***
«Ты злой и я тебя ненавижу». Эта мысль появилась у Клема в пять лет, как только он усвоил понятия «ненависть» и «злоба». Высказать эту мысль в лицо брату он не осмелился. Неприязнь к братцу начала просыпаться задолго до этого и была поначалу непонятна самому Клему. Просто каждый раз, когда Матти сбегал, а Сольвейг выходила на улицу и с угрозой выкрикивала его имя, Клем радовался и надеялся, что уж на этот раз мама не докричится и братец исчезнет навсегда. Его брат был отравой. В пять лет, усвоив, что такое «братья» и «родственники», Клем вообще запротестовал против того, чтобы их называли братьями. Он не хотел держать этого агрессивного ребёнка за родственника. В семье Ханниганов таких не было: несмотря на непростую жизнь, родители и бабушка Клема были спокойными добрыми людьми. Матти всегда был другим. Пасмурным, неулыбчивым и злопамятным. Со временем Клем всё яснее понимал, за что другие дети не особо любили Матти и не хотели с ним водиться. И Клем сам не смог бы объяснить, чем именно так плох Матти. Он не бил Клема — только частенько грозился. Он не выражал неприязни к приёмным родителям — не выражал словами; по его взгляду же враждебность читалась довольно ясно. Он не капризничал и не требовал больше, чем давали, даже если давали недостаточно. Дело было в самой его враждебности, какой-то совсем не детской мрачности. Матти не был особо разговорчивым, но всё, что он говорил Клему, звучало грубо, будто он обращался к совсем уж неразумному существу: «Вставай, прекращай дрыхнуть», «Заправь свою постель, не стой бараном», «Прекрати ныть». Да Матти и не нужно было говорить, достаточно было просто зыркнуть на Клема, и вот уже находиться с ним в одной комнате противно. Клем обижался, боялся, удивлялся, плакал, поражался этой агрессии. Он не задумывался о причинах, он и не помнил, что была какая-то Хёдн, не помнил, как Матти рыдал в тот день, когда её не стало. Вот уже два года Матти жил у Ханниганов. Боль его, может, и притупилась, обида смягчилась, но это не помогло, и относился он к своей семье всё так же: с вынужденным уважением, но без всякой любви. Приёмные родители, Сольвейг и Олавюр, старались воспринимать его как родного, а Матти сильно осложнял им эту задачу своей неразговорчивостью. Что касается малыша Клема, у него и без Матти было достаточно проблем. Он родился хилым, страшно мёрз, что было ужасно непрактичной чертой для жителя исландской деревни. Он часто болел, чем заставлял родителей и бабушку переживать, и не понимал этих переживаний. Клем любил свою семью — всех за исключением Матти, конечно. Любил строгую маму и чудаковатого отца. Клем был единственным ребёнком в семье, точнее единственным выжившим — до его рождения Сольвейг дважды рожала девочек. Первая умерла спустя пару дней, вторая — спустя год. Роды подкосили здоровье Сольвейг, но работу по дому она выполняла исправно. Ей было двадцать четыре, когда родился Клем, но выглядела она старше, что было в деревне скорее правилом, чем исключением. Она была обязана убираться, стирать, трудиться на огороде, ходить за водой, постоянно готовить еду и следить за детьми. Домашние заботы отнимали у женщины все силы. У неё была одна цель — сделать так, чтобы её мальчики были живы и здоровы, и ни о чём другом она не мечтала. — Почему Матти так сильно нас не любит? — спросил Клем однажды, сидя на ступеньках и наблюдая, как мать убирает со стола. Сольвейг посмотрела на него и долго не отвечала. — С чего это? Любит он нас. Ему просто грустно. Друзей у него нет. Ты б общался с ним потеплее, вы бы были друзьями… — Я его боюсь, — тихо проговорил Клем. Это удивило Сольвейг. Она не замечала в Матти ничего злого и пугающего, она видела лишь обиженного на всё и вся ребёнка. Она не знала, как мальчики общаются наедине. Пора было объяснить ему, что произошло с Хёдн. «Мама его умерла. Понимаешь? Помнишь, как старушка Рундис в церкви? Вот так и его мама Хёдн умерла, и ему из-за этого очень плохо». — Он злой, — упрямо твердил Клем. — Он не похож на нас. Почему у него волосы коричневые и кудрявые? Почему он на меня злится? Я же тут ни при чём… — Ему тяжело привыкнуть к чужой маме, вот и всё, — Сольвейг вымела сор из-под стола и опустилась на скамью. Клем удивился: — Почему? Разве ты не лучшая мама на свете? Сольвейг посмеялась. Ей захотелось подойти к нему и обнять. Встать было тяжело, вместо этого она позвала Клема к себе и сказала: — Знаешь, я придумала имя для ещё одной нашей овечки. У них была такая игра: они воображали, будто у них есть несметные стада овечек, и им нужно дать имена. — Овечка Солнышко. Прямо как ты. — Сольвейг быстро поцеловала Клема в лоб и отправила его в комнату. Она всегда боялась перенежничать с ним. Клем действительно был солнышком: окружённый любовью близких, он сам излучал любовь. И светлые, чуть ли не белые волосы усиливали сходство с бледным северным солнцем. Только вот у солнышка были ледяные руки — плохое кровообращение.***
Матти проснулся рано, в комнате было серо. Сон снился скучный, Матти сразу выкинул его из головы, протёр глаза и лежал, глядя в потолок. Он всегда просыпался раньше Клема: младший любил поспать подольше, его слабое здоровье этого требовало. Обычно ему это позволяли, но только не по воскресеньям, когда нужно было вставать и идти в церковь на проповедь. Будить брата было обязанностью Матти. Потянувшись, он сел, намеренно громко зевнул, шумно скинул с себя простыню. Посмотрел на Клема — его кровать стояла у противоположной стены — тот спал, не реагируя на шум. Тогда Матти прошлёпал по полу пару шагов и стал трясти Клема за плечо. Клем беспокойно что-то промурчал и хотел повернуться на другой бок, но Матти, настроенный слишком решительно, обеими руками схватил его за плечи и встряхнул. — Вставай. Воскресенье сегодня, — прошипел Матти. Клем пытался открыть мутные со сна глазки и скривился: — Опять? — Опять. Клем всегда начинал хныкать, когда его будили. Выбираться из-под одеяла каждое утро было мучением, особенно по воскресеньям, когда помимо страха перед холодом мучил ещё и недосып. — Вылазь, сегодня не холодно совсем, — сообщил Матти, хотя сам ещё не был в этом уверен. Лето подходило к концу, и вчера ударило похолодание. Матти подошёл к окну. Утреннее солнце осветило гряду холмов, кусты и виднеющуюся скотобойню. Кусты не шевелились от ветра так, как вчера, и Матти заключил, что на улице снова достаточно тепло. Уговорив Клема встать, Матти пошёл в соседнюю комнату — проверить, проснулась ли бабушка Хаврун. Она только вставала. С ней Матти поздоровался гораздо теплее, чем с Клемом. Он проследил, чтобы Клем спустился на первый этаж, и спустился следом. Олавюр пока спал, а Сольвейг только начала заниматься завтраком: готовила стлаутур для варки, чтобы к их приходу из церкви он был почти готов. Оказалось, Матти проснулся рановато. — Я пойду погуляю чуть-чуть, хорошо? — спросил он, уже надевая курточку. — Куда это ты? — вскинулась Сольвейг. — Просто на улицу, погулять. Можно? — Только далеко не уходи. Матти кивнул, а про себя хмыкнул. Он всё никак не мог понять, почему Сольвейг так реагировала на его прогулки, запрещала бегать к ручью и уходить за пастбище. Что такого опасного вообще может быть в Сэйфьеиннматуре? Вон Эйнара и Йоуна, которые неподалёку живут, уже давно куда угодно отпускают. Мальчик вышел на крыльцо и осмотрелся: на улицах, вроде как, никого. Он поёжился: ранним утром всё же было холодно, но шерстяная курточка грела. Он смело зашагал по дороге, вправо от дома, в сторону лугов, где паслись овцы. Достаточно было пройти пару минут, и луга раскинулись перед ним: Ханниганы жили близко к восточной окраине деревни, как раз рядом с пастбищем. Ещё зелёный ковёр трав шевелился от ветра, и овцы, которых Матти время от времени пытался сосчитать, но не мог, сосредоточенно жевали этот ковёр. Овцы с пыльно-белой шерстью громко блеяли, но Матти давно привык к этим звукам. Он рассеянно смотрел на овец и думал о разном. Он вспомнил, что, раз уж скоро начинается осень, это значит, что скоро начнётся забой. Он смотрел вдаль, луга уходили так далеко за горизонт, что глаз не хватало. Матти подумал, почему бы овцам не уйти туда, подальше от Сэйфьеиннматура. Перед ними бесконечная жёлто-зелёная простыня, а они топчутся на пастбище и не выходят за какие-то невидимые пределы. Матти быстро надоело наблюдать за овцами. Посчитав, что насладился свободой на сегодня, он повернул обратно. По пути он осматривался, нет ли на улицах знакомых ребят, но никого ещё не было, только взрослые. Впрочем, своей компании у Матти всё равно не было, и с другими детьми он либо просто здоровался, либо дрался.***
Лютеранская кирха, единственная церковь Сэйфьеиннматура, была выстроена на пустоши посреди деревни. По воскресеньям жители собирались там на проповеди. На первый взгляд было не ясно, как это маленькое строение могло вмещать так много людей. Снаружи глядя на деревянные стены, выкрашенные белой краской и чуть облезлые, Клем каждый раз представлял, что вот-вот послышится треск и кирха лопнет. Но уже несколько десятков лет кирха стояла на своём месте, ветшала зелёная крыша, ветшал деревянный крест на её коньке. Внутри было гораздо просторнее, чем казалось снаружи. Люди уже садились на скамьи. Ханниганы сели тоже, и Клем стал вертеть головой, разглядывая пришедших. В деревне все почему-то носили грязно-бежевое, чёрное, коричневое или синее, по воскресеньям чуть наряднее, чем всегда. Клем посмотрел на Матти и на себя, словно впервые за сегодня увидел: они оба были в чёрных брючках и синих пиджаках с костяными пуговками. Клем и Матти оба были равнодушны к проповедям. Хотя бабушка Хаврун старалась вразумить их, говорила им о важности церкви и Бога, о котором всегда-всегда необходимо помнить, они не понимали этого и скучали во время служб. К тому же, в семье было принято идти на службу, по сути, на голодный желудок, и дети, быстро вспоминая о голоде, начинали мечтать о том, чтобы всё поскорее закончилось, перед их глазами стоял не старенький пастор, а котелок с варящимися на слабом огне овечьими желудками, наполненными жирной массой. Клем переносил голод гораздо лучше, а вот Матти мучился. У него была привычка перед выходом из дома урвать хотя бы кусочек хлеба и положить в карман, чтобы было чем утешиться. И теперь, озираясь, он отщипывал крохи хлеба и ел прямо во время проповеди. Родители и Хаврун этого не замечали, но, к несчастью, это заметил Клем, так что пришлось делиться. Когда они все, наконец, шли домой, с пастбищ по-прежнему доносилось овечье блеяние. Матти машинально глянул в сторону дороги, ведущей на скотобойню. Что-то невнятное цапнуло его и заставило перевести взгляд. Вспомнилась страшная старая женщина с жуткими глазами, она сидела там, у ворот скотобойни, давно, когда он бежал мимо и плакал… Матти поморщился и замотал головой. Ему опять невыносимо захотелось оказаться как можно дальше от всех. Его приёмный отец, Олавюр, бородатый молодой мужчина, держал его за руку, а другой рукой держал Клема. Матти захотелось вырвать руку из шершавой ладони и побежать. Ему почему-то показалось, что Ханниганы в эту секунду его ненавидели — все четверо. Странно, но его совсем не привлекало кладбище, которое было неподалёку от кирхи и на котором была похоронена мама. Его влекло в те края, где он жил раньше. Но он сдерживался и спокойно шёл дальше, сжимая руку Олавюра. Он теперь взрослый, ему уже восемь лет, не будет же он поступать как неразумный ребёнок.***
После завтрака мальчики пошли гулять, то есть бесцельно бродить по окрестным улицам. Солнце грело, однако Клем всё равно был одет в курточку и застегнул все пуговицы. Матти смеялся над ним, но это вскоре надоело. Гулять было скучно, да и вообще жизнь в Сэйфьеиннматуре была крайне скучна для детей, которым не с кем играть. Оба брата были одиноки. С Матти никто не водился из-за его скверного характера. С Клемом не хотели общаться из-за его болезненности, так что и ему в течение дня некуда было приткнуться. Нет, конечно, он любил маму и любил проводить с ней время, но она всегда была занята делами по дому, к тому же Клем побаивался её строгости. С бабушкой тоже особо не повеселишься: Клем ещё не был способен понять её мудрых изречений, так что с ней было скучно. Отец же постоянно работал: он был забойщиком на скотобойне и плотником; хотя иногда он приносил детям самодельные деревянные игрушки. Так и получалось, что братья были вынуждены терпеть общество друг друга, смириться с тем, что они — единственное друг для друга развлечение. Клема ещё не пускали на улицу одного. У них был выбор: либо Клеменс целыми днями торчит дома, а Матти гуляет в одиночестве, либо они гуляют вдвоём. Любимым занятием Клема было собирать камушки. Вдоль дороги было много камней, и требовалось много времени, чтобы найти среди них самые маленькие и гладкие. Собрав достаточно, Клем выкладывал их на земле и начинал играть в одному ему понятную игру. Матти смеялся над ним, а Клем упорно твердил: — Это — мои овечки. — Он брал тонкую палочку и поочерёдно тыкал в каждый камень: — Роус, Йоун, Бергдис, Ледышка, Хильда, Сигин, Солнышко, Рафкеймир, Гвюдни… — Это камни, Клем, — хихикал Матти. Клем должен был обижаться, но его эти слова не задевали, если Матти смеялся: братец нечасто проявлял положительные эмоции, так что на его хихиканье сам Клем улыбался и вежливо поправлял: — Это — мои овечки. Вот и сегодня, набрав десяток камней, Клем положил их на траву и двигал их руками и палочкой, менял местами, сталкивал друг с другом. Матти стоял рядом и наблюдал за этим. Ему было скучно. Ещё хуже стало, когда заурчало в животе. Матти никогда не наедался досыта. Завтрака как будто бы и не было. Это был не такой уж страшный голод, который захватывает тебя целиком и не позволяет думать ни о чём другом. Но всё же это было неприятное ощущение. Матти похвалил самого себя за дальновидность: за завтраком он утянул корку хлеба. — Толку нет с твоих дурацких овец, — сказал Матти, съев корку, и махнул рукой в сторону пастбищ: — Вон тех хотя бы съесть можно. А твоих-то… Клем ничего не ответил: уже и ему было понятно, что камни особо не поешь. — Тоже мне, овечки. Вот если бы можно было взять и превратить их в настоящих… — Матти замолчал, замечтавшись. Его самой главной, да и единственной, мечтой было такое место, в котором можно было бы наесться до отвала. Бесстыдно загребать еду руками и жевать, жевать, жевать. В его голове это выглядело как огромная светлая комната с высоким потолком, забитая мясом, заполненная подвешенными к потолку копчёными тушами, а на стенах были полки с жареными, варёными, сырыми кусками баранины. Да, если бы камушки можно было превратить в живых овец, если бы… — Когда-нибудь они станут настоящими, — заявил Клем. Он смотрел на брата снизу вверх и ожесточённо втыкал палочку в землю. — Никакие они не дурацкие. — Дурак ты, — буркнул Матти, поняв, что Клем всё же обиделся. Его раздражала ранимость Клема, его моральная и физическая слабость. С ним ни шутить было нельзя, ни поиграть как следует, например в догонялки. Клем вечно трясся над своими камнями и жаловался на холод, а мама и бабушка тряслись над ним и за каждый малюсенький синячок Клема смотрели на Матти так, будто он брата убил, а не просто легонько щёлкнул или толкнул. В конце концов, этот ребёнок и сам по глупости влетал в дверные косяки, падал с крыльца и разбивал коленки, а отвечал за это Матти, который «выгуливал» братца и нёс ответственность за двоих. У них всего-то было три года разницы в возрасте. Но в детстве это ощущалось как пропасть. Клем боялся брата, как взрослого, Матти же держал Клема за глупого ягнёнка. Матти стал смотреть на небо, облака, зелёные холмы с редкими кустиками. Отсюда не была видна скотобойня, но Матти знал, что она там, неподалёку, у холма. Он не раз думал о том, как хорошо было бы прокрасться на скотобойню осенью и стянуть оттуда хотя бы баранью ножку. Но сейчас эта мысль испугала его. Тут мальчики услышали отдалённые крики и смех. Шум усиливался и надвигался. Матти понял: это другие дети бегут по улице в их сторону, видимо играют в догонялки или что-то ещё. Он схватил Клема за руку и скомандовал: «Бежим!». Клем не понял, зачем, но послушался. Они скрылись за углом ближайшего дома как раз вовремя. Орава детей промчалась мимо. Клем тяжело дышал, опираясь на стену. «Мы пробежали шагов тридцать», — закатил глаза Матти. Он сам не сразу понял, что заставило его прятаться. Просто с этими детьми он очень уж не ладил, и если бы они заметили его, могла начаться стычка. А тогда досталось бы не только Матти, но и, возможно, Клему. Матти, конечно, мог как угодно обижать братца, но вот мысль о том, что кто-то другой, посторонний, может ему навредить, совершенно ему не нравилась. — Почему мы спрятались? — наконец проговорил Клем. Матти подумал и неохотно признался: — Не хотел, чтобы они нас увидели. Стали бы говорить всякое, драться бы полезли… Он старался говорить непринуждённо, чтобы младший не принял эту меру предосторожности за испуг. — Слушай. — Матти заулыбался: наконец-то что-то интересное придумал. — Они ведь вернутся. Они на луг побежали. Им же надо будет домой вернуться. Надо быть начеку. Клем кивнул. — Надо самим за ними следить, понимаешь? — Матти хохотнул, хлопнул Клема по плечу и повёл за собой: — Сейчас задворками проберёмся к лугу… — А разве нам можно туда? — заволновался Клем. — Это в пяти минутах от дома, ты совсем что ли? — фыркнул Матти. И они крались по коротеньким улицам, делая крюк на пути к пастбищам. Встречные прохожие на них не обращали внимания, да это было взаимно: детей охватил азарт пока что им самим непонятной игры. Они нашли ребят на лугу и притаились за углом хлева, чтобы наблюдать, как те бегают друг за другом. Неподалёку всё ещё паслось стадо, и пастух недовольно смотрел на резвящихся детей. Матти и Клем были достаточно далеко, но зачем-то затаили дыхание и переговаривались шёпотом. Что-то было невероятно захватывающее в том, чтобы наблюдать за кем-то, кто не подозревает о твоём присутствии. Матти самодовольно улыбался: они, дураки, пусть бегают — что тут интересного? Куда умнее сидеть в засаде и следить за врагами. Когда вихрь из детей двинулся прочь с луга, братья побежали следом. Так они вернулись обратно к главной улице деревни. Жестикулируя и подгоняя друг друга, абсолютно счастливые, Матти и Клем преследовали противников. Они не заметили, как те замедлили шаг, и вообще детей становилось всё меньше. Матти первым догадался: они расходятся по домам. Время обедать. Они хотели довести до дома самого последнего, Сигурдура, но тот, видимо, жил у самого ручья, и Матти и Клем не могли уходить так далеко, иначе точно опоздали бы к обеду.***
После обеда мальчиков опять отправили гулять, больше ничего и не оставалось делать. Это были последние летние дни, нужно было гулять так много, насколько хватит сил, потому что осенью станет холоднее и Клему будет опасно проводить много времени на улице, а ещё потому, что Матти начнёт ходить в школу, ему будет не до развлечений. Вечером вдруг начался дождь, так что Матти и Клем вернулись домой. Клем побежал отогреваться у печки. А Матти глянул в окно на серую улицу и помрачнел. Испортившаяся погода лишний раз напоминала о том, что скоро опять наступит осень, опять блеяние со скотобойни наполнит всю округу, и, что самое главное, будет два года со дня смерти Хёдн. С этими мыслями Матти поднялся на второй этаж вместе с братом. Второй этаж было бы вернее назвать чердаком, и там было всего две маленькие комнаты: детская и спальня бабушки Хаврун. Мальчики часто проводили вечера у неё. Она постоянно вязала. Когда бы мальчики ни приходили, Хаврун всегда сидела в кровати, опираясь на подушки, обложившись мешочками с клубками шерсти, и перебирала спицы, и от её быстрых движений шерсть превращалась в какую угодно одёжку. Единственное, что заставляло Хаврун время от времени выпускать из рук вязание, это необходимость учить Матти чтению и письму: тогда она доставала с полки пару стареньких книг, читала ему, заставляла писать под диктовку. Никто в деревне не учил детей письму так рано, но Матти был очень смышлёным и делал успехи. Когда же Матти и Клем приходили вдвоём, бабушка рассказывала им истории, сказки, отрывки из разных саг, частично изменяя их и добавляя что-то от себя. Но если бабушка знала, что мальчики плохо себя вели в течение дня, вместо сказок они получали нудные нравоучения, в том числе библейские притчи, которые они даже не способны были понять. В прошлый раз, после того, как они чуть ли не подрались, Хаврун рассказывала им о Каине и Авеле, но, по её мнению, мальчики оказались слишком малы и ничего не вынесли из этой истории. Матти всегда слушал бабушку Хаврун внимательно и иногда даже начинал спорить, чем неприятно удивлял её. Клем же часто терял нить повествования и просто заворожённо наблюдал за тем, как бабушка, даже не глядя на вязание, перекручивает и перекидывает петли с одной спицы на другую. Иногда к ним поднималась Сольвейг и тоже принималась вязать. В Сэйфьеиннматуре недостатка в шерсти не было, зато была нужда в тёплых вещах. Так что вязать умели абсолютно все женщины и многие мужчины. Олавюр, по словам Сольвейг, тоже умел, но его руки не любили мелкую работу. Это были тихие, долгие, уютные вечера. Бабушка со своими историями, внуки, сидящие рядом. Вот и сейчас, довольные тем, что умудрились не нашкодить за целый день, братья сели по бокам от неё на её кровати и приготовились слушать. — Ну что, рассказать вам сказку? — спросила Хаврун. — Ты не закончила ту, про Кая и Герду, — напомнил Клем. И бабушка продолжила прерванную историю. Она рассказывала не спеша, порой полностью меняла ход сюжета и переименовывала второстепенных персонажей, а иногда вовсе начинала вспоминать что-то из своей жизни. …Пора было ложиться спать. Клем уже клевал носом, да и Матти почувствовал себя сонным от медленного рассказа бабушки и нудного перестука дождя. Они пошли в свою комнату. Прежде, чем лечь в кровать, Матти подошёл к окну. В темноте были видны только очертания холмов, выделяющихся под тучным небом. Ни одного кустика нельзя было разглядеть. Не была видна и скотобойня. Матти перевёл взгляд вправо, туда, где должно было быть это здание, построенное в некотором отдалении от других домов. И почему-то смотреть на неё, но не видеть, было гораздо страшнее, чем видеть её при свете дня. Матти тряхнул головой и посмотрел в пол. Клем в это время копошился, безуспешно пытаясь подоткнуть под себя одеяло. Матти и не пришло в голову помогать ему. Он вдруг вспомнил, как ловко он перехитрил сегодня всех, как славно они с братцем повеселились, преследуя других детей. Вместо того чтобы быть ими пойманным и побитым, он сам их преследовал и смеялся над ними. Предпочтя думать об этом и только об этом, Матти наконец отправился спать.***
Сольвейг и Олавюр испытали некоторое облегчение, когда Матти стал ходить в школу. Они надеялись, что это поможет ему найти друзей и стать чуточку мягче, дружелюбнее. Нельзя же ему и дальше чураться всех посторонних людей. Школой в Сэйфьеиннматуре называли строение, похожее на кирху, разве что школа в холода чуть лучше обогревалась. Школа и находилась недалеко от церкви, и выкрашена была, возможно, той же белой краской. Добираться до школы было далековато, но Матти это не сильно расстраивало, длинная дорога была даже приятной, когда не свирепствовали морозы. Школа давала весьма скромные знания и держалась на хороших учителях, не потерявших за годы работы любви к детям и готовых каждому ученику давать столько знаний, сколько он сможет унести. В целом учителя ставили перед собой одну цель — за пару лет хотя бы научить детей сносно писать и считать. Больше ничего и не было нужно. Никому в голову не пришло бы учить детей, например, иностранным языкам: эти дети скорее всего никогда не покинут пределов деревни, а уж тем более страны. Матти оказался способным учеником. Благодаря бабушке он уже довольно быстро читал. Отличался на редкость красивым почерком. Со счётом тоже не испытывал проблем. Учителя любили Матти. Его успехи в учёбе радовали родителей. Но что касается общения с другими детьми… он так и не преуспел в этом, да и не пытался. Привыкнув считать себя изгоем, он так и остался закрытым и молчаливым, а все попытки детей заговорить с ним воспринимал как нападение. Самое главное, что получил Матти за первый год школы — пища для размышлений. Он сам этого не замечал, но каждый день он шёл домой из школы с кашей в голове: кашей из чисел, букв и, главное, каких-то образов и идей. В школе тщательно изучали саги, и сюжеты, созданные почти тысячу лет назад, взволновали Матти. Конечно, и Хаврун, и Сольвейг рассказывали детям саги, но рассказывали по памяти и местами вольно. Воображение Матти заработало как никогда раньше. Он, как мог, представлял себе кровавые распри, войны, мечи и клинки, храбрых воинов и их не менее храбрых жён… а потом почему-то краски стали сгущаться. Воображение всё чаще рисовало не людей, а какое-то мясное нечто, горящие реки и огонь. Во снах Матти тоже это видел. Школа отнимала у Матти не так уж много времени, но Клем успевал соскучиться. Он ещё не умел себя занять самостоятельно, так что, оставаясь без братца, он либо ходил хвостиком за матерью и пытался помогать ей с уборкой и готовкой, либо шёл к бабушке, и та учила его чтению и вязанию. Когда же Матти возвращался, они, в случае хорошей погоды, отправлялись гулять. Старший изобретал интересные игры, и вообще-то они неплохо проводили время. Но по привычке Матти продолжал смотреть на братца свысока.***
Скотобойня продолжала давить на Матти. Он старался избегать мыслей о ней, не смотрел в её сторону. Но всегда, слыша блеяние овец и баранов с её стороны, поёживался и испытывал странное любопытство, перемешанное с ужасом. В конце концов, ему было уже целых девять лет. Ему самому было стыдно за этот страх. Однажды весной, когда Клем выздоровел после долгой простуды, они снова отправились гулять. Обычно они слонялись по улицам или карабкались по холмам — невысоко, конечно, всякие попытки забираться на вершины были им запрещены. Но в этот раз Матти выбрал непривычный маршрут. Выйдя к главной дороге, они свернули на узкую улочку, которая шла мимо пары домов и резко обрывалась. Дальше стояла скотобойня. Никому не хотелось жить близко к ней: в пору забоя шум и запах были невыносимые. Так что здание одиноко стояло у подножия холма, окружённое невысоким деревянным забором с воротами. Клем вдруг остановился. — Нам туда нельзя, да? — С чего это? — Матти взял его за руку и потянул за собой. — Зачем нам туда? — Да незачем. Просто. Они подошли прямо к воротам, закрытым на замок. Матти уже забыл, как когда-то мимо этих ворот бежал, рыдая, чтобы сократить путь к дому Ханниганов. Дом был хорошо виден отсюда. Матти забыл, но чувствовал что-то неприятное и грустное, застрявшее поперёк горла. Клем заметил в траве, пробившейся вдоль забора, блестящие камушки. Он опустился на корточки и увидел, что это битое стекло. Матти в это время хмуро разглядывал скотобойню. Под пасмурным небом она стояла такая же пасмурная. Вытянутое в ширину двухэтажное здание было грязно-голубым, вдоль стен шли узкие оконца. Сейчас скотобойня пустовала. Мальчики при желании могли бы легко перелезть через забор, но не спешили с этим. — Знаешь про скотобойню? — как бы невзначай спросил Матти. — Знаешь, что тут творят? Клем неуверенно пожал плечами. — Знаю, — сказал он как можно более безразлично, желая показаться осведомлённым. Матти многозначительно поджал губы. — Знаешь, значит. Клем встал, помялся с ноги на ногу и решил уточнить: — А про что именно? В общих чертах Клем представлял, что такое скотобойня и что там «творят». Там делают мясо. То есть приводят туда овец, а выносят оттуда сырые ножки и прочие овечьи части; а ещё, возможно, овечья шерсть, из которой мама и бабушка вяжут, тоже поступает прямо со скотобойни, в этом Клем не был уверен. Но Матти явно имел в виду что-то другое, и любопытство мигом завладело мальчиком. — Ой, даже не спрашивай, — притворно замахал руками Матти, уже довольный произведённым эффектом. — Страшно рассказывать. — Расскажи-и-и, — занудил Клем, и Матти не заставил долго себя упрашивать. Заговорщицким шёпотом он тысячу раз приказал Клему ни с кем, даже с родителями и бабушкой («Особенно с родителями и бабушкой!!!») не обсуждать услышанное. «Если они даже тебе не рассказывали, значит, нельзя тебе этого знать. Олавюр нас обоих убьёт, если узнает, что я тебе рассказал». Клем слушал, кивал и послушно клялся молчать, и даже не обратил внимания на нелепость утверждения, что его отец способен кого-либо лишить жизни. — В общем, — начал Матти, взволнованный своими же словами. — Они там делают не то, что все думают. Там забивают овец, ага, но не только. Много овец ты в деревне видел? Клем припомнил, что неоднократно видел на лугах Сэйфьеиннматура приличное количество овец. — Много. Матти фыркнул: — Не особо-то много. Как думаешь, может целая деревня жить за счёт одних только овец? Да не может же! За счёт одной только скотобойни! Нет, там не только овец забивают. Там кого хочешь забьют. А потом продают мясо торговцам, которые с других деревень приезжают. Кого хочешь забьют... Бьют без разбора, понял? Клем облизал пересохшие губы, соображая. — Понял. А... а мне вот папа рассказывал... там его другу случайно руку чуть не отпилили... — Чушь для отвода глаз, — отрезал Матти, не слушая. — Папа тебе правды не расскажет. Только я расскажу. — Это что ж получается, они там и собак забивают? И... людей? Матти скорбно кивнул. Клем ужаснулся, хотя сам ещё не до конца понимал, что всё это означает, но чувствовал, что что-то страшное. — А это... а что значит «забивают»? — совсем шёпотом спросил Клем. — Это их палками что ли бьют? Старший искренне поразился его неосведомлённости и хотел было всё объяснить, но вовремя спохватился. Идея о забивании несчастных существ палками понравилась ему до шевеления волос на затылке. Но нужно было притормозить и ничего-ничего больше не говорить до поры до времени. Если выложишь всё сейчас, Клем потеряет интерес, и не о чем больше будет говорить. Матти сам того не понимал, но боялся потерять общество Клема. Нет, нужно приберечь дальнейшие рассказы на потом. Подождать, как можно лучше всё продумать и дальше запугивать братца. Матти никогда раньше не испытывал такого воодушевления, как от этого разговора: пугать брата было замечательным развлечением. Так что, собрав волю в кулак, он покачал головой: — Не могу больше ничего говорить. Рано тебе это знать... — Расскажи-и-и!!! Что они с ними делают?! — Клем переводил взгляд со скотобойни на братца и обратно и начинал паниковать. Тут они услышали отдалённые голоса взрослых. Позади них у одного из домов стояли двое мужчин и посматривали на детей, намереваясь, наверное, окрикнуть их и спросить, зачем они стоят у ворот. Так что мальчикам пришлось прогулочным шагом пойти дальше по тропинке, ведущей в сторону их дома. — Я тебе всё расскажу потом, — прошептал Матти. — Только у родителей ничего не спрашивай, понял? Клем закивал. А потом вдруг спросил, откуда же Матти столько знает об этом страшном месте, если это всё скрывают. — Моя мама там работала, — с усилием проговорил Матти после некоторых раздумий. И это был единственный раз за тот разговор, когда он сказал правду. — Я не говорил разве? — На самом деле он вообще никогда не говорил с братом о Хёдн и пресекал всяческий его интерес к истории о её гибели. — Не говорил. — У Клема аж заплетались ноги от всего того, что он услышал. — Знаешь, я уж было подумал, что ты шутишь… Матти подавил смешок. — Ни капельки не шучу.***
В какой-то мере Матти даже было жалко братца. Но всё же издеваться над ним было слишком весело, чтобы прекращать это. Так что Матти напряг фантазию и придумал целую серию маленьких рассказов о скотобойне. Он объяснил Клему, как именно забивают животных: привязывают и бьют дубиной по шее, пока не переломится позвоночник, чтобы можно было с лёгкостью отрезать голову. Через некоторое время он описал внутренний вид скотобойни в разгар забоя: залитый кровью пол, кровь на стенах, кровь на потолке; убитые животные лежат на полу, пока их не подвесят на цепях и крюках для свежевания и выпускания оставшейся в них крови; а в это время ещё живых овец, упирающихся копытцами и отчаянно блеющих, затаскивают и волочат под дубину по скользкому полу. Клем, чуть не плача, спросил, получается ли так, что шерсть, из которой бабушка и мама вяжут ему одёжку, пачкается в крови. Матти проявил великодушие и успокоил его: нет конечно, глупый, их заранее обривают в специальном помещении. Матти думал, что Клем рано или поздно заговорит с родителями о скотобойне. Но Клем держал слово и молчал. Матти не сильно пугали последствия: если семья узнает о его страшилках, что ж, он вынесет очередную порцию нравоучений от Хаврун и крики Сольвейг, они всё равно обе отходчивые. А Клем… а что с ним случится? Побоится немного, потом забудет всё, с ума-то из-за этих глупых страшилок он не сойдёт… Да, братца Матти немножко жалел, но не мог удержаться и не рассказать ему про обитателей скотобойни. Братья лежали в своих кроватях, и им уже давно пора было спать, но вместо этого они разговаривали. Они знали, что их никто не услышит: голос бабушки доносился с первого этажа, значит, на втором мальчики были одни. — Ты не представляешь, кто там работает, Клем, — мрачно покачал головой Матти, глядя в потолок. Клем тревожно посмотрел на него. — З-забойщики же. Как папа. — Да, — кивнул Матти, — но не только. Они используют там детей, понимаешь? Рабский труд детей. Конечно, на тяжёлую работу их не отправишь, а вот по мелочи… Мальчики там — такие же мальчики как ты и я, представляешь — таскают тяжёлые лоханки с потрохами. Носятся там от одной овцы к другой, собирают потроха, все перепачканные… А девочки? Девочки там моют полы. Ходят там с вёдрами воды и старыми тряпками елозят по полу, а тряпки уже насквозь красные, и вода в вёдрах — не вода уже, а, сам понимаешь, наполовину кровь… Конечно, со скотобойни детей никогда не выпускают. Там они и живут, только, видать, под землёй, в подвале. Послышались шаги на лестнице, и мальчики замолкли. Мама зашла пожелать им спокойной ночи и погасила свечу. Не говоря больше ни слова, Клем и Матти отвернулись каждый к своей стене. В ту ночь Клему кошмары не снились. Они начались позже, когда мальчики и девочки, измазанные в крови, прочно засели в его мыслях. Страшилки Матти действительно пугали Клема, но в то же время увлекали. Он продолжал расспрашивать брата и требовал рассказывать обо всём в деталях; он уже не ставил под сомнение ни одно слово Матти. Клем сильно привязался к нему. Другие члены семьи постепенно отдалялись, как нечто ненастоящее, лживое; брат, наоборот, был правдорубом, единственным, кому можно было безгранично доверять, единственным, с кем можно было поговорить о самом страшном месте во всей деревне. Матти по своей глупости эту привязанность братца не сильно ценил. Он по-прежнему смотрел на Клема сверху вниз и видел в нём не собеседника и друга, а лишь маленького надоедливого глупца. Ему просто нравилось благоговейное отношение Клема к нему, нравилось уважение. Матти был уверен, что раскроет обман, как только ему надоест эта история. Теперь, глядя на скотобойню, он не боялся ни капельки, да и вообще забыл, что когда-то боялся. Это место раньше казалось ему каким-то кровавым адом, это место было проклятым, оно было виновно в смерти матери: она трудилась именно там перед тем, как умереть. Теперь это осталось в прошлом. Скотобойня — такая же постройка, как все остальные. Глядя на неё из окна, Матти испытывал такое же победное чувство, которое испытал после погони за детьми на лугу. Вот она стоит себе и не подозревает, какие глупости про неё придумал Матти, сделал её частью своей игры. Он и сам не замечал, как мудро он поступал: из загнанного зверька он превращал самого себя в охотника, зорко следящего за врагом и ставящего врага в нелепое положение.***
Чем дальше заходила шутка Матти, тем хуже становилось Клему. Это ещё не было заметно со стороны, но внутри у мальчика творилась неразбериха. Всё для него перевернулось. Он всегда любил своего отца, бородатого добряка Олавюра; пускай он и редко был дома, пропадая на работе и на посиделках с товарищами, Клем всё равно его любил. А теперь он не знал, что и думать. Олавюр — кровожадный убийца? Он ведь работает на скотобойне, и не кем-нибудь, а именно забойщиком. Он именно тот, кто бьёт овец, да и не только овец, дубинами по шеям? Клем очень хотел бы спросить отца напрямую, но не мог, Матти не зря тысячу раз просил его молчать. И мама, она ведь тоже должна была знать о том, что творилось на скотобойне. Клем смотрел на неё, наблюдал, как мама убирает комнаты, шьёт, готовит, и не мог поверить, что она всё-всё знает и ничего ему не говорит. Матти на сомнения Клема пожал плечами: «Может, и не знает она ничего. Ей же лучше». Только бабушка Хаврун пока что оставалась нетронутой этими кошмарами. Как и раньше, бабушка преспокойно жила в своей комнатке, помогала Сольвейг, вязала, продавала часть своего вязания, рассказывала детям сказки. Однажды братья в очередной раз повздорили. Клему хотелось гулять, а одного его по-прежнему не отпускали, и он уговаривал брата пойти с ним. А Матти было лень, но он прикрывался тем, что ему нужно учить уроки. Раздражённый уговорами, Матти ляпнул, что сдаст братца на скотобойню, если тот продолжит приставать. — Убьёшь меня, да? — Клем воспринял угрозу буквально. — Убьёшь брата своего? Как этот… этот… нам бабушка рассказывала… Каин… — Каин, ага! — мгновенно разозлился Матти. Бабушка ошибалась, думая, что они эту историю забыли: может, не поняли её, но в памяти она отпечаталась у обоих. — Сам понял, что только что сказал? Не знаешь, что Каин, — он понизил голос и прошипел: — вообще-то сын дьявола? Это подействовало. Клем как-то сразу затих и до конца дня боялся разговаривать с братом. Вечером он пошёл к бабушке один. Он не выдержал и пожаловался на Матти. Бабушку, как и Сольвейг, расстраивали ссоры мальчиков. Она не знала, как лучше ответить на жалобный вопрос Клема: «Почему он такой злой?». — Видишь… — Хаврун опустила вязание на живот и задумчиво пригладила седые волосы. — Видишь ли… Вовсе он не злой, просто Маттиасу пришлось пережить нечто страшное… — Да знаю я… — На его долю немало плохого выпало. Я не могу оправдывать твоего братца, только говорю, что он, как я вижу, чувствует себя несчастным. Любые изменения расшатывают душу, приносят боль. Знаешь, кто счастлив, Клем? Тот, кто не ведал перемен. У меня такого счастья не было, меня жизнь из одного места в другое кидала. И брат твой — видишь, какая у него злоба в сердце оттого, что судьба его от родной матери забрала и к чужой бросила. Клем призадумался. — Я, получается, счастливый? — Ну конечно, — Хаврун засмеялась. — Вам обоим повезло, оба вы счастливые, только пока этого не понимаете. Вот вы родились здесь, в Сэйфьеиннматуре, и здесь же проживёте, скорее всего, всю жизнь — дай бог, не случится ничего, будете жить тихо, спокойно. А я, и твоя мама, и твой папа, и покойная тётя Хёдн — все мы не местные. Ты даже не представляешь, как тяжело было переселяться с места на место, какая это мука… Она снова взялась за спицы, и Клем молча смотрел на её работу. Он вспомнил вдруг, что совсем ничего не знает о жизни своих близких, то есть, об их прошлом. Что было раньше, до того, как он родился? Такое было ощущение, будто до его рождения вовсе ничего не происходило и не существовало. А тут вдруг оказывается, что до него много чего случились, родители жили где-то ещё, в других местах, которые Клем и представить себе не мог, потому что весь его мир был ограничен деревней. Клем ничего не знал про свою семью: ему, конечно, что-то рассказывали, да он был слишком маленьким и забыл. — А почему мама с папой не здесь родились? — Потому что они жили в другой деревне. — Ну, — нетерпеливо кивнул Клем, — а тут они как оказались? Бабушка вздохнула. Она не знала, в какой момент лучше рассказать детям о причинах, приведших её сына и невестку в Сэйфьеиннматур. История была неприятная, не сказочная. — Это случилось незадолго до того, как твои мама и папа поженились, — начала бабушка. — Мы все жили в той деревне: я, мой сын Олавюр, Сольвейг со своей сестрой… И в деревне начали болеть овцы и козы. Это была почесуха. Овечья почесуха — самое страшное, что может случиться, это, это… — Хаврун покачала головой и взмахнула спицей. — Один момент — и жизнь целой деревни разрушена. Эта болезнь не лечится. И она очень заразная. — Как простуда? — Да. Когда ты болеешь, мама тебе запрещает играть с братцем, чтобы ты его не заразил. Но тебя лечат. А овец и коз от почесухи не вылечишь. Когда хоть у одного разнесчастного барашка находят почесуху, это значит, что всех овец во всей деревне нужно перебить, и точка. И больше того, с ними ничего не поделаешь: ни съесть их нельзя, ни продать… даже шерсть с них снимать нельзя — вдруг тоже заразная… Хаврун помолчала. Столько лет прошло, а всё так же больно было вспоминать сотни меховых туш, закопанных в землю. — Когда в деревне убивают всех овец и всех коз, деревня умирает. Людям нечего больше делать, нечем питаться. Мы ушли оттуда одни из первых, и потом все ушли, и в этой деревне ещё долго никто жить не будет. Мы шли наощупь. Кто-то подался в другие деревни, кто-то даже в город. А нам посчастливилось попасть в Сэйфьеиннматур. Твой отец всю жизнь занимается двумя вещами: овцами и плотничеством. Так что работа для него тут нашлась. Здесь и остались. Она сомневалась, правильно ли говорить об этом именно сейчас, когда мальчику всего-то шесть лет — он, наверное, забудет большую часть этого рассказа, ведь детская память так же ненадёжна, как старческая. Но Хаврун была готова повторить этот рассказ ещё и не раз. Напомнить внуку, когда он забудет. То, что она хотела ему сказать, было невозможно понять с первого раза. Жизнь, тихая размеренная жизнь — это такая драгоценность, и никто этого никак не возьмёт в толк, а она, Хаврун, прочувствовала это на своей шкуре. Нет ничего дороже покоя и постоянства. И так страшно становилось Хаврун, когда она вспоминала, как легко вышибается почва из-под ног человека. Извержение ли вулкана, эпидемия ли, смерть ли близкого человека — всё дуновения одного и того же ветра, который сшибает людей с ног. Мир и покой — всё, чего хотела седеющая Хаврун, это всё, чего она желала внукам. Вспоминая себя молодую, она жалела себя: с одного места на другое, с одной работы на другую, ещё более тяжкую, из этого и состояла жизнь. Лишь бы мальчики такого избежали. Конечно, кроме этого Хаврун мечтала и о том, чтобы внуки росли с любовью к Богу, чтобы были друг другу друзьями, и мало ли чего ещё она могла хотеть… Но вспоминая, как с рыданиями гладила голову какой-то овцы, обречённой на бессмысленную смерть, Хаврун хотела одного: чтобы никто из её родных не узнал, каково это. Мир и покой — хрупкая вещь, даже не из стекла, а из волосков шерсти: только дунь ветер, и всё высыпется из ладони… — Бабушка, — позвал Клем. — Что ж ты вязать перестала? Расскажи, что дальше было. Очнувшись, Хаврун посмотрела на лежащее на животе вязанье — свитер для Олавюра — и ответила: — Задумалась. А дальше-то ты и сам знаешь, что было. Родители здесь стали жить, поженились. Потом ты родился. Клем засмеялся — так ему странно было оттого, что столько всего успело произойти, а его ещё даже не было. И вдруг он, уцепившись за что-то в рассказе бабушки, спросил: — А тётя Хёдн? Почему она не жила тут, у нас дома? Об этом Хаврун точно не хотела говорить, да и не думала, что имеет такое право. Ссора Хёдн и Сольвейг была их личным делом, а теперь осталась полностью на совести последней. Так что ответить на его вопрос бабушка не могла. — Не помню я про неё, старая я стала… — соврала Хаврун. — Если хочешь, у родителей спросишь потом. Клем кивнул, а потом, конечно, благополучно забыл это сделать. В то время, пока Хаврун и Клем разговаривали, на первом этаже кипела работа. Развалился кухонный ящик, в котором хранили часть заготовок на зиму, и Олавюр прилаживал новый, только что сколоченный. Сольвейг готовила ужин: варила репу и немного баранины, и одновременно заготавливала пищу на завтра. Матти помогал ей, точнее, по большей части следил за тем, чтобы Сольвейг не пересолила стлаутур. Еда уже не была таким больным вопросом для него. Раньше, бывало, у него внутренности скручивало от голода, а чувство наполненности исчезало, как только он выходил из-за стола, и без куска хлеба из дома было выйти страшно. Теперь это прошло: может, оттого, что ему стали накладывать побольше, может, помогло и то, что теперь Матти учился и у него на уме было огромное количество вещей, помимо еды, о которых можно было думать часами. Но стлаутур нет-нет да наводил на Матти тоску. Он уже и не помнил вкус того самого стлаутура, который делала мама, просто помнил, что он был другой. — Ловко ты мясо режешь, — похвалила Сольвейг. Матти мелко-мелко нарезал овечью печень на деревянной доске. — Мама научила, — уныло улыбнулся Матти. Ему вдруг невыносимо захотелось поговорить о ней. Он украдкой посмотрел на Сольвейг, на Олавюра, и не решался задать свой вопрос. Матти не понял, в какой момент это произошло, но ему начало казаться, будто что-то с Хёдн было не так. Видя, как Сольвейг обращается с Клемом, Матти ловил себя на мысли, что мама вела себя иначе. Сольвейг строгая и вечно уставшая, но всё равно добрая, и иногда по вечерам приходит поцеловать детей перед сном и пожелать спокойной ночи, а раньше пела маленькому Клему колыбельные; и она постоянно придумывает забавные имена для их с Клемом воображаемых овец, и часто обнимает мальчиков… Матти не помнил много таких нежностей от своей матери. Может, просто забыл. — Мама очень вкусно готовила, — тихо пробормотал он, стуча ножом. Сольвейг подняла брови: — Да? В нашей семье я всегда занималась стряпнёй. Она это не особо любила. Матти помолчал. — Какой она была? — спросил он наконец. Он посмотрел на Сольвейг: она сосредоточенно мешала варево в кастрюле и будто не услышала вопрос. Олавюр звонко вбил последний гвоздь, хмыкнул и поспешно вышел из кухни. Ему, по правде говоря, не хотелось присутствовать при этом разговоре. Сестру своей жены он недолюбливал. — Очень упрямой. — Сольвейг прикрыла кастрюлю крышкой и села. — Она была… такой яркой, любила яркие цвета. Готовить не любила, а вязать любила. Сама красила шерсть в разные цвета и вязала. Она была высокой, сильной. У нас у всех светлые волосы, а вот у неё, как у тебя, были тёмные. Помнишь? — И она меня любила, так ведь? Сольвейг удивилась: — Конечно. Да. Она всё ради тебя делала… Она закусила губу и вернулась к кастрюле, чтобы чем-то занять руки. Она побоялась, что Матти уже слишком догадливый, что в этих словах он услышит фальшь. «Всё ради тебя делала» — да уж, всё ли? Она не сделала главного. Когда она умирала, она ни у кого не попросила помощи. Это до сих пор поражало Сольвейг. Хёдн просто обязана была попросить сестру о помощи. А если не сестру, то кого угодно в деревне. Не ради себя, а ради сына. Какие бы ни были нищие люди, а всё равно больной женщине с ребёнком помогли бы. Сольвейг спрашивала себя, что на самом деле сделала Хёдн, чтобы обеспечить сыну хоть какую-то жизнь после своей смерти, и ответ был — ничего. Сольвейг не могла поверить, что Хёдн не любила Матти. Не находя разумных ответов на вопросы, Сольвейг предпочитала не думать о них. В конце концов, Сольвейг и права не имела винить сестру. Почему Хёдн должна была наступить себе на горло и просить о милости? А что помешало самой Сольвейг сделать первый шаг и предложить помощь сестре, матери-одиночке? Всё это вело Сольвейг к вине, вине, которая не покидала её со дня смерти Хёдн. — Хорошая она была, — сказала Сольвейг. Матти покончил с резкой печени и лениво кидал кусочки с доски в миску, где уже был нарезанный лук. — Но связалась с человеком нехорошим. — Моим папой? — Да. Такая уж она упёртая была: если решит что-то, то уж навсегда. Решила, что любит кого — значит любит. Решила, что ненавидит — то уж на всю жизнь. Полюбила Харальдура, а он… Бессовестный был человек, да ты и сам понимаешь… бросить её и тебя годовалого… каким нужно быть бессовестным… Матти не был ранен этими словами. Может, только самую малость. Он спросил: — Я на него похож? Сольвейг посмотрела на него и улыбнулась. Харальдура она видела лишь мельком, но это было и не важно. Не был Матти похож на отца, потому что глаза были мамины, выпяченные губы были её, овал лица был её. — Нет, не похож. Или ты про характер его?.. когда ты из дому сбегал, я часто про Харальдура думала. Ты как будто вслед за ним, непонятно куда, на свободу рвался. А теперь нет, ни на кого ты не похож… Это не было преувеличением. Сольвейг давно заметила, что племянник растёт каким-то «не таким»: и характер тяжёлый, и ум недетский. Но пора было накрывать на стол, Сольвейг отогнала все мысли и достала тарелки. — Позови Клема и бабушку, — попросила она. Матти кивнул и пошёл к лестнице, но в дверях кухни затормозил и неловко помялся. — А это… у тебя тоже такое бывает, когда будто камни в брюхе? — вдруг спросил он. Сольвейг оторопела и обернулась. — Что? — Нет, ничего. Ничего. Матти побежал звать брата и бабушку к столу. Уши горели от стыда. И зачем он спросил?.. Просто он вспомнил одну фразу, услышанную давно-давно. Мама говорила с какой-то женщиной, тихо, хмуро: «Чувство, будто в брюхе лохань с камнями и кровью, несносно, несносно…». Матти стало грустно оттого, что всё, что он помнит о маме, это усталость.