Звуки боли

— Знаете, что такое «больно»? Кончиком языка она очерчивает свои слегка накрашенные губы. Обводит разъярённым взглядом всю толпу учащихся. Сжимает в дрожащих от злости руках микрофон. — «Больно» — это не иметь возможности говорить о своей боли. Лицемерить, потому что нет иного выхода. Молчать. Молчать постоянно и беспрерывно. Молчать, даже если это безмолвие медленно, мерзко и с хрустом ломает кость за костью. Лалиса Манобан — заместитель президента студенческого совета. Горе директора и всего учительского состава. Безбашенная, громкая и прямолинейная. Ледяная фаворитка общества. Ангел в дьявольской оболочке. Негласный авторитет. — В последнее время многие говорят, что их жизнь — «боль». Это стало модным, свободным и доступным. Но, знаете? Страдать — нифига не круто. Эта чёртова пропаганда боли делает лишь больнее тем, кому реально плохо. Лалиса Манобан ненавидит, когда кого-то обижают. Ненавидит бесчестность. Ненавидит тех, кто разрушает покой и мешает округе. Касается тех, кого касаться не стоит. Ей известно, как сильно расплачиваются за свои поступки такие люди, как она. Ей известно, какие будут после всего этого последствия. Ей известно, что она подставляет президента студсовета. Ей известно всё это. И ей плевать. — Вам натёрли новые дорогие туфли? Снимите их! Плохо подстригли? Подстригитесь снова! Получили двойку? Пересдайте! Это не трагедия, ясно? Потому что трагедиями не делятся в блядском твиттере и на белых стенках фейсбука. В её глазах горят огоньки хулиганства и правоты. На губах красуется кривая, безмолвная усмешка. Она превосходна. Она — борец. Откидывая за плечо волнистую прядь волос, Лиса садится на краю сцены и свешивает вниз ноги. Показывает, что она знает, о чём говорит. Открыто демонстрирует себя. Не стесняется косых взглядов. — Вместо того, чтобы закатывать глаза сейчас, лучше посмотрите друг на друга. Ну, давайте. Поворачивайте свои тупые головы! Она выходит из себя. Ведь неповиновение со стороны других для неё было недопустимым. Невозможным. На своём жизненном пути она ещё не встречала ни единого храбреца, посмевшего бы ослушаться её. В зале чувствуется недовольство. Тихое и едва-едва ощутимое. Оно давит. Сковывает. Бьёт под дых. Но только не её. Если бы её смогла разбить такая чушь, то она бы просто перестала быть той самой Лалисой Манобан с шрамами на костяшках рук и дважды сломанной в драке ногой. С проколотым носом и ярко выкрашенной прядью волос. — Ну что? Хорошо видите лица друг друга? А теперь задайтесь вопросом, как часто эти лица улыбаются не вам, а самим себе вне школьных стен. Как часто разговаривают с вами о своих ночных кошмарах. Как часто говорят о насилии с вами. Как часто показывают свои руки на уроках физкультуры. Как часто прячут от вас что-то в своих карманах. Она тяжело вздыхает прямо в микрофон. Спрыгивает на пол и самодовольно, победоносно, горделиво улыбается. Ей дали это слово под официальную расписку. Сказали, что она должна говорить о прекрасных школьных днях и лепетать о совместном создании воспоминаний. Предупредили, чтобы она не употребляла социальные проблемы. Запугали отстранением в случае нарушения условий. — Вот что реально важно. А эти ваши туфли можно в любой момент выбросить и купить новые в торговом центре на главной улице города. Она готова кинуть микрофон в толпу. Она готова побить каждого улыбающегося сейчас ученика. Она готова сделать с этими людьми отвратительные вещи, чтобы они стёрли свои колени о землю, моля о прощении и искупая свою вину. Однако она передумывает. Потому что видит её. Ким Джису, поддевшую водолазку под белую рубашку с коротким рукавом, чтобы спрятать своё тело, покрытое ссадинами и многочисленными побоями. Поэтому Лалиса продолжает, вылавливая грустный взгляд вдалеке. — Вы когда-нибудь задумывались о звуках боли? Нет, не о тех, которые мы издаём, когда порежем палец или ударимся мизинцем об угол мебели. Не об этих. Нет. О тех, которые мы издаём, когда больше всего нуждаемся в ком-либо? О тех, которые никто и никогда не должен услышать? О тех, которые мы так усиленно от всех прячем? Джису утирает набежавшие слёзы рукавом. Для всех вокруг у неё обыкновенный вид уставшей старшеклассницы: чуть потрёпанные волосы, собранные в небрежный хвостик, облупившийся синий лак с блёстками, который давно требует, чтобы его стёрли. Наручные часы с надорванным ремешком. Но Лалиса знает, что уставшие старшеклассницы выглядят совсем не так. А ещё она знает, что дарила Ким другие часы раньше. Знает, что приносила ей ацетон для снятия лака. Знает, что напоминает расчесаться перед тем, как выйти из дома. — Вы когда-нибудь задумывались о звуках боли? — Громче и твёрже повторяет девушка и перекидывает микрофон в другую руку. — О тех, которые слышит по ночам подушка, а не лучший друг? О тех, которые мы издаём, когда вот-вот готовы сорваться? О тех, которые мы скрываем в ванной за потоком воды? Готова поспорить, что нет. Лисе прекрасно известно, как выглядит настоящая боль. Она смотрела на неё множество, множество раз. И она искренне не переносит её. Потому что от неё сводит скулы и тошнит до рвотных позывов. — Как часто вас разрывает ваш, индивидуальный, звук боли? Как часто вы ненавидите его? Как часто думаете о нём? Ким Джису стоит в проходе актового зала. В её глазах читается упрёк. В её глазах читается скорый конец. В её глазах читается явная мольба о помощи. — Так что? Новые туфли, поранившие ноги, всё ещё имеют значение? Она бросает микрофон куда-то на сцену, из-за чего из больших динамиков слышится глухой, пронзительный шум. Некоторые учащиеся закрывают руками уши и пригибаются к полу. Кивая разъярённому директору, сжавшему кулаки, Лиса идёт широким шагом в сторону Ким Джису. Хватает её за ладонь, потому что выше — синяки с недавно зажившими порезами, и выводит из школы. Помогает сбежать. Помогает скрыться, как делала это всегда. Манобан знает, как сильно достанется ей за подобную выходку. Знает, какой разговор её ждёт. Знает, что ей скажут излюбленную фразу, которая, будто бы, имеет в этом мире какое-то значение. «Ты неконтролируемая. Лишь из-за этого мы держим тебя так близко к себе. И вынь уже, наконец, эту отвратительную серьгу из своего носа. Мы желаем тебе только добра». Лиса — девочка-парадокс. Лиса — сильная героиня из идиотского романа. Лиса — защитница справедливости. Джису — жертва обстоятельств. Джису — страдалец, не умеющий постоять за себя. Джису слабая. У Лалисы Манобан всегда был талант находить в безликой толпе таких несчастных бедняжек, как Ким Джису. У неё всегда получалось становиться для таких людей щитом и опорой. У неё всегда получалось таким людям помогать. Вот только с Джису всё обстоит совершенно иначе. Лалиса поняла недавно, что звук боли Ким слишком похож на её собственный. Он безмолвный. Неслышимый. Слишком уродующий. И лекарства от него не существует. Ким Джису, пыхтя, внезапно замирает, чтобы перевязать шнурки потрёпанных кроссовок. Манобан от неожиданной остановки врезается в воздушную стену и недовольно цокает себе под нос. Может, Джису и страдалец, но бесит порой просто ужасно. Поворот, который Ким выбрала для передышки, прекрасно знаком ей. Если пройти чуть дальше — можно выйти к дому Лисы. Да. Девушка легко догадывается, куда её тащили прямо сейчас. И куда, в результате, притаскивают. В тёмной комнатушке, где на стуле висит десяток косух, а под прикроватной тумбочкой находится аптечка с мазями, йодом, бинтами и многочисленными шприцами, по-прежнему одиноко. Нетрудно додуматься, что Лиса снова достанет эту отвратительную белую коробку и заставит смирно сидеть на кровати. Нетрудно вспомнить, как мерзко пахнет свежая мазь, которая спасает от любых ран. И Манобан не норовит быть поражающей или удивляющей. Ведь всё было так. Она притащила Ким Джису к себе домой. В тёмную комнатушку с разбитым зеркалом и старым телевизором. С мягкими коробками из икеи вместо шкафов и чёрными шторами, поглощающими любой свет. Проталкивая девушку внутрь, Лиса нагибается за аптечкой и привычно командует. — Садись. Её интонация полна власти. Такого человека сложно ослушаться. Джису даже и не пытается. По правде, она и не хочет. Она желает слушаться Лалису вечно. Жаль, что это невозможно. Лиса впускает ненавистные солнечные лучи в свою комнату и вся скукоживается, постепенно к ним привыкая. Переступать через себя ради кого-то, сидящего на кровати и крайне нуждающегося в помощи, стало для неё нормой жизни. Ведь когда-то и она была в точно таком же положении, однако ей никто никогда не вызвался на столь самоотверженную поддержку. — Показывай. Ким резко прячет руки за спину. Она обещала завязать с этим. Она клялась, что больше не будет. Но она слаба. Она сдалась. Опять. Манобан садится рядом с девушкой, источая ауру холода и неприкосновенности. Такие люди всегда чаруют, верно? А ещё пугают до мурашек по всему телу и иголок где-то под сердцем. Да. Лалиса вот такая. Ледяная королева справедливости, которая может в любой момент сломать обидчику нос. Но рядом с Джису она бывает другой. Рядом с Джису она бывает мягкой. — Покажи мне, — Лиса просит вновь и осторожно тянется к тонким рукам, зная, что увидит, и зная, что это её медленно убьёт. Зная, что услышит пронзительный звук боли, надёжно запечатлённый на запястьях. Ким Джису стыдливо отводит голову в сторону, но Лалиса ловит её подбородок двумя пальцами и заставляет посмотреть на себя. Пусть видит, каково это — страдать из-за чужих страхов. — Ты снова сделала это, — строго шепчет Лиса, беря йод и мази с бинтами, — я же просила остановиться. — Я не могу. — Слабачка. Манобан поднимает тяжёлый взгляд на темноволосую девушку. Глаза Джису наполнены горькими слезами обиды. И Лалиса даже не пытается извиниться. Она лишь мажет толстым слоем йода ещё не зажившие раны и затем плотно обвязывает руки белыми, свежими бинтами. Это была давно известная процедура. Процедура, заглушающая крики о помощи среди одинокого океана страданий. У Лисы красивые и тёплые пальцы. Она касается краёв ненужной летом водолазки, из-за чего Ким слегка дёргается и снова пытается отвести в сторону голову. Но Манобан привычно ловит её за подбородок, не позволяя совершить лишних движений. Она знает, что под тонкой тканью скрывается скопление желаний побега от страшной жизни. — Не надо, — глухо произносит Джису, — не смотри. Пожалуйста. — Ты же знаешь, что я всё равно поступлю по-своему. Лалиса аккуратно ведёт большими руками по худощавому телу, оголяя и оставляя лишь в одном бежевом лифчике. В этом действии нет и намёка на эротику. Лишь скупое стремление помочь избавиться от всего того, что постоянно толкает к пропасти смерти. Рёбра Джису выглядят просто ужасно. До такой степени, что Лиса морщит лоб и хмурит брови. Этот звук боли слишком пронзителен. Он ранит и так израненную душу. — Это он сделал с тобой? Или старший брат? Лиса невесомо трогает огромные синяки большими пальцами. Обводит их контур, сужая глаза от размеров и выпрямляясь в спине. — Отчим… — И ты до сих пор не говорила с матерью об этом? Джису отрицательно мотает головой и тихо хныкает, надеясь, что её не услышат. Ведь она не может так больше. Она не кукла. Она живая. Или, по крайней мере, хочет быть таковой. Лалиса обрабатывает каждую ссадину, не жалея ни грамма мази. Потому что мазь, равно как и новые туфли, — пустяк. И он никогда не сравнится с тем звуком боли, какой исходит от темноволосой девушки. Оглядывая вновь всё хрупкое тело, Лиса не находит на нём свежих побоев и практически выдыхает. Но останавливается. Потому что это даже приблизительно не похоже на облегчение. Особенно если учитывать тот факт, что синяки будут появляться до тех пор, пока либо она, либо Ким не предпримет какие-либо меры. — Так не может продолжаться. Это длится уже пять месяцев, — Манобан поднимается с кровати и подходит к окнам, зашторивая их и погружая свою комнатушку во тьму. — Тебе нужно закончить учебный год сейчас, а не… Терпеть всё это. Джису подходит к Лисе со спины и обвивает её талию руками. Прижимается носом к крепкому плечу и надёжно скрепляет свои ладони. Больше всего она хотела бы сейчас, чтобы Лалиса была рядом с ней не для того, чтобы только помочь, а для того, чтобы окутать заботой и полюбить в ответ. Тонкая полоска света, пробивающаяся через занавески, освещает всё маленькое помещение. Этой жалкой полосочки достаточно для того, чтобы даже самое мрачное место сделать светлым. Достаточно ли Лисы для того, чтобы та смогла хоть немного оттащить Джису от пропасти смерти? — Ты нравишься мне, — сломлено шепчет темноволосая и прижимается плотнее, жмурясь от боли в рёбрах и сглатывая неприятный комок, — ты же знаешь об этом, верно? — Ким Джису… Лалиса хочет повернуться к ней, но девушка держит её крепко. То есть, пытается держать. Лиса подыгрывает ей. — Сколько в этой комнате было таких, как я? Пятеро? Десятеро? Дюжина? И все они стояли с тобой так, правда? — Их было больше, — ровным голосом произносит Манобан и кладёт руки поверх уже знакомых. — Но ни одна из них не закрадывалась ко мне так глубоко под кожу, как это сделала ты. Лиса — по-прежнему девочка-парадокс. Лиса — по-прежнему сильная героиня из идиотского романа. Лиса — по-прежнему защитница справедливости. Ким Джису спускается ладонями к чужим обтягивающим джинсам и запускает пальцы под белую рубашку свободного кроя. Осторожно движется наверх, будто проверяет обстановку, но в какой-то момент её кисти перехватывают. Выше нельзя. — Остановись. Лалиса подходит к своей кровати и берёт брошенную водолазку. Выворачивает её и хочет отдать темноволосой, но та скидывает с себя лифчик и остаётся лишь в одной школьной юбке. — Выглядит отстойно, да? Вряд ли тело в шрамах может кому-либо понравиться. Посмотри, я вся в них. У Лисы спирает дыхание. Потому что такое тело несомненно может понравиться не только ей, но и многим другим. Она поднимает с пола предмет нижнего белья, осторожно помогая надеть его и застегнуть. Ведь ей нравилось не только это тело, но и этот человек. И это тяжело признать вслух. Манобан не привыкла к подобного рода вещам. Разбираясь с замком бежевого лифчика, находящегося спереди, а не сзади, девушка тяжело дышит и перебирает в своей голове всевозможные фразы-клише. Однако ни одна из них ей не подходит. Потому что они банальные и скучные, а Лиса не такая. Поэтому, несвойственно для себя, она интересуется. — Знаешь, какой у меня звук боли? — Какой? — Практически наивно спрашивает Джису и внимательно разглядывает лицо девушки. — Точно такой же, как у тебя. Ким вздрагивает от столь откровенного ответа и округляет глаза, замирая в ожидании объяснений. Но таковых не следует. Вместо этого, Лиса выпрямляется и медленно закатывает рукава своей рубашки по локоть. Её предплечья забиты множественными татуировками, которым нет счёта. — Со стороны выглядит вызывающе. Но именно в них кроется вся разгадка. Дотронься. Темноволосая ведёт кончиками пальцев по чужим рукам, начиная с кистей и заканчивая на сгибах локтей. Она аккуратно прощупывает каждый сантиметр, не веря собственным ощущениям. Татуировки и правда невозможно сосчитать. Но вот шрамы можно. И на секунду Джису кажется, что их куда больше, чем разномастных рисунков. — Ну, и сколько их? — Спокойно спрашивает Лиса, имея в виду, конечно, не наколки. — Четырнадцать? — Неуверенно отвечает Ким и видит, как Манобан одёргивает рукава обратно, вновь беря водолазку и протягивая её своей гостье. — Пятнадцать. Шестнадцатый и семнадцатый зажили. Ким Джису не торопится одеваться. Она стоит, держа в руках свою одежду и всё желая спросить один важный для себя вопрос, но никак не решаясь. Видимо, он того не стоит. Манобан помогает Ким натянуть на себя водолазку и пригладить волосы, снять поношенные наручные часы. Она стирает с её ногтей старый синий лак с блёстками и ставит телефон на зарядку. Мрачность комнаты и безмолвие клонили ко сну. Лалиса забирается на свою кровать с ногами и залезает под простыню, чуть хлопая рядом с собой и приглашая к себе под бок. Ким Джису не против. Её босые ноги обжигают Лису своим холодом, побуждают притянуть к себе в объятия, в которых Ким хочется остаться навсегда. Или, хотя бы, на всю будущую ночь. Ведь в них уютно и безопасно. Манобан не жалко делиться остатками своего тепла. Если это может хоть кого-то спасти, то она просто обязана пожертвовать собой. Джису, уткнувшись носом в чужую шею, ищет в трепетных прикосновениях ласку. Однако для Лисы давно не существует такого слова. Ласка для неё — это откровенность. Поэтому она наконец-то решается. — Многочисленные любовники матери насиловали меня, когда я была младше. Лалиса дышит так спокойно, что кажется, будто история вовсе не о ней, а ком-то другом, давно знакомом ей человеке. — Били по лицу, ягодицам, спине и ногам. Считали это профилактикой хорошего поведения и лишали меня ужина, если я не прибегала к ним по их первому зову. Однажды мне чуть не отрезали палец за то, что я плохо нашинковала морковь. Ким Джису дрожит и сворачивается калачиком у живота девушки. Та расстёгивает две верхние пуговицы на своей рубашке и отводит ткань в сторону, к плечу, показывая длинный, кривой, давно заживший шрам. — Достался от матери, когда я сбежала из дома два с половиной года назад. Симпатичный, правда? Её голос полон неподдельного сарказма. Она даже позволяет себе горько усмехнуться от противных воспоминаний. — Дай руку. Лалиса ловит где-то у своих рёбер маленькую ладошку и кладёт её себе под рубашку, ближе к левой груди, как раз туда, до куда Джису не успела добраться. Очерчивает чужим пальцем маленький шрамик и тяжело вздыхает, облизывая пересохшие губы. — Впился в меня ногтем, когда я сопротивлялась под ним. — Тебе необязательно, — Ким поднимает голову к Лисе, мирно лежащей с закрытыми глазами, но та лишь прикладывает палец свободной руки к чужим губам и шикает. Манобан ведёт рукой Джису по себе дальше, перемещая её к себе на поясницу и показывая тонкий, длинный, белый след. — Указка. Один из любовников матери был учителем младшей школы. Кажется, в тот день его уволили с работы. У темноволосой в очередной раз за день стоят в глазах слёзы. Однако теперь они отличаются от всех предыдущих. Сильно отличаются. Потому что чувствовать чужие звуки боли — отвратительно. — Мой любимый, — Лиса кладёт указательный палец Ким к себе за ухо. За ним мелкая россыпь воспоминаний. Но все они для девушки уже ничего не значат. — Осколки разбитой вазы, на которую меня бросили когда-то. Продолжать? Лалиса открывает глаза и рассматривает красное от слёз лицо. А затем внезапно понимает, что Джису сейчас нависала прямо над ней и дышала куда-то в шею. — Остановись, — снова строго предупреждает Лиса и упирается руками в хлипенькие плечи. — Почему? Ты же поделилась со мной своим прошлым. Сказала мне, что я особенная. Что я забралась к тебе под самую кожу. Так в чём проблема? Жаль, что в этом мире не бывает всё слишком простым. И инстинкты не всегда помогают людям. Порой они их заживо уничтожают. — Я слишком хорошо знаю звук твоей боли. И мне не нравится, что он у нас одинаковый. Слегка оттолкнув темноволосую, Лиса принимает вертикальное положение, и Джису садится у неё где-то между ног. Она задета и обижена. Лалиса знает об этом. Но быть такой лучше, чем не быть вообще. — Мы могли бы помочь друг другу справиться с ним. Могли бы избавиться от него вместе!.. — Нет, Джису, — Манобан отодвигается от девушки и спускает ноги с кровати. — Ты, кажется, до сих пор не поняла. Звук боли преследует нас до конца нашей жизни. Он является частью нас. И от него невозможно избавиться. От него не существует лекарства. Полоска света, пробивающаяся между штор, тускнеет до тех пор, пока не исчезает до следующего утра. Мрачная комнатушка с разбитым зеркалом становится привычной глазу. Очертания предметов на письменном столе играют с разумом дурные шутки. С недавнего времени Лалиса Манобан полюбила ночь. Ведь только в ней слышны истинные, ничем не скрытые мольбы о помощи.