо еще, жители Аркадии несколько отличались от буйных обитателей лагеря Сотни, и не стали даже заикаться о самосуде на месте, но Беллами пришлось организовать своих ребят, чтобы окружить Мерфи с пока еще не отходившей от него Эмори, и никого к ним близко не подпускать. Потому что толпа возмущенных людей в горячке могла их просто задавить.
То, как повел себя Мерфи, его самого тоже разозлило. Сперва пытался просто нахально отговариваться «я все выключил, я все сделал как надо, я не виноват», а потом вообще умолк и только глазами сверкал исподлобья. А когда встретился взглядом с Беллами, тот сразу вспомнил «Беллами, ты правда веришь в это дерьмо?», но на этот раз Мерфи молчал. И не зря. Потому что вот на этот раз Беллами точно верил. Все сходилось. Монти с Рейвен одновременно не могли ошибиться, когда определяли источник возгорания. Им самим вряд ли хотелось обвинять Мерфи, но факт оставался фактом: загорелся его сварочный аппарат. А оставшийся зачем-то в одиночку на доделках Энди не мог сам схватиться за него: во-первых, незачем уже было, сварочные работы тут завершились — потому Мерфи и ушел, по его же словам, а во-вторых, Энди не умел со сваркой обращаться, и всегда отмахивался, опасался даже прикасаться лишний раз.
Если бы Мерфи сказал «да, виноват, наверное, забыл отключить как следует» — ему бы поверили и все сложилось бы иначе. Но он, как тогда решил Беллами, побоялся признаться и глупо отнекивался, как нашкодивший ребенок. А потом ребята пропустили Мэри Тейт, беременную на пятом месяце жену Энди, к мужу, вокруг которого уже суетились Эбби и Джексон, и как-то незаметно она оказалась перед Мерфи. Остановить ее никто не решился. Она набросилась на него с криком, со слезами, кричала про осиротевшего ребенка, про то, какой Мерфи изверг, про его бессовестное вранье, — и осудить ее за эту истерику было сложно, потому что Эбби на вопросы о состоянии Энди неуверенно качала головой, не отвечая напрямую, и это было плохо. Мерфи слушал с каменным лицом, но когда она выплюнула ему слово «убийца», взорвался. Беллами успел только уловить фразу «сперва вот роди, потом будешь про сирот рассказывать», а дальше у него в глазах потемнело, уши словно заложило, и только рука Кейна на плече остановила от того, чтобы накинуться на Мерфи самому — Беллами уже и не помнил, когда испытывал такую сказочную ненависть.
На срочном собрании Совета и на суде он с мстительным удовольствием голосовал за виновность Джона Мерфи и за то, что в этом исключительном случае наказание должно включать в себя публичную экзекуцию — десять ударов шокера, почти как за измену. Он сам предложил добавить в приговор заключение в карцере, больше, правда, для того, чтобы люди успели успокоиться прежде, чем виновный выйдет на свободу. Как бы то ни было, но Беллами больше не хотел самосудов для своих людей, пусть и таких, как Мерфи. А может, особенно для него.
Во время экзекуции он сам руководил, отдавая приказ исполнителю, и не испытывал ничего, кроме удовлетворения от выполненного долга перед Тейтом и всей Аркадией.
Тогда он считал, что Мерфи получил по заслугам. Но когда тот ушел, сразу после освобождения, ему стало не по себе. Еще не вина — за что бы? — но ощущение дежа вю, как будто повторяющегося кошмара, завладело им прочно. После повешения в лагере Сотни они изгнали Мерфи, и это была большая ошибка, которой Беллами себе так и не простил. История повторилась, и почему-то стало казаться, что не так уж правильно он поступил и в этот раз.
Потом это чувство стало ослепительно ярким, когда Рейвен, глядя куда-то в сторону, показала отчет о проверке сгоревшего аппарата, в котором говорилось, что причиной возгорания было не короткое замыкание, а неверное включение, перегрузившее какой-то там рабочий контур. Спустя несколько дней Энди все-таки пришел в себя, и сказал, что сварку включил сам, хотел попробовать исправить один неверный шов. А Мерфи, и правда, ни в чем не был виноват, он-то честно все обесточил.
Тогда-то Беллами и понял, что натворил.
В первый раз, после смерти Уэллса и Шарлотты, после повешения, изгнания и возвращения Мерфи, осознание ошибки приходило постепенно, и полностью дошло уже после Полиса и ALIE. Дошло медленно и без особых эмоций, потому что это была чистая логика и мораль. А теперь его накрыло разом и так, что трудно было дышать и горело лицо, уши, руки — такого ужаса от содеянного и такого стыда он не испытывал очень давно. Потому что это был уже не тот Мерфи, верный злой пес-охранник из лагеря, ставший в какой-то момент неудобным и лишним, — сейчас это был Джон, которого Беллами уважал и был готов назвать другом, назвал бы, если бы тот согласился... и к которому его давно тянуло, как магнитом.
Беллами был даже слегка рад, когда после пожара это влечение испарилось, задавленное гневом и разочарованием. Но теперь оно вернулось, и никогда раньше оно не было настолько безнадежным и бессмысленным. Потому что он Джона предал, не поверив снова, предал и отдал на растерзание толпе — спасибо, не буквально, — а потом почти что сам и изгнал. Все повторилось. И теперь у него не было шанса не только попробовать сблизиться, но и просто попросить прощения. Потому что никто не знал, куда Мерфи ушел. Его пытались искать, спрашивали у местных — но никто ничего не мог сказать. Джон Мерфи исчез, растворился в лесах, окружавших Аркадию, и Беллами мог только надеяться, что теперешнему Джону не страшны ни холод, ни голод, ни эти леса. Он выживет.
И Беллами, вероятно, его больше никогда не увидит.
***
Правильное дерево, из которого можно было резать фигурки, раздобыть оказалось не так уж и просто. Какое попало не годилось — нельзя было брать живое, оно потом страшно трескалось при высыхании, и работа пропадала зря. Не годилось дерево из сырых оврагов — оно было плесневелое и наполовину трухлявое. Чтобы найти нужную деревяшку, из которой можно было получить настоящую скульптуру, а не чучело из веток, требовалось время. Последние несколько месяцев он старался заготавливать дерево специально, когда понял, что за счет дурацких поделок можно очень даже неплохо выжить. Один из новых знакомых, плотник из лесной деревушки, поделился секретом сохранения дерева от гнили, что очень пригодилось.
Первая фигурка получилась сама собой, случайно. Просто в сумерках в лесу было нечего делать, под руку попалась сухая коряжка, напомнившая зайца с одним загнутым ухом, а острый нож всегда был при нем. Захотелось очистить «зайца» от коры и чуть подрезать второе «ухо», чтобы были одинаковые. А потом — подправить «хвостик» и обозначить лапы. А когда вчерне заяц был готов, захотелось сделать ему шерсть и глаза... Этого зайца он потом подарил в деревне трикру одной мелкой пацанке. Та пришла в восторг, набежали еще какие-то дети, требующие такой же игрушки, а мать осчастливленной девчонки внезапно налила ему в свободную флягу молока и притащила лепешки из местного подобия пшеницы. Оказалось, что такими игрушками можно слегка подзаработать, хотя бы нормальную еду. А когда стали получаться «взрослые» фигурки — воин с мечом, подобие Башни Полиса, деревянные кубки и фигуристые ложки, дело пошло еще веселее. Порезанные пальцы заживали, занозы он научился вытаскивать из любого участка ладоней зубами и иглами — пришлось немного расширить набор инструментов, одного охотничьего ножа быстро оказалось мало. Понадобились резцы разной ширины, скребки для очищения от коры, иглы для тонких работ. Со временем пришлось задуматься о покрытии для поделок, чтобы не рассыхались и хранились дольше. Наладившийся контакт с местными умельцами помог: те, кто делал столы и скамьи, хоть и не очень жаждали выдавать свои секреты, но поскольку резчик игрушек был им не конкурентом, а источником развлечения — подсказали.
Со всем этим скарбом легко и просто бродяжничать уже не выходило, поэтому пещерка, найденная в лесу, куда не доходили люди, оказалась практически спасением. Жить в ней постоянно было бы неудобно, но хранить дерево и припасы для его обработки вполне было можно. Ну и переночевать иногда, пока работал, тоже пригодилось. Конечно, зимой в пещере он бы замерз, но весной и летом оказалось не намного хуже, чем дома. Осень тоже шла не холодной, и пока еще пещера вполне спасала. А потом можно будет прибиться к одной из ближних деревушек — может, его не выгонят, если он предложит что-нибудь, кроме вырезания фигурок. Руками работать он вполне умел и раньше, и чужаком его тут уже не считали.
Но пока он еще ни от кого не зависел, и помощь была не нужна. Неделя одиночества в лесу, наедине с новыми фигурками, приносила потом пару дней живого и не такого уж унылого общения: дети ждали его прихода, а взрослые принимали, как своего, давно забыв, что когда-то хотели прогнать непрошеного бродягу даже от ограды. Близко ни с кем не сходился — а зачем, — но старался запоминать, кому что нравится, чтобы за следующую неделю попробовать угадать и принести нужное именно этому человеку. Побрякушки не были необходимостью для выживания, но неожиданно оказалось, что суровые воины тоже иногда хотят радоваться по-детски. А продавцу побрякушек эта их радость выходила заработком на довольно неплохую жизнь.
Однажды в середине лета ему пришло в голову пойти в Полис. Тамошнее подобие средневекового рынка могло помочь заработать что-нибудь получше еды и местного вина. Когда он обмолвился об этом своем намерении в деревеньке, куда донес последнюю партию игрушек, один из мужчин, имени которого он не сумел вспомнить, предложил помощь. Сказал, что просто так торговать в Полисе можно, за сравнительно небольшую плату, но чтобы туда войти, нужен проводник.
Проводник оказался необходимым только для первого раза. Потом пускали уже без вопросов, достаточно было показать сумку с товаром и подарить парочку игрушек охране. Забавно было смотреть, как они вертят в грубых пальцах какого-нибудь медвежонка и улыбаются совершенно непривычно для таких громил.
Заготовок нужно было все больше. Даже для простых зверюшек дерево должно было быть качественным, чтобы фигурка прослужила дольше пары дней. А уж для сложного изделия требовалось иногда запороть заготовку-другую... впрочем, потом из недоделанной гориллы получалась пара привычных уже зайчат, а из сломанной ракеты вполне можно было вырезать, например, игрушечную лодку.
И все же портить заготовки он не любил. Всякая неудача расстраивала. Вот и в тот раз... Хотел вырезать Командующую — какой он ее запомнил в виде Онтари в свое время, но зачем-то начал резать ей на голове вместо прически из сложнозаплетенных косичек головной платок. Когда очнулся — фигурка была почти готова, но на продажу она не годилась. И потому, что это не девушка-воин, а фрикдрена с семипалой рукой, которых местные по-прежнему не любили, и потому, что эту фигурку он никому не смог бы отдать и сам.
Выкинуть ее тоже не получилось, как и сломать. Так что вместе с заготовкой испорчен оказался и вечер. Ни на что другое его руки уже не годились — только шлифовать и подправлять уже почти готовую статуэтку, словно лаская точеное деревянное тело... и оторваться от этого раздирающего сердце занятия заставил только потухший костер.
Лежа у открытого входа в пещеру, он смотрел на беззвездное небо с огромной полной луной, и глупо раздумывал, где бы найти несмываемую краску, чтобы нарисовать на лице фигурки темную изящную татуировку, узор которой он помнил так, словно тот был выжжен в его сознании... о, выжечь! Надо будет попробовать раскаленной иглой, дерево должно потемнеть от температуры... А еще иглой можно выжечь веснушки. Но это потом.
Во сне он обводил пальцами этот знакомый до мельчайшей завитушки узор на щеке смеющейся девушки рядом и пересчитывал родинки на ее груди.
***
К пещере Беллами и Эмори вышли уже к вечеру. Девчонка из деревни, с которой они договорились посредством сладостей из рюкзака Эмори, не соврала, не присочинила, это и правда было жилище того мастера, скульптуру которого Беллами так и нес в рюкзаке. Им повезло — девочка уверяла, что она была другом мастеру, и он ей показал, где живет... или позволил проследить за собой, как подумал Беллами.
Единственное, в чем она оказалась не права — в том, как была уверена, что никто не знал об этом месте, кроме нее.
Последним, кто хозяйничал в этой пещере, точно был не ее хозяин. Потому что он не оставил бы, уходя, такой кавардак, не раскидал бы по земле внутри и около входа свои заготовки для поделок и инструменты. Не разбил бы в черепки глиняную посуду, не разворошил бы кострище, до того момента устроенное в естественной нише каменной стены, не оставил бы неприкрытым вход, разодрав хитро сплетенный из живых лиан и гибких прутьев занавес.
Эмори ходила по пещере, заглядывая во все уголки, как будто хозяин мог где-то укрываться, а Беллами так же потеряно лазил по склону и обшаривал кусты, словно надеялся на то же.
— Тут что-то случилось, — наконец громко начал он с очевидного, но его прервал зов Эмори. Беллами сорвался с места, пулей влетел каменное убежище, и несколько мгновений озирался, пока глаза привыкали к смене освещения. Эмори стояла спокойно, рассматривала что-то в руке, и на нее явно никто не нападал. Тогда он сделал еще пару шагов и коснулся ее плеча.
— Смотри, — тихо сказала она и протянула ему нечто — новую скульптуру. На вид это была фигурка человека со сложенными на груди руками, но разглядеть ее подробнее в полумраке Беллами не сумел, и пришлось вернуться ближе к входу, где все еще было светлее.
Сперва он даже не понял, что держит в руках. В отличие от Маяка, узнавание пришло не сразу. И первое, что он узнал, был тонко вырезанный круглый знак на спине фигурки — символ Ковчега. А потом понял, что у фигурки не хватает ноги: судя по слому, ее раскололи случайно, просто отшвырнув в сторону на камень.
— Эмори, это точно был он! — вырвалось у него, потому что Ковчег и Маяк — это не могло быть совпадением, они все-таки правильно сделали, что решились искать этого мастера, они его почти нашли, и, по крайней мере, теперь ясно, что они на верном пути.
А потом понял, что не узнал фигурку с ходу не потому, что не знал, кого резчик пытался изобразить, а потому, что очень редко видел этого человека. Зеркал на каждом шагу в Аркадии не расставлено.
— Так похож... — Эмори обхватила Беллами за пояс, прижалась к плечу и не отрываясь смотрела на деревянную копию в его руке. — Даже веснушки.
Беллами хотел сказать, что ну вот теперь они уверены, что нашли, кого искали, но не мог выдавить ни слова. Просто стоял, боясь слишком сильно сжать пальцы, разглядывал себя, каким его видел Джон, и очень надеялся, что швырял фигурку об стены не автор.
Темнело очень быстро. Эмори устала, хоть и не признавалась в этом, и Беллами решил, что сегодня им лучше остаться и переночевать в пещере. Пока еще было что-то видно без фонаря, он принес дров для костра, а Эмори за это время довольно быстро и умело восстановила занавес из лиан и прутьев, заодно вымела из пещеры черепки и другой мусор и занесла обратно все, что еще как-то могло пригодиться. Даже деревянные заготовки бережно сложила в явно предназначенном для них сухом углу.
Пока Беллами разводил костер, она доставала из рюкзака еду, устраивала что-то вроде постели — там, где была до погрома лежанка Джона. И оба молчали. Говорить не то чтобы не хотелось, просто оба не знали, что сказать. И только когда они в такой же полной тишине прикончили мясо и хлеб, Беллами наконец произнес:
— С ним что-то случилось.
— Теперь мы точно должны его найти, — тут же отозвалась Эмори, словно только и ждала, когда он первым заговорит.
Беллами и не думал, что она скажет что-то другое. Он вздохнул и достал из кармана найденный в переломанных кустах обрывок ремня. Эмори некоторое время непонимающе смотрела на темный лоскут в его руке.
— Это от доспехов воинов Полиса. Тех, кто служит Совету Послов. Так что ты вернешься в Аркадию и расскажешь все Кейну. В Полис я пойду один.
Эмори перевела взгляд на него, и непонимание в ее глазах только усилилось. Пришлось пояснить:
— Кто-то должен рассказать нашим. Если он влип в какую-то историю так, что из него выбили местонахождение этой пещеры, и сюда зачем-то приходили с обыском, то...
— Выбили? — дрогнувшим голосом переспросила она.
— Его не отсюда забирали. Здесь нет следов борьбы, только вещи раскидали, как искали что, а я не думаю, что Мерфи можно было бы вытащить из его дома без сопротивления. Но зачем бы ему просто так кому-то сдавать место, где он полгода скрывался... где он жил, чтобы сюда пришли и все выпотрошили? Значит, случилось что-то, что заставило его это сделать. И что бы это ни было, это не дружеская беседа. И это охрана Полиса. А значит, нам понадобится помощь. Ты ее приведешь...
— Ясно, — кивнула Эмори. И Беллами не понравился ее кивок. — Значит, я бегу в Аркадию спасаться, а ты один идешь в Полис, искать его у воинов в лапах, и надеешься один справиться? Да ты дальше главных ворот и Башни никогда не ходил!
— Да, — как можно тверже сказал он. — Все так. Ты идешь за помощью, а я иду за ним, потому что ждать нельзя.
— Нет. Я не брошу ни его, ни тебя. Мы попросим его друзей из деревни передать Кейну послание. Завтра утром. Я их уговорю.
Какая ж упрямая девчонка. Вот уж точно, они с Джоном стоят друг друга...
— Тебе нельзя идти со мной, — начал заводиться Беллами, стараясь не ляпнуть главную причину слишком резко. Зачем она вынуждает его говорить эти аргументы, сама же все знает! — Я не могу тобой рисковать!
Эмори было вскинулась, вдохнула поглубже, и он приготовился отстаивать свое решение в яростном споре... Но она помолчала. Вздохнула еще раз и вдруг скользнула ближе, села рядом, развернувшись к нему лицом так, что правая половина лица скрылась в тени, а левая, с татуировкой, ярко освещалась светом от низкого костра, и тихо сказала:
— Я знаю, о чем ты волнуешься, Белл. Я фрикдрена, и мне нельзя в Полис. Я не забыла.
Беллами мотнул головой, досадливо закусил губу — он ненавидел и это слово, и то, что она его помнила. Но был благодарен, что ему не пришлось самому это произносить.
— Мне нужно пойти с тобой. Я буду осторожна. Не в первый раз, до сих пор мне везло, повезет и сейчас. Но не проси меня развернуться и уйти теперь, когда мы знаем, что идем правильной дорогой. Мы должны встретиться с ним вместе.
Спорить Беллами не смог. Она права. И в том, что уже не один раз бывала в Полисе, и в том, что встретиться с Джоном им нужно вдвоем, а не по отдельности.
Потому что предавали его они тоже вместе. Не только тем, что поверили в его виновность, позволили всем осудить его на наказание за то, чего он не делал, — и Беллами поступил так не впервые, отчего все становилось еще хуже. Не только тем, что позволили ему уйти. Они ведь предали его еще не один раз, уже после его ухода. И теперь нельзя сделать вид, что ничего не случилось. Возможно, теперь им придется пожертвовать тем, что их связало, возможно — уйти самим, обоим, возможно — уйти придется только Беллами. Но как бы то ни было, они должны попытаться вернуть Джона домой, рассказать, что все обвинения с него сняты, что все его ждут и хотят извиниться. Они и сами должны были попросить прощения... и, возможно, получить его. Если Джон сможет его дать. Хоть одному из них.
Костер почти погас. В пещере не было холодно, но Эмори все равно придвинулась поближе и положила голову на его плечо. Они оба не спали, сон не шел.
— Он простит тебя, — сказал Беллами, когда молчать стало невыносимо. Это все нужно было проговорить до того, как они все же встретятся. Эмори должна понимать, что происходит. — Я все объясню, он поймет. Он тебя любит. Во всем все равно виноват только я.
— Нет, это же я...
— Я! — перебил он твердо. — У тебя не было власти остановить их, а у меня была. У тебя не было голоса в Совете, а у меня был. И приказ Миллеру отдавал тоже я, а не ты.
— Ты был уверен, что все справедливо...
— А должен был быть уверен в нем, это и была бы справедливость. Но я поддался и пошел на поводу у паникеров и тех, кому было плевать, лишь бы просто найти виноватого поудобнее. Как тогда, в самом начале. Это снова сделал я. И к тебе потом пришел тоже я. Потому что чувствовал себя виноватым и перед тобой... а в итоге сделал все еще хуже. Воспользовался тем, что тебе было плохо и одиноко.
Беллами ждал, что Эмори сейчас отодвинется, потому что это все была правда, на которую она просто не хотела смотреть, но теперь, когда слова сказаны, она не сможет делать вид, что все правильно. Было страшно, что она примет эти слова, что воспользуется тем, на что сама раньше не решалась...
Но она прижалась к нему, положила теплую ладонь на щеку, заставила повернуться лицом и осторожно поцеловала — так осторожно, словно сама боялась, что он сейчас отшатнется.
— Я не кукла, которой можно воспользоваться, — сказала она почти неслышно, не отстраняясь от его губ. — Я хотела тебя и твоей любви. И хочу сейчас.
То, что она сказала, было слишком — слишком хорошо и слишком плохо одновременно. Потому что теперь он вообще не знал, как им встречаться с тем, кого они искали. Как можно просить прощения за то, что не хочешь исправлять? Да и как исправишь, даже если захочешь?
— И Джон знает, — внезапно закончила Эмори и поцеловала его еще раз.
На этот раз он все-таки отшатнулся, перехватив ее ладонь.
— Что знает? — Почему так хрипло звучит голос?
— Что я хотела тебя. Он знает, и он не собирался мне мешать. Я люблю его, это не менялось. А он любил меня, да. Но все равно еще был ты.
— Я не понимаю...
— Мы говорили об этом, незадолго до... Тогда мы говорили о ревности и все такое... и он сказал, что понимает. Потому что сам хочет того же.
— Чего? — Чего он хочет? Чтобы они с Эмори наставили ему рога?
— Тебя. И твоей любви.
Больше они не произнесли ни слова. Эмори скоро заснула, так и не высвободившись из рук Беллами, а он, прижимая спящую девушку к себе, еще долго пялился в темный каменный свод над головой и осмысливал сказанные ею слова. Он должен был ощущать смятение, смущение, может — возмущение... но испытывал только бесконечный стыд и боль. Потому что сам все испортил, как и тогда, в первый раз, не понял и не принял, поломав все раньше, чем оно началось.
Хотя давно хотел этого сам. Сейчас уже казалось — с самого начала.
***
А в этом подвале он еще не бывал. Какое разнообразное подземное царство под Полисом... Камера оказалась маленькой, три шага от стенки до стенки, зато потолок находился высоко. И под самым потолком — небольшое окошко, пропускающее солнечный свет, слегка смягчающий обстановку. Технически это не подвал, а полуподвал, но зачем под зданиями такие высокие потолки? Хотя нет. Наверное, потолок на самом деле ниже, чем кажется. Примерно на один человеческий рост ниже. Трудно оценить толком высоту незнакомого помещения, если приходишь в себя, лежа навзничь на полу.
Шевелиться не хотелось. Каждое движение будило давно забытое ощущение боли в каждой косточке, в каждой мышце тела, ощущение, которое он надеялся никогда больше не переживать — ну или всеми силами стараться не переживать его как можно дольше... Забавно. Что ни делай, как ни стремись быть лучше и правильнее, как ни старайся не совершать поступков, провоцирующих людей тебя ненавидеть, все сворачивает к одному: к ошибкам, презрению, изгнанию... к боли внутри и снаружи. Есть ли вообще смысл к чему-то стремиться? Если мир словно целенаправленно на тебя давит, желая указать место, с которого не надо высовываться?
Чушь. Миру наплевать. Просто некоторые люди не созданы для того, чтобы жить спокойно, в любви и дружбе. Они созданы для того, чтобы выживать в одиночку, не особо заботясь о методах этого выживания — а какая разница, если все равно все заканчивается под электрошокером, на виселице, или вот в таком подвале? Они созданы именно для этого: вляпываться и выкручиваться, бежать и снова вляпываться, иначе никак. Это их стихия. Выживание как смысл жизни. Подобно тараканам, к которым никто не испытывает иных чувств, кроме брезгливости и желания прихлопнуть. Но тараканы выживают все равно — пережили же вот Апокалипсис, получше многих. И он выживал...
Только вот совсем не факт, что на этот раз снова получится.
Самое смешное, что он даже не сразу понял — за что. Ведь ничего же не делал плохого, с какой точки зрения ни смотри! И самое печальное, что в итоге понял: точек зрения слишком много, и есть совершенно непредставимые нормальным человеком.
Все это — за то, что он на нескольких фигурках вырезал знак бесконечности, логотип корпорации Бекки. Символ Командующих. Как еще можно было показать, что это не просто девица с мечом, а Командующая, а это не просто шкатулка, а та, в которой Кларк унесла Пламя? Но, оказалось, делать этого было нельзя. Кто бы раньше предупредил, что это кощунство, святотатство и прочий бред. Он пытался объяснить, что просто не знал, что не хотел, что не было у него в мыслях ничего оскорбительного... Но кто его слушал? Как обычно.
Сперва они этот свой бред про кощунство просто вбивали, чтобы дошло, буквально, кулаками, а потом — выбивали то, что в нормальном состоянии он никому бы не сдал: место, где хранятся другие такие фигурки. Он говорил, пока мог, что больше таких не делал, что готовых игрушек вообще нет, что все здесь, в его сумке... Но на третий — фатальное для него число — день ткнул пальцем в подсунутую карту, оставив бурое пятно на бумаге примерно там, где находилась его пещера. Просто чтобы отвалили хотя бы на время, пока будут искать, чтобы не трогали хоть несколько часов.
Все равно ему пещера больше не понадобится, скорее всего. И ничего «оскорбительного» там не найдется, хотя этот факт вряд ли поможет, уже ясно, что оскорбление «священного» символа у местных дикарей отключает все остаточные явления мозга в их головах. Кажется, он начал скучать по Лексе. У той остаточных явлений было точно больше, чем у всего Совета Послов, вместе взятого. Впрочем, без Кларк за плечом и Лекса не стала бы проявлять никому тут не нужное — понимание и прощение. Все было бы точно так же.
Выбраться отсюда нереально. Доказать что-то тоже нереально. Просить прощения? Наверное, он бы даже попросил, против всех своих принципов, — ну черт бы с ними, раз это их так оскорбляет, он больше не станет маяться такой дурью, черт побери, это же просто значок, одна закрученная восьмеркой линия, но если она им так дорога, пусть забирают, он бы больше никогда ее не использовал, вообще забыл бы, как она выглядит... Только уже ясно, что это никого не интересует, никому не важно, раскаивается преступник или нет, умышленно он нарушил закон или по незнанию. Оскорбил? Сейчас доказательств подсоберут — или нет — и грохнут в наказание и назидание. Интересно, как и где? Хотя нет. Совсем неинтересно.
Умирать почему-то не хотелось. Как всегда. Таракан и есть. Наплевать, что никому не нужен, что любимая женщина и единственный друг считают его сволочью, наплевать, что совершенно безобидное дело, которое нравилось самому и приносило радость другим, в итоге привело в этот подвал, наплевать, что пальцы больше не гнутся, и в глазах темнеет от каждого движения, и дышать немного больно, если вдыхать полной грудью... Это все пройдет. Раны заживут, другой дом появится, да и резать по дереву тянуло все равно, даже сейчас в голове маячила пара идей новых фигурок; вот пальцы снова заработают, и можно будет продолжать, не в его пещере, так в другом месте, неважно, сейчас главное — выжить. Нет на свете такой силы, которая заставила бы его хотеть умереть. Даже на Маяке, в почти полном безумии, это была минутная слабость, которой он так и не поддался.
Правда, если быть честным перед самим собой, совсем недавно был еще один момент. У реки. Там, где он сделал первый привал после того, как свалил из Аркадии.