Расскажи, как тебя любить

      Александр смотрит на гостя выжидающе, чуть сощурив глаза, точно как ожидая услышать грубым голосом его приговор. Часто, представая пред кем-либо с таким взглядом, он созерцал сузившиеся от злости зрачки, глубокие морщинки по уголкам глаз и сухие, бледные губы, что брызгали слюной, желая опустить Гамильтоновы речи в глазах других. Неизвестно зачем, ведь было понятно — все до тошноты правильно и Александр устал повторять это другим. Ничего неизвестно. И только еле слышный хруст догорающих веток мешает разуму расслабиться, уходя от завуалированных вопросов и тех злых взглядов, которые одновременно и существовали, и нет. Гамильтон не помнит, когда перестал различать явь и навь, когда впервые позволил себе задуматься, насколько правильные черты обретают вещи в его глазах. Да, господин Берр явно не из тех, что брызжет колкими фразами, нацеленными на чужое самолюбие. Однако нельзя понять, в какой момент он утратит ту интимную откровенность, уходя на задний план, к остальным участникам битвы против гамильтонской сущности. Неизвестно когда терпение лопнет и когда Александру придется пренебречь той наивностью, что нагло отбирала трезвость ума и дарила бесконечную искренность.       Но Гамильтон вырос. Кажется, то озорство, что полностью управляло его характером, теперь можно увидеть лишь искоркой в глазах, что крайне недолговечно. Теперь это то качество, которое не может повлиять на решения Александра и которое так старается найти Аарон, воскресив в его друге непокорность души и непредсказуемость действий.       Кажется, они молчат достаточно долго. Тем не менее это не вызывает дискомфорта, каждый внезапно погрузился в свои мысли, то ли вспоминая, что свело их в этой комнате, то ли воображая, что заставит разойтись и более никогда не пытаться зацепиться за жалкую — очень жалкую — надежду на благоприятное продолжение.       — Александр, — мужчина встрепенулся от настойчивого голоса. Кажется, его позвали несколько раз.       От раздумий взгляд съехал на подошву чужих лаковых сапогов, вероятно это и насторожило Аарона.       — Прошу прощения, — настолько мимолётная фраза, что собеседник вряд ли мог услышать ее, — Вы, кажется, хотели что-то сказать.       Мистер Берр смутился, однако отрицательно помотал головой.       — Вероятно, это правда неважно, — процедил так, словно, благодаря этому намеку, Александр сам должен был догадаться о сказанном и несказанном.       Гамильтон же действительно посчитал, что это неважно. На самом деле, ему проще пропускать подобное мимо ушей, если он не хочет проблем. С каких пор ему стало казаться правильным избегать проблем тоже неясно.       В камине что-то треснуло неестественно громко, Александр вздрогнул и наконец сообразил, зачем вообще вставал. Он положил на догорающие угольки несколько веток и другого дерева, прекрасно понимая, что долго эта встреча не продлится. Частички сиреневого пепла поднялись на воздух, мужчина инстинктивно отпрянул и поморщился. Старая рана на лодыжке отозвалась вспышкой боли. Она саднила уже довольно долго, Александру проще было думать, что, раз все остаётся как есть, раз ничего не меняется, значит все нормально.       Тем не менее про его жизнь даже такого сказать было нельзя. Про его жизнь вообще было сложно что-то сказать. Лишь, наверное, то, что она очень стремительно летит вниз, и, как ни странно, он сам осознает это, прикрывая лицо ладонями, словно его нет здесь, словно это не его проблемы и словно они сами как-нибудь пронесутся мимо, гонимые потоками ветра и собственной жалостью.       Так, с чего они начали?       Александр настоял бы, что это неважно. Аарон бы лишь отвёл взгляд, делая вид, что ему нет дела до событий, где он активно участвовал и где так и не нашел ответы на жаждущие вопросы. Никогда бы он не подал вида, что именно прошлое, несломимое, но легко забываемое, привело его к имению Гамильтона. На входе сердце больно кольнуло, а при виде самого хозяина, с усталостью на лице и невообразимой глубиной в глазах, он вовсе рассыпался, не смея ступить на порог. «Прошу, проходите» — выдавил Александр и Берр хотел расшибить голову о стену, лишь бы ещё раз услышать и навсегда забыть этот голос.       Гамильтону вдруг вздумалось, как прежде, горячо и любезно поприветствовать старого друга. Это была дикая, вздорная мысль, и умерла она так же быстро, как и родилась, пред этим успев зажечь в мужчине обиду и противную горечь.       Аарон коротко — совсем на секунду — улыбается. Александр думает, что недостоин того личного армагеддона, который прямо сейчас возник у него внутри.       Угли снова привычно треснули. Рука дрожит — Гамильтон опирается о камин, маскируя все тяжёлым вздохом.       Он обманулся, принимая глупое решение не принимать глупых решений. Обманулся — и в который раз? Снова это ни к чему не привело, лишь усугубило реальность в сравнении с его ожиданиями.       Кажется, пора что-то делать. Они так и не сдвинулись с мертвой точки. Но как только Александр набрал воздуха в лёгкие, Аарон решил его опередить.       — Я понимаю, у Вас, возможно, не так много времени...       — Все нормально.       — Я бы хотел поговорить о прошлом.       — Прошлом?       — И настоящем.       Гамильтон изумлённо посмотрел на Берра, хотя более чем прекрасно понимал о чем пойдет речь. Аарон это заметил.       — Не понимаю вашего смущения, Вы сами ранее упоминали об этом.       Да, Гамильтону явно больше не выкрутиться из этого разговора. Он страдальчески улыбнулся.       — На что же Вы рассчитываете? — попытался отгородиться Александр.       — На то же, на что и Вы.       Аарон бьёт метко, Гамильтону более не увернуться, да и в какой-то момент он думает, что это глупо. Ещё глупее, вероятно, будет вступать в этот диалог. Поэтому Александр поступил именно так.       — Вы уверены, что можете угадать мои желания?       — Не думаю, что отгадаю, — Берр выдержал паузу, взглянув на собеседника, — но вспомнить наверняка смогу.       Александр тоже мог вспомнить. Сейчас ему и оставалось-то, что вспоминать.       Он точно помнил губокие ночи, боязливые шаги по густой, покрытой инеем от холода траве; уханье совы, внезапное и совершенно нежданное, заставляющее напрячь слух и молиться, чтобы не почуять шорох чужой обуви о землю. И путь через палатку Вашингтона, такой опасный и хитропостроенный, он тоже помнил. Все всплывало так четко и ясно, что мужчина дивился, как все это время мог не обращать на это внимания. Вечера, когда палата Александра пустовала, другая, что находилась почти на другом конце лагеря, та, где ночевал Аарон, часто принимала гостей. Гостя. Всегда желанного, даже если заранее ничего не планировалось. Вечера, когда, чтобы не выдать себя, приходилось тушить лампу, и одинокая свеча, почти уже догоревшая, без воска, придавала палатке уюта и романтики. Вечера. И по утрам, почти с восходом, юноша, сонно потирая глаза, плелся обратно на свое место, уже не боясь пробудить кого-либо, может из-за желания скорее вновь уснуть.       И дни, когда они, стоя перед Вашингтоном, довольные, уставшие, ещё не отдышавшись, твердили, что честно выполняли свою работу, не отходя ни на шаг от положенной территории. Джордж лишь устало выдыхал, более чем прекрасно понимая, что ни единое слово не является правдой. И отпускал их. И Александр, только покинув палатку, начинал заливаться смехом, а Аарон любым способом пытался его заткнуть.       Любым.       За окном с приглушённым криком пронеслась стая ворон. Аарон медленно и осторожно начал подходить ближе к Гамильтону, заблудившемуся в собственных мыслях.       — Признайте же, Вы не видели причины прекращать.       Александр смутился сильнее.       — Однако это было необходимо.       — Для кого? Неужто для Вас?       Он выдохнул; кажется злость — на Аарона, на себя и на весь мир — перекрыла всю досаду и горечь. Гамильтон хотел закончить. Как можно быстрее выгнать Берра и никогда не вспоминать о минувшем. Он хотел, ведь более не мог сделать нахлынувших эмоций.       С л а б о с т ь.       Он слишком устал. Он слишком много отдыхал, чтобы уставать. Стиснув зубы, Александр попытался ответить.       — Для...       И прервался на полуслове, когда Аарон, рассерженный, кажется, чужим ребячеством, быстро обогнул резной стол, что являлся преградой между мужчинами, и всучил уже разорванный конверт. Берр ни единой душе не признался бы, что с неуверенности перечитывал свое же письмо, вечно делая правки.       Александр удивился. Искренне на этот раз. Но не сказал ни слова, ожидая объяснений.       — Я закончил его прямо перед тем, как получить Ваше письмо, где Вы настаивали на разрыве. Если честно, я очень долгое время не терял надежды, что смогу отдать его вам.       Гамильтон, нахмурившись, пробежался по первым строчкам. И бросил конверт в камин, где вспыхнуло новое пламя, которое так удобно подпалило края кремовой бумаги.       — Уходите, мистер Берр, — вполголоса произнес Александр.       И Аарон, не помня себя от выплеснутой на него желчи, поспешил быстрым шагом — на пути к двери уже бегом — покинуть особняк. Кажется, у него перехватило дыхание. Кажется, он не может более вздохнуть. Кажется, он умирает. Уже умер.       Что да Гамильтона, то тот, судорожно, как никогда лучше чувствуя жар пламени в камине, отбрасывал догоревшие угли в сторону, отбиваясь от языков огня и вытаскивая обгоревшую бумажку из-под почерневших палок. Он даже не заметил, какое оно по-Аароновски маленькое, когда начал читать.       «Вы разрушили меня, Александр. И, не зная зачем, я благодарю Вас, ведь ждал этого слишком долго, чтобы быть уверенным в чем-либо. Сейчас, когда каждый день, каждый миг может быть для нас последним, я готов заполнить его мыслями, как ни странно, даже надеждами, о Вашем отъезде. Я и представить не мог, что разлука может существовать столь мучительная и едкая. Если бы я только сумел перенять у Вас ту манеру письма, коей наполнено всё, что я могу зацепить взглядом. Прошу воздержаться от смеха, я изредка, но пытался догадаться, что же вы вкладываете во все свои конверты; да и писать поболее того, что вы видите, также. Я бесконечно желаю встречи с Вами, быть может, Вы сможете разъяснить мне причину.

L'amour sans mémoire, Aaron Burr.»