Стлаутур (или слатур) — традиционное блюдо исландской кухни. Готовится из внутренностей овец или из овечьей крови. Блюдо было крайне распространено вплоть до середины 20 века по причине дешевизны.
Деревня Сэйфьеиннматур выглядела так, будто застряла во времени пару веков назад. Это была небольшая деревня на севере, длинно протянувшаяся между двумя рядами холмов, и люди в ней выживали лишь за счёт стада овец и хорошего пастбища под боком. Эти люди всю свою жизнь работали, терпели тяжёлые зимы, многие довольно рано умирали. В деревне была хижинка, которая стояла в отдалении от других и опиралась на длинный холм. Здесь в 1919 году родился Матти Харальдссон. Год спустя его отец, Харальдур, бросил свою жену Хёдн и своего сына и исчез. Ещё через два года родился двоюродный брат Матти — Клеменс. Но с таким же успехом мальчики могли бы родиться и два века назад, и две тысячи лет назад, и не в Исландии, а в какой-то другой стране. Всё было бы примерно так же. Деревня, холмы, камни, трава, овцы и нищета. История деревни не сильно волновала её жителей. Известно было, что люди начали селиться здесь около ста лет назад, найдя эти места пригодными для разведения овец. Изредка новые люди приходили в Сэйфьеиннматур, когда что-то заставляло их покидать родные поселения — эпидемии и падёж скота. Деревня выглядела так, будто стоит пройти с полкилометра — и ты увидишь перед собой море. Особенно осенью. Осенью вся желтеющая земля казалась морским берегом. Разбитые камни да валуны, валявшиеся на улицах, напоминали белые разверстые пасти морских тварей. А на самом деле море было очень далеко, и это был серьёзный недостаток. Будь оно близко, жители зарабатывали бы рыболовством. Но деревня окружена лишь скудным лесом и пустошью. Всё, что есть в деревне — овцы, да ещё скотобойня, чуть ли не единственный источник дохода. Возможно, от этого паршивого места и бежал Харальдур — ушёл искать в других краях море. В тот день, когда Хёдн умерла, ничего в облике деревни не изменилось. Это был 1925 год. Осень. В тот час на улицах почти никого не было. Только старуха сидела у ворот скотобойни. Неподалёку от неё, у дома Ханниганов, малыш Клем, укутанный в тёплую одежду, собирал вдоль дороги мелкие камушки под присмотром своей матери. Поднялся сильный ветер, и женщина, заволновавшись за сына, загнала того в дом, где за ним могла приглядеть бабушка, а сама осталась на улице, задумчиво глядя на покосившееся крыльцо. Никто не слышал, как хлопнула дверь дома, привалившегося на горбатый холм. И до поры до времени никто не слышал топот ног и всхлипы. В обратную сторону от воображаемого моря бежал мальчик. Солнце вдруг вышло из-за облаков, разлетевшихся от ветра. Валуны и низкие дома окрасились в желтизну. Так часто бывало. Погода в деревне — как и во всей стране, впрочем — была непостоянная. Мальчику совершенно не было до этого дела. Ни до погоды, ни до несуществующего моря, которого он никогда не видел. Ни до солнца, ни до жёлтых камней, ни до пыли, поднятой его ножками и взвешенной в воздухе золотым дымом. Ребёнок задыхался от бега и рыданий. Шестилетний Матти нашёл труп своей матери в её постели. Он бежал подальше от дома, без цели, просто потому что было страшно. Ноги несли невесть куда, и пора было уже кому-нибудь остановить его, но как назло улицы были пусты. Матти не разбирал, где он, но неосознанно бежал куда нужно — в сторону дома своей тётки. По закоулкам, а потом и по главной дороге деревни, мимо чужих домов, мимо старой лесопилки, мимо большого колодца… свернул по узкой улочке под холмами, мимо скотобойни… Матти навсегда запомнил, как его напугал равнодушный взгляд той старухи, сидящей у ворот скотобойни перед тазом с потрохами. Пробегая мимо дома Ханниганов, Матти наконец столкнулся с правильным человеком — со своей тёткой Сольвейг, сестрой мамы. Она поймала его за шкирку и недовольно потребовала объяснить, что случилось, полагая, что мальчик ревёт из-за чепухи. Матти промчался через всю деревню. Он жил с мамой в доме у холма, недалеко от ручья, а Ханниганы жили на другом конце Сэйфьеиннматура, рядом с пастбищем. Он запыхался и долго не мог рассказать, что же случилось. Сольвейг Ханниган, само собой, отреагировала на смерть сестры совсем не как Матти. Она охнула, схватилась за лицо руками, машинально принялась успокаивать мальчика. Обняв его за плечи, она повела его в дом, крикнула что-то своей свекрови, которая до этого присматривала за внуком, и заперлась с ней на кухне. Матти остался стоять у двери и не решался поднять взгляд с пола. Через минуту обе женщины вышли с кухни, попросили Матти приглядеть за «младшим», и ушли, видимо, звать на помощь кого-то ещё и разбираться с покойной. Дрожа от сдерживаемых всхлипов, Матти прошёлся по комнате. Это была маленькая серая комната с лавочками и столом, пол недавно чисто вымели. Только теперь Матти заметил мальчика, который сидел на ступеньке лестницы на второй этаж. У ног мальчика лежали плоские белые камушки. Матти знал, кто это. Его двоюродный братец Клеменс, трёхлетний малыш с почти белыми волосами, отличавшийся слабым здоровьем и мерзлявостью. Клем поднял на старшего пустые глазки и улыбнулся ему. Улыбнулся от своей простоты, оттого, что узнал в Матти знакомого человека. Матти захотелось выкрикнуть что-то очень злое, чтобы стереть эту неуместную улыбку, но он не смог, только сел на пол, обхватил голову руками и снова заплакал. Особо приглядывать за Клемом не было необходимости — мальчик спокойно сидел и перебирал камни, только в какой-то момент рванулся на кухню и попытался влезть в печь, но Матти вовремя поймал его за рукав. Вскоре Сольвейг вернулась. Матти было стыдно смотреть на её серое лицо, как будто он был в чём-то виновен. — Ты не бойся только, — устало проговорила она, валясь на скамью без сил. Она покачалась из стороны в сторону, убаюкивая боль в груди. — Ты один не останешься. Будешь жить теперь с нами, слышишь? Матти мог только кивать. — Ты ж к нам уже приходил раньше… Ты меня мало, конечно, знаешь… А Олавюра тем более… но ты к нам привыкнешь, мы тебя в обиду не дадим, понимаешь? Сольвейг была совершенно разбитой и спокойной. Трогая свою светлую косу, она думала всё об одном и том же — как так вышло, что сестра, сильная и крепкая, довела себя до истощения и смерти. Как так вышло, что в деревне было много людей, готовых помочь, и никто этого не сделал. Чувство вины душило. Не переставая думать об этом, она машинально спросила: — Ты наверно голодный? Матти кивнул, хотя это было не так, и о еде он думать не мог. Она принесла ему кусок стлаутура — это блюдо из овечьих потрохов в деревне готовили абсолютно все, особенно осенью, в разгар забоя. Матти любил, когда мама делала стлаутур, и даже помогал ей в этом. Всего-то нужно было измельчить овечью печёнку — а если её не было, то в ход шла баранья кровь, — нарезать лук и жир, насыпать крупы и соли и положить это всё в овечий желудок. А потом это варилось пару часов. У мамы как-то всегда это здорово получалось. Взяв тарелку и ложку, Матти послушно стал есть. Это была самая неприятная и грустная трапеза в жизни шестилетнего мальчика. Сольвейг положила слишком много жира и соли. Мама делала это блюдо по-другому. Оно было другого цвета и другое на вкус. Мама вообще всё делала по-другому. И дом, в котором они жили вдвоём с мамой — он был совсем не такой, как дом Ханниганов. «Здесь просто всё другое», — Матти начал это понимать, пока жевал стлаутур, икая от долгого плача. И в тот момент ему захотелось выблевать не только овечьи потроха, но и свои собственные. Просто от мысли, что всё теперь будет иначе. Чужой дом, чужая мама, чужой папа. Чужие привычки. Двоюродный брат, которого придётся считать за родного. Шестилетнему ребёнку было трудно осмыслить это всё сразу. Просто этот горький, слишком солёный вкус заветрившегося стлаутура дал понять, что жизнь переломилась.***
Несколько дней Матти либо плакал, либо молчал и ничего не делал. Его новая бабушка, Хаврун Ханниган, пыталась объяснить ему, что произошло, как подобает себя вести, как поминать усопшую. Матти ничего не слышал. Он был напуган. Взрослые не знали, насколько он вообще понимал или не понимал, что такое смерть. На похоронах он не был, а разговоры о причинах смерти мамы пропускал мимо ушей. Кто-то что-то говорил про её внутренности, про её здоровье, нервы, сердце, печень. Матти был в ужасе. Ну не было, не было у неё никаких противных больных красных внутренностей. Не может у мамы быть внутренностей. Мама была набита чем-то мягким и обтянута суровой кожей. Мама состояла из чего-то хорошего и родного, а не из жижи органов, которые её подвели. Хёдн делала всё, чтобы обеспечить сына всем необходимым, но её стараний не было достаточно. Она воспитывала сына одна. У неё не было шанса скрыть от Матти причину, она не могла соврать, что его отец погиб смертью храбрых — знала, что дети соседей всё равно расскажут ему, что отец бросил семью, когда Матти был ещё младенцем. Хёдн была сильной. Могучей, крепко сбитой. Трудно было поверить, что эта женщина, которая ни у кого не просила помощи, могла так быстро зачахнуть, что никто этого не успел заметить. У Матти на некоторое время стёрлись воспоминания о последних неделях жизни мамы. Только позже он вспомнил: она умерла не внезапно, это тянулось долго. Она слабела. Она работала, надрывалась и слабела. Она иногда не могла найти сил встать с кровати. Она умерла в своей постели после очень долгого сна, как будто бы вконец устав от бессилия. Матти так и нашёл её, спокойную, в прилипших простынях. Ему никто не объяснял, что такое смерть, но он понял, когда не смог растолкать её. Оставив её наполовину свесившейся с кровати, он побежал подальше от дома. И ещё много раз в своей жизни он будет вынужден бежать. От грызущего сердце чувства, которому он не мог дать названия. От жизни, которую он ненавидел, хотя едва мог вообразить какую-то другую. Когда ему было семь лет, Сольвейг замучилась отчитывать его за регулярные побеги из дома. Это было несерьёзно, без какой-либо цели — просто желание оказаться как можно дальше от всех. Он рвался на окраины, в сторону леса и ручья или за пастбище, или лез на взгорок, и почему-то всегда от этого становилось чуть легче. Но он всегда возвращался, запыхавшийся и несчастный, и Сольвейг ужасно злилась. Потом Матти повзрослеет и перестанет убегать. И привыкнет, в конце концов, называть домом дом Ханниганов, а не разваливающуюся заброшенную хижинку.