Еще один шанс

      Он держался все время, пока вокруг были люди. Пока осознавал случившееся, пока вокруг бесчувственного Энди Тейта с обгоревшими руками суетились Эбби с Джексоном, пока шли разборки, пока его обвиняли, пока доказательства предъявляли — фигня, а не доказательства, его все равно там не было, он не был виноват совершенно точно... но кого это волновало, как всегда. Крайнего всегда легко найти, если рядом болтается Джон Мерфи. И выслушать вроде выслушали, а вывод все тот же: виновен. Потому что больше некому.       Он держался, пока Беллами буравил его взглядом, и в какой-то момент показалось, что можно попробовать достучаться хоть до него, что все не так, как было тогда, в лагере, что Беллами на этот раз не верит ни «доказательствам», ни обвиняющим крикам вокруг, что он готов поверить ему. Глупо. С чего бы. Просто показалось. Беллами поверил не ему. И его презрение и гнев он тоже выдержал. Ну не на колени же бросаться. И бесполезно, и глупо, и вообще, он так не поступил даже тогда, когда понимал, что вот-вот будут убивать. А здесь-то убивать не станут, это же Кейн и Аркадия, а не лагерь ошалевших от свободы пацанов из Верхнего сектора.       Самым трудным было выдержать то, как отвернулась Эмори. Она до последнего держалась рядом, сперва тоже пыталась что-то доказывать, кричала, что он вернулся домой раньше, чем все случилось, — но умолкла, когда стало ясно, что его непосредственное участие и не было нужно, все случилось, когда он ушел со стройки, но якобы не выключил аппарат для сварки — какая чушь, как можно было забыть, оставить включенным, это ж основное правило безопасности, и он прекрасно помнил, как все обесточил... Эмори это понимала, знала, что он всегда аккуратен и точен, однако все равно начала сомневаться, хоть и не думала, что он сделал это нарочно — справедливости ради: никто так не думал. Но вот когда он тупо сорвался на очередной поток обвинений и наорал на жену Тейта, когда та после его слов словно задохнулась, побелела, а потом осела на землю, и все вокруг забегали, когда Эбби суетилась с ней рядом, а его просто отогнали в сторону, как будто забыв, что это он виноват в этом припадке, не до него стало, — Эмори осталась стоять на месте, рядом с Эбби. А потом, после всего, уже после короткого суда, площади и тех десяти ударов шокером, после недели в карцере, когда он вернулся домой, она ждала его с каменным лицом и ледяным голосом. Она сказала, что Мэри Тейт потеряла ребенка из-за того, как он довел ее до нервного припадка. И еще сказала, что с убийцей нерожденных детей, с трусом, боящимся признать свою вину, она не может и не хочет быть. Сказала, что уже собрала свои вещи, и ждала его только для того, чтобы выговориться, чтобы не быть такой же трусливой, как он, молча сбежав.       Что еще оставалось? Только забрать свой рюкзак, в котором всегда лежало наготове все необходимое для похода — мало ли, когда придется сорваться, вот и пригодилось, — и уйти. Очень хотелось напоследок еще раз сказать ей, что в том, в чем обвиняют, его вины нет, и это не трусость, а правда. Хотелось сказать, что он все равно ее любит, просто она ошибается. Хотелось сказать, что в нем нет ни обиды, ни злости — ведь она права, вот с Мэри он точно виноват, знал же, что она беременна, но сорвался, потому что у него тоже есть предел... Но ничего не сказал, кроме слов прощания и того, что этот дом теперь принадлежит Эмори, и ей не нужно уходить.       Он не знал, ушла она потом или осталась в бывшем общем их доме. Не знал, помнят ли они о нем еще — она и Беллами. Не знал, поняли ли они потом, что все было не так, как им казалось. Наверное, нет. Скорее всего, постарались выкинуть из головы. Потому что Беллами не умеет прощать тех, кого однажды признал виновным, а то, что не смогла ему простить Эмори, все равно никуда не делось. Нерожденного малыша Тейтов уже не вернуть. А если Энди не выжил — тем более.       Наверное, он все же заслужил то, что сейчас получит. Может, не стоит и рыпаться. Не хочется умирать, но и жить со всем этим тоже уже не хочется. Точнее — без всего этого. Без ласкового голоса Эмори, без ее рук и нежных губ, без ее понимания и принятия, без ее любви. Без улыбки Беллами, без его рукопожатий, которые становились все чаще, крепче и надежнее, без того доверия, которое между ними снова начало восстанавливаться. Без его дружбы, без надежды на что-то большее... Выжить без этого всего можно. Но есть ли смысл?       И вот там, на своем первом после ухода привале, в реке, где, он точно знал, было самое глубокое место и самое холодное течение, он чуть не шагнул в эту глубину с обрывающегося почти отвесно дна. Вот стоишь по пояс в воде, а еще шаг вперед — и уйдешь с головой, неизвестно, как глубоко. Плавать он так и не научился толком, утонуть было бы делом пары минут. Ну или чуть дольше... Не шагнул. Сам не знал, почему. Не из страха перед смертью, бояться ему точно было нечего. Несколько мгновений умирания, и все закончилось бы... Но тараканы не тонут, по крайней мере — не по своей воле. Они выживают. Он снова не смог не выжить.       Но, наверное, теперь ему помогут.        ***       Сделав крюк к деревне приятельницы Джона, они уговорили одного из его знакомых добраться до Аркадии и передать записку Кейну или Миллеру – вот когда Беллами пожалел, что не догадался взять рацию. Хорошо еще, в деревне были лошади, не пешком побежит…       В Полис они с Эмори вошли вместе с группой каких-то местных, Беллами стражники на входе узнали — он бывал тут и раньше, в компании Кларк и Кейна, а потому пропустили без вопросов. Эмори, едва отошли от входа, скользнула в толпу, как и договаривались — Беллами попробует просто походить по городу, порассматривать торговцев и послушать сплетни, а Эмори найдет парочку своих знакомых, спросит у них о слухах и новостях. Встретиться потом договорились у каменного здания на краю площади, полуразрушенного, как большинство здесь, с большим уцелевшим козырьком над ступенями, ведущими к входу с выбитыми дверями. Здание, кажется, пустовало, но рядом с ним встречались, сидели и просто стояли и другие люди, так что особого внимания они с Эмори тут не привлекут, если что.       Ничего интересного Беллами не нашел. Лица вокруг вскоре начали расплываться в глазах и путаться: то ли бессонная ночь сказывалась, то ли волнение, то ли людей и правда было слишком много для не привыкшего к такому их количеству человека. Их речь сливалась в однотонный гул, прерываемый выкриками торговцев и иногда — смехом. Спустя еще полчаса он понял, что ему нужен перерыв, и пошел на место встречи. По дороге его дважды остановили — сперва торговец едой, который отстал только когда понял, что с него ничего не получишь, а потом девица с узорчатым темным орнаментом на лбу, черноволосая, красивая и непривычно цветасто одетая, слишком ярко для серого мрачноватого Полиса. Она хотела то ли соблазнить, то ли развлечь, то ли обмануть — Беллами интуитивно осознал, что ее интерес к нему имеет какой-то подозрительно неприятный повод, но в то же время чувствовал, что понравился ей независимо от целей, и это почему-то непривычно напрягло. Отвязаться от нее оказалось сложно, потому что применять силу или повышать голос, а тем более угрожать оружием ему не хотелось, но нормальных слов девица понимать не желала — и вовсе не потому, что Беллами на триге говорил все еще не очень уверенно. Смысл-то она понимала, просто игнорировала. Помог тот самый знакомый стражник у ворот — отогнал ее окриком, слова которого оказались незнакомыми, но девица мгновенно исчезла. Стражник жестом изобразил «гони ее подальше», и Беллами благодарно кивнул.       Эмори на месте еще не оказалось, оно и понятно — это Беллами быстро сдался, а она наверняка не отстанет от своих, пока все не вытянет.       Он поднялся повыше, убедился, что всем на него плевать, и начал снова рассматривать толпу. Понятно было, что если с Джоном что-то случилось и стражники приходили в его пещеру с обыском, то он наверняка где-то заперт, а не разгуливает по площади... Стоп, стражники. А что если спросить того, кто спас его от прилипчивой красотки? Вряд ли тот будет рад общению со скайкру, стоя на посту, но ведь рано или поздно он сменится. Мало ли, наверняка тут стражники разных постов общаются так же, как они с ребятами в Аркадии. Вдруг он случайно слышал о резчике по дереву, что-то натворившем здесь.       Во что опять вляпался неугомонный Мерфи, притягивающий всякие неприятности, как магнит железку? Беллами изо всех сил отгонял мысль о том, что Джон мог не просто вляпаться, а уже и поплатиться за этот свой неизвестный проступок. Погром в пещере устроили накануне, судя по следам, и как бы то ни было, но прошло уже двое суток. Теперь ему казалось, что ночевка в пещере была ошибкой, и надо было идти сюда сразу, как стало ясно, что все плохо. Они потеряли несколько часов. Хотя ясно, что ночью так просто войти все равно не вышло бы, да и толку от них с Эмори, уставших и вымотанных, тут было бы мало. Но что, если они опоздали?       Если так, ему останется только застрелиться. Но и этого нельзя просто так влегкую сделать — надо сперва хоть своих дождаться, чтобы передать им Эмори.       А если она откажется уходить без него? Если сказала ночью правду, и действительно любит, и если он — это все, что у нее останется после... Нет. Вот хватит так думать. Джон жив, и они его найдут, он просто куда-то влип, и они его вытащат, а потом можно будет и прощения просить, и на колени падать, и стреляться, если других вариантов не останется. Но сейчас главное понять, что случилось с Джоном.              Если она ночью сказала правду.       Раньше Беллами просто не задумывался над тем, почему Эмори не оттолкнула его с самого начала, почему приняла и позволила остаться рядом. Сперва было не до размышлений, слишком плохо было одному и слишком он был рад, что она его подпустила. Эмори не приняла его извинений. Сказала, как и вчера, что он делал то, что должен был, что это его работа, и что доказательства все были налицо, что он и не мог поступить иначе. Все же были убеждены, что виновного нашли правильно, даже те, кто не хотел бы в этом убеждаться.       Беллами знал, что она-то не верила в виновность Джона до последнего, и заикнулся об этом.       Эмори договорить не дала. Кивнула — да, поначалу не верила. Но поверила после. Так была сердита на него, не смогла простить, что он вот так почти ударил женщину, носившую дитя, что из-за него она это дитя потеряла. Хотя и в этом его вины не было — Эбби потом сказала, что у Мэри все началось еще когда она только узнала о пожаре, и слова Джона большой роли не сыграли, ребенка она потеряла бы все равно. Но это они узнали уже потом. Когда было поздно что-то исправлять. А поначалу они оба поддались на непроверенные факты и собственные эмоции.       Разочарование в том, кого любишь, особенно такое резкое и жесткое, бьет очень сильно и мешает мыслить трезво, это Беллами знал по себе. Любой из его ребят в Страже мог его разочаровать, но не до такой степени — просто потому, что он ими не особо и очаровывался, они были просто его приятели и подчиненные. А Джон был ему дорог. Джона он давно уважал и почти любил, как брата. Или даже не как брата, но об этом лучше было не думать вовсе. Джон на какое-то время заменил ему Октавию, хотя даже себе Беллами в этом не особо признавался. Тем страшнее было в какой-то момент решить, что Мерфи всегда Мерфи, и уважать его не за что, а любить и вовсе стыдно и неправильно, не заслуживает. Это помутнение длилось недолго, но было ослепительно ярким и однозначным. Как и у Эмори. Беллами ее понимал. А она понимала его, и заодно все, что он тогда попытался ей высказать — не углубляясь в те собственные чувства, которые и сам-то от себя скрывал.       Потом она плакала в его объятиях, и он чувствовал, что еще немного, и не сможет ее утешать, потому что вот-вот сам разревется еще хуже, и тогда взял и поцеловал ее в соленые от слез щеки, а потом и в губы. А она не оттолкнула... И как-то само собой вышло, что Беллами остался у нее на ночь, а потом пришел следующим вечером, а потом через несколько дней перенес свои вещи, как только она сказала, что одной ей тут очень плохо и страшно. Сперва думал, что просто помогает ей пережить тяжелое время, а заодно и себе — когда о ком-то заботишься, самому страдать некогда, — но потом понял, что каждый вечер после работы не просто идет утешать подругу, а сам стремится к ней всей душой, считая минуты до окончания смены, чтобы поскорее оказаться рядом, услышать голос, обнять и прикоснуться губами к ее.       Вокруг все всё понимали. Ни слова осуждения от своих Беллами не услышал, а Монти и вовсе сказал, что он сделал все правильно, и что Эмори с ним хоть иногда улыбаться снова начала. Только вот это не Монти спал с женой друга, которого они с ней недавно предали. И это не Монти не знал, что сделать, чтобы искупить это предательство, которое усугублялось каждую ночь.       Но прекратить эти ночи Беллами не мог. И потому, что Эмори и правда одной было плохо, и потому, что он чувствовал, что как ни крути, а теперь это его долг — защищать ее и помогать здесь жить, ведь это из-за него она осталась одна среди все еще чужих ей скайкру, в чужом для нее обществе. А еще потому, что ему самому было уже невмоготу без нее, без ее рук, глаз, без их разговоров обо всем и ни о чем, и без того, что соединяло их ночами. Это было какое-то наваждение: каждое ее прикосновение вызывало прилив счастья и одновременно — дикое чувство вины перед Джоном. Тот все время словно присутствовал третьим, и Беллами не мог сказать, был этот призрачный член их маленькой семьи зол или, наоборот, доволен, что его жена не одинока. А еще он не мог сказать, что про все это думает сама Эмори. Спрашивать боялся, боялся, что разбередит рану, что заставит передумать и выгнать его. А чем дольше они были вместе — тем глупее становилось поднимать эту тему.       Так что слова, которые Эмори сказала ночью в пещере, стали для него откровением. Большим, чем он мог ожидать. И бьющим больнее, чем можно было представить. Счастьем стало признание, что она тоже любит его, а не просто так поддалась страху одиночества и спасалась от него всеми доступными средствами. И адовой болью оказалось понять, что Джон сам был готов его принять, и что они могли быть все вместе, как бы непривычно это ни звучало, но теперь никогда не будут, потому что Беллами — трус и предатель. И независимо от того, простит его Джон или нет, он все равно должен будет уйти, никакого «вместе» уже не получится. Оставалось надеяться, что это коснется только его одного.              Эмори пришла без новостей о резчике, но принесла известие: через пару часов на площади состоится какое-то событие — то ли какой-то праздник местный, то ли публичная казнь, то ли и то и другое сразу. При слове «казнь» у Беллами заворочалось нехорошее предчувствие в груди. Судя по подрагивающему голосу и испуганному взгляду Эмори, она думала о том же. Ждать Беллами больше не мог.       — Оставайся здесь, хватит тебе просто так ходить по городу, — решительно сказал он. — Подожди меня внизу, там ты не привлечешь внимания.       Против его опасений, Эмори не стала сопротивляться, спустилась со ступеней к стене здания, и только спросила, глядя тревожно:       — А ты куда?       — Попробую поговорить со своим знакомым, — качнул он головой в сторону ворот и не стал дожидаться дополнительных вопросов и предостережений.       Знакомый стражник не сильно ему обрадовался, но и не прогнал, хотя его напарник всем видом показывал свое недовольство их разговором. Однако после конкретного вопроса Беллами внезапно оживился и он, и напарник. Им явно было, чем поделиться. И начал стражник с того, что достал из кармана, сперва оглядевшись по сторонам, маленькую деревянную фигурку — то ли волк, то ли собака. Авторство Беллами узнал сразу. А еще сразу понял, что по крайней мере эти двое не враги ни ему, ни Джону.        ***       Финал обещал быть зрелищным. Ну как же. Такое событие — кто-то где-то намалевал восьмерку, лежащую на боку, это надо отметить народными гуляниями. Теперь ясно, почему тянули так долго — уж точно не для того, чтобы приговоренный успел в себя прийти после «воспитательных бесед». Просто надо было собрать толпу побольше.       Так вот толпа впечатляла. Стало втройне неуютно, когда дошло, что вон там на возвышении, на площади, все и случится. И толпа здесь ради этого — будут глазеть, обсуждать, спокойно переговариваться или радостно вопить, но, главное, будут смотреть, и последним, что он сам увидит, будут эти чужие морды, жаждущие его смерти. И что-то подсказывало, что быстрым повешением сейчас не обойдется. Это же земляне и оскорбление их сумасшедшей веры... Захотелось рвануться, попытаться убежать, выскользнуть и на этот раз, ведь раньше получалось, всегда получалось, неважно, что будет потом и из какого дерьма придется выбираться, но чтобы вот только не туда, не так, не сейчас! Но из кольца воинов — почетный караул, не иначе, — и цепей не вырвешься. А биться сейчас в истерике, чтобы его на место еще и волоком вытащили на радость этим дикарям... нет уж.       По дороге к месту казни оглядываться по сторонам не хотелось. Чтобы не пялиться под ноги, будто ему страшно и нет сил взглянуть людям в глаза, лучше смотреть вверх, над их головами. Пусть и на верхушку столба, у которого он скоро сдохнет. Это зрелище приятнее, чем их рожи, ведь на самом деле ему не страшно их видеть, а противно. Страшно другое.       Как же все это глупо... Идиотские законы, идиотские судьи, идиотская причина, идиотская жизнь и такая же идиотская бессмысленная смерть. Финн тогда погиб ради мира для всех. В его смерти был смысл. Хотя, наверное, он об этом не думал, стоя у того столба. А может наоборот, думал, и это ему помогло не впасть в отчаяние. Наверняка ему тоже было страшно и точно не хотелось умирать, но он сам принял это решение и хотя бы знал, что за дело и что не зря.       Да, только вот Финну помогли умереть быстро, без пытки, издевательств и ненависти. Было бы ему самому легче умереть сейчас от руки Эмори, так, чтобы почувствовать еще раз ее дыхание, ощутить прикосновение, услышать что-то на прощание? Или нет, не надо Эмори этого переживать, хватит с нее убийств. Даже если он больше ничего для нее не значит, все равно не надо. Лучше, чтобы это сделал Беллами. Было бы быстро и наверняка. Да, это было бы легче и приятнее, если вообще можно думать такими словами о смерти. Поразмышлять о том, какое лицо при этом было бы у Беллами и что он сказал бы напоследок, уже не вышло. Трудно думать о таких вещах, когда тебя буквально пришпиливают к столбу, и смотреть вверх уже не помогает — народу кругом слишком много, и все пялятся, и сотни глаз мешают уйти от реальности и замкнуться в себе снова.       Скорее бы уж.              — Сегодня мы судим святотатца, посмевшего осквернить священный символ...       Речугу посла Азгеды он понял всю: девица, с непривычно чистым для Ледяной лицом, без шрамов и краски, кричала внятно и членораздельно, чтобы до всех дошло. Но лучше было бы не понимать. Потому что в речуге, помимо рассказов о преступлении, прозвучало странное. Вроде как в честь какого-то местного кровавого праздника они согласны заменить казнь на изгнание из Полиса, если кто-нибудь из присутствующих пожелает сразиться в поединке с бойцом из Ледяных и победит, то есть, отвоюет жизнь приговоренного и заберет его себе. Вместе с той жизнью, чтобы распорядиться ею по своему усмотрению.       А ведь у него только что получилось смириться с тем, что придется умирать. И вдруг снова дали надежду — как кость голодной собаке бросили. С другой стороны, перспектива оказаться в рабстве у какого-нибудь особенно буйного воина не особо привлекала, но, в любом случае, это лучше, чем просто сдохнуть. Из любого плена со временем можно вырваться... Ну вот, начинается — кость уже тянет обглодать, да только ведь она не настоящая! Сейчас дернут за привязанную к ней веревочку и заберут обратно, потому что кому он нужен. Ради деревянных безделушек и их идиота-автора никто не захочет рисковать жизнью.       — Хватит народ смешить, — сказал он вслух. — Начинайте уже, чего тянуть-то...       Судя по удару в живот, которым за этот вполне разумный призыв его наградил охранник рядом, последнего слова приговоренному не полагалось.       Когда вернулось дыхание и способность воспринимать окружающее, он разглядел, как перед помостом к расступающейся вокруг потенциального поля боя толпе выходит вооруженный воин в боевых доспехах Азгеды: здоровенный бугай с квадратной головой и широкими плечами. Чтобы встретить желающих подраться за жизнь никому не нужного торгаша, рискуя собственной. Ну конечно, этих желающих сейчас будет десяток, в очередь выстроятся, ждите. Черт, наверное, теперь и правда полагается подождать какое-то время... Только вот ждать момента, когда тебя начнут кромсать живьем на куски, становилось все невыносимее.       — Керас, воин Азгеды, готов сразиться в поединке с тем, кто захочет получить жизнь преступника! — все так же громко объявила посол. Какой же неприятный голос. Наверняка ведь одним воплем не ограничится. И вот теперь смотреть на толпу стало совсем невыносимо, глаза пришлось прикрыть. Не стоит тратить на раздражение и злость и без того уходящие силы, они сейчас понадобятся.       А уши прикрыть связанные руки не позволили. Потому резко усилившийся шум в толпе и внезапно прозвучавшее имя заставили глаза открыть обратно. И тут впервые за все время на помосте он порадовался, что привязан к столбу, потому что, будь он свободен, сейчас сделал бы какую-нибудь глупость: или рванулся бы вниз, прогнать хоть кулаками, хоть криком, или к послу, чтобы та отменила этот дурацкий поединок, или просто свалился бы на землю, потому что колени буквально подогнулись: едва открыв глаза, он встретился взглядом с Беллами, стоявшим напротив Кераса. Беллами застыл в позе той самой вырезанной однажды фигурки, которая после шлифовки почти сразу была спрятана дальше, чем все остальные, как запретная для самого автора: устойчиво расставленные ноги, скрещенные на груди руки, развернутые плечи и чуть вскинутое вверх лицо.       И это совершенно точно не была галлюцинация, потому что он в принципе никогда не видел галлюцинаций и потому что посол повторила:       — Беллами Блейк из скайкру, ты действительно желаешь сойтись в поединке с Керасом из Азгеды за жизнь преступника-святотатца?       Это имя, произнесенное вслух так громко, и этот обещающий спасение взгляд словно прорвали плотину, перекрывавшую все эмоции Мерфи с момента, как Мэри Тейт свалилась в обморок к его ногам.       — Блейк, уйди! — не сдержался он. — Совсем рехнулся?! Не смей...       Новый удар заставил задохнуться, заткнув рвущийся наружу поток паники, но внутри все бушевало, впервые за полгода заставляя по-настоящему испытывать чувства, все сразу. Да какого черта он напрашивается, это же боевой поединок, и это азгед, который на голову выше и вдвое крупнее, воин, убийца, да просто монстр! Зачем он сюда пришел, зачем вылез из толпы, ну неужели правда ради идиота Мерфи, зачем! Зачем подарил столько надежды сразу? И тем, что появился тут в последний момент, и тем, как смотрел в глаза, давая понять, что и в самом деле пришел ради него и что не отступит, осел упрямый...       — Желаю.       — Я вижу, ты вооружен только оружием скайкру, но оно не для поединка. Ты должен выбрать другое. Настоящее оружие воина.       — Согласен.       Кретин, нескольких уроков от сестры и ее землянина недостаточно, чтобы выстоять против такого бойца... Белл, что ты делаешь!       И хотелось зажмуриться, чтобы ничего не видеть, и не получалось. Там, перед помостом, решалась не только его судьба, не только его жизнь стояла на кону. Черт бы с ней, с ней он уже попрощался почти... Но жизнь Беллами была несравнимо дороже. И он мог ее потерять ради призрачного шанса снять Мерфи с этого эшафота.       Теперь Мерфи даже если бы и захотел, не смог бы оторвать глаз от происходящего перед ним. Его место на помосте позволяло видеть все как на ладони, герою шоу досталась самая лучшая точка обзора на всей площади. Только вот сейчас героем был не он.              Оказалось, что мечом Беллами владеет довольно неплохо. По крайней мере, так выглядело в первые минуты боя. Мерфи с замиранием сердца следил за каждым движением бойцов, совершенно забыв о том, где находится, и о том, что зависит от исхода этого боя. Кто-то из воинов рядом бросил на триге что-то вроде «Керас победит и ты все равно сдохнешь», но Мерфи даже ухом не повел, потому что если Керас победит, он сам будет рад сдохнуть. Если из-за него погибнет Белл, жить точно будет незачем и вообще невозможно.       Толпа тоже следила, и по выкрикам и накатывающему в отчаянные моменты гулу трудно было сказать, чью победу ждут на площади. Может, им вообще все равно. Главное — сам процесс.       Когда Беллами упал от очередного, пришедшегося в голову, удара — не лезвием, а левой рукой Кераса в тяжелой перчатке, Мерфи чуть не вскрикнул, удержался только бешеным усилием воли — чтобы не дать его охране лишний повод позлорадствовать. Они и так зашумели, словно радовались, но радовались недолго, потому что Беллами еще на земле отбил следующий, уже смертельно опасный удар меча, и вскочил на ноги. Азгед явно не ожидал, что промажет, и в следующие секунды ход боя переломился — теперь Беллами наступал, тесня противника в неудобный угол между помостом и лестницей, ведущей на него.       Финал поединка был стремительным и неожиданно застывшим в последний момент. Керас, раненый в правое плечо, оступился, выронил меч и упал на спину, попытался вскочить, но кулак Беллами оказался не хуже его собственного, и через мгновение квадратноголовый азгед валялся без сознания у самого помоста, а Беллами застыл над ним с поднятым в последнем замахе мечом. Этот удар должен был решить все.       Секунды шли. Мерфи казалось, что он слышит тяжелое прерывистое дыхание Беллами. Сам он почти не дышал, ожидая развязки, как и вся площадь.       Неожиданно меч опустился — но не в смертельном ударе, а просто мягко и плавно опустился к земле, все еще крепко сжатый в руке Беллами.       — Я не помню, чтобы этот поединок объявляли смертельным, — вдруг сказал он на довольно приличном триге, лишь слегка медленнее, чем по-английски. — Я победил. И я не хочу его убивать.       — А если тебе придется выбирать — смерть Кераса, который не справился со своим заданием, или смерть этого преступника, что ты выберешь? — совсем не торжественно, не громко, вроде как даже с любопытством спросила Ледяная.       — В этом случае я убью тебя, потому что ты нарушишь условия этой сделки, — не задумавшись, отозвался Беллами так же негромко, и у Мерфи сердце, которое и так ухало где-то в животе, рухнуло в пятки. — Рискнешь?       Его рука с мечом оставалась неподвижной, но Мерфи помнил, как сильна и верна была эта рука, когда Беллами метал топоры и ножи в цель. Вряд ли после убийства посла они оба выживут, но захочет ли Ледяная проверять это на деле, и не будет ли ей после смерти их выживание до фонаря?       Несколько мгновений молчания показались вечностью, а когда тишина стала совсем невыносимой, посол громко объявила на всю площадь:       — Керас повержен. Беллами Блейк из скайкру, победитель этого боя, получает право на жизнь преступника. Отныне он твой, Беллами Блейк, и ты волен распоряжаться им по своему усмотрению.       Толпа вновь зашумела. На этот раз Мерфи чувствовал общее недовольство — ведь им обещали кровавое зрелище, а в итоге не додали не только казни, но и в поединке кровь была только из случайных ран, что никак не компенсировало неполученное удовольствие. Когда разочарованно-обозленные воины отвязывали его от столба, он бросил взгляд в сторону посла Азгеды, и по ее вовсе не разочарованному взгляду понял, что она думает о том же самом. Что им все равно просто так уйти не дадут. А за толпу Совет уже не отвечает — они обещанное выполнили.       Спуститься вниз самостоятельно, когда нет возможности уцепиться за поддерживающие цепи, оказалось еще той задачкой. Будь Мерфи в норме — просто спрыгнул бы, но сейчас подозревал, что этот прыжок может его вырубить надолго, а потому доковылял до лестницы, и только представил себе, как сейчас будет сползать вниз, как рядом в пару прыжков оказался Беллами, бросив меч внизу, бережно, словно знал, с какой стороны отдавало адской болью сломанное ребро, обхватил за пояс, перекинул его руку через свое плечо, и с его помощью Мерфи сумел преодолеть чертовы ступеньки.       — Спасибо, Белл, — собрал голос Мерфи, торопясь выговориться, пока на них не накинулись, может, шанса больше и не будет. — Но ты болван, мы все равно отсюда не уйдем...       — Посмотрим, — отозвался Беллами, и почему-то стало ясно, что он улыбается. — Пусть только попробуют.       Их окружили, и Мерфи не сразу понял, что это не местные, а ребята из Стражи, в своей черной форме и с автоматами. А когда понял, то отреагировать не успел все равно, потому что Беллами слегка отодвинулся, продолжая поддерживать, а рядом внезапно оказалась Эмори, заплаканная и испуганная, обхватила его обеими руками, и у него пошла кругом голова, потому что ее осторожно-нежные поцелуи были уже слишком. Однако ответить он успел, прямо перед тем как окончательно потерял сознание.        ***       Джон не приходил в себя всю дорогу, но Джексон сказал, что он в порядке, а как попадет в медчасть под капельницу, так и вовсе будет здоров к завтрашнему утру... ну, по крайней мере, сможет вернуться домой в условиях постельного режима на пару дней. Лучше — на недельку.       В джипе Эмори сидела рядом с Беллами, словно не решаясь больше прикасаться к Джону, но глаз от него не отрывала. Джон поцеловал ее в ответ, даже обнять попытался, просто не смог, не успел — свалился в обморок. Значит, ее он точно простит. Если уже не простил. Беллами боялся думать, что сам тоже может рассчитывать хотя бы на прощение, но то, как Джон благодарил его там, в Полисе, каким голосом, и то, что назвал его не «Блейк» и даже не «Беллами», а Беллом, было хорошим знаком. Хотя, вероятно, это был просто шок от спасения, и когда он придет в себя и все вспомнит, голос его будет звучать по-другому.       Из ступора его вывело прикосновение к руке.       — Ты спас его, — тихонько сказала Эмори. — Ты это сделал. Ты спас его и не погиб сам...       — Я старался, — не удержался он от улыбки, совсем неуместной в свете его мыслей. — Хорош бы я был, если бы после всего угробил нас обоих.       — Я люблю тебя, — выдохнула она и прижалась лбом к его плечу. — Спасибо.       Беллами поймал ее пальцы и сжал в своих, коснулся губами ее макушки и проговорил в теплые волосы, впервые собрав все свои чувства в такие банальные и такие важные слова:       — Я тебя тоже люблю.              Ночевать они оба остались в медчасти, и Эбби слова им не сказала, а Джексон принес дополнительное кресло для Эмори. Беллами отказался от кресла, его вполне устраивало сидеть на полу так, чтобы видеть лицо Джона. Он было задремал, склонив голову на край койки, но вскинулся, едва почувствовал движение на подушке.       — Вы оба рехнулись, что ли? — слабо спросил Джон. Беллами обернулся, но Эмори не услышала, спала в кресле, свернувшись в клубок под его курткой.       — Нет, она спит, — невпопад отозвался он. — Я не смог ее загнать домой.       — Значит, оба...       Беллами подумал, что Эмори, наверное, стоит разбудить, ведь они хотели вместе говорить, но она так устала и перепсиховала, что будить ее даже ради этого разговора — или особенно ради него — у него не хватило духа.       — Эбби сказала, ты завтра сможешь вернуться домой, — сказал он не совсем то, что надо было.       Джон кривовато усмехнулся, и Беллами понял.       — Кейн сам хотел тебе объяснить, — начал он. — Но думаю, такое можно сказать и дважды, лишним не будет. — Он набрал побольше воздуха в грудь и, глядя прямо в невыносимо серьезные глаза Джона, сказал главное: — Мы все были идиоты и не правы. Ты ни в чем не виноват, Энди сам сварку включил тогда, включил неправильно и переклинил аппарат. Мы... Я облажался. Снова. Я должен был верить тебе, я же знал, что ты не обманешь. Но не поверил. Я знаю, что такие шансы дважды не дают, ты один раз мне такое уже простил, но просто... Я сожалею.       Джон молчал, прикрыв глаза, и Беллами хотелось замолчать тоже, но у стены во сне прерывисто вздохнула Эмори. И он не остановился. Пусть, когда она проснется, все уже будет сказано, и ей не надо будет проходить через эти признания. Не так.       — И Мэри... Эбби сказала, ты и там ни при чем. У нее схватки начались, еще когда только про пожар стало известно. Все, в чем ты виноват — в хамстве беременной женщине...       — Угу, но это же я, я иначе не умею, — вдруг перебил его Джон и открыл глаза. — Орать гадости в лицо Мэри, которая теряла мужа и ребенка одновременно, — не такая уж и маленькая вина.       Беллами понимал, что на этом бы и остановиться, что Джону и так тяжело, надо бы его успокоить, и пусть отдыхает спокойно дальше.       — Хочешь пить? — сменил он тему, дождался кивка и отошел к фляге с водой и пустым стаканом рядом — Джексон обо всем позаботился.       Когда вернулся к койке, Джон уже сидел, прислонившись к подушке, и выпил воду сам, о чем Беллами мимолетно пожалел, как дурак, — хотелось еще хоть раз к нему прикоснуться, помогая приподняться и удержать стакан.       — Ты же ее не бросил? — вдруг спросил Джон, и он чуть не выронил стакан, едва не промахнувшись им мимо столика. — Эмори не была одна все это время?       — Нет, — собравшись, твердо ответил он и вернулся к кровати, хотел сесть на прежнее место на пол, но передумал и опустился на колени перед койкой, так, что их лица снова были на одном уровне. — Она не была одна.       — Неважно, когда начались схватки, — тихо сказал Джон. — Эмори все равно не смогла бы мне это простить. Она уверена, что не может иметь детей, и это вот все...       Беллами понял. Если беременность и рождение ребенка для нее такая тяжелая тема, случившееся с Мэри не могло по ней не ударить. Дело было не только в разочаровании, все было куда хуже.       — Она смогла, — с усилием сказал он вслух. — Она винит себя за твой уход, больше, чем меня. А зря.       — Дураки вы оба, — вздохнул Джон. — Я ушел, потому что ушел. Сам сдался и не захотел бороться. Показалось, так будет проще всем. И ей, и тебе... и мне.       Ну вот да. Самое главное, чтобы проще было Беллами Блейку.       — Ты простишь ее? — спросил он, не позволяя себе уйти в сторону, переключиться на себя, любимого. — Она любит тебя, она так искала тебя, она...       — Я на нее и не злился никогда. И на тебя тоже. И надеялся, что ты ее не бросишь и что сделаешь счастливой.       А вот это было неожиданно, и, наверное, лицо Беллами изменилось, потому что Джон покачал головой:       — Не, ты еще больший дурак, чем я думал. Ты же нашел ту фигурку?       Почему-то сразу стало понятно, о чем речь, и Беллами кивнул.       — Ну и чего мне еще надо сказать? Объясниться в любви с букетом и предложением вам обоим рук и сердца, как в старом кино? Ну погоди, сейчас вылезу...       Он и правда откинул одеяло, готовясь спустить ноги на пол, но Беллами наконец сообразил, что надо сделать, неловко плюхнулся на постель и осторожно обхватил его за плечи, укладывая обратно, уложил и не разжал руки. А Джон не делал попыток вырваться, только смотрел своим непривычно серьезным, но потеплевшим взглядом, словно приглашал продолжать.       — Да поцелуй ты его, — вдруг сонно сказала из кресла Эмори. — Раз уж сам все выяснил, теперь сам и разгребай.       Губы Джона были разбиты чугунными кулаками стражников Полиса, поэтому целовать пришлось осторожно, но волнения это только прибавило, как и его ладонь на затылке Беллами, и прижавшаяся к ним обоим Эмори, и ее руки, соединившие всех троих.