***
На Нашествии громко. Люди восторженно вопят, гремят аплодисменты: Шляпники выступили на славу. Юрий легко кивает толпе и облизывает губы, делая шаг назад. Паша смотрит, не отрываясь, выжидающе, голодно. Он скользит взглядом по профилю солиста, почему-то задерживаясь на темных ресницах, и сглатывает вязкую слюну. Между ними почти физически ощутимо накалялся воздух. Юра поворачивает голову в сторону аккордеониста, глядит совсем недолго, но прямо в глаза. Он будто бы видит насквозь: видит желание и похоть, видит эту потребность в близости и, черт возьми, видит, что причиняет острую, несгладимую боль. Он снова хватает Пашу за шею и притягивает к себе, но в этот раз что-то меняется. Юрий двигается осторожно, улыбается мягко, без издёвки. Паша же подаётся вперёд и наклоняется почти всем телом, лишь бы получить что-то похоже на настоящий поцелуй, а не унижение или безмолвное "ты этого не достоин". Но в этот раз действительно что-то меняется, и Юра касается пашиных губ нежно и легко, ждёт разрешения. Куда Личадееву деться — он готов скулить. Он готов просить больше, готов умолять. Но Юрию Музыченко не нужно ни того, ни другого. Он прижимается к губам Паши сильнее, а тот лишь судорожно вдыхает воздух и приоткрывает рот. Так всегда было. Сейчас фронтмен грубо стиснет длинные волосы на затылке и поставит Пашу на колени, а ему придется сдавленно стонать и смотреть в лицо с неподдельной горечью в глазах. Вот только Юра не делает ничего в таком духе, даже близко нет. Он лишь аккуратно углубляет поцелуй. В их игре какие-то совершенно новые правила, о которых не было сказано ни слова, так что Паша решает строить их сам. Он отвечает на поцелуй. Пальцы скользят вверх по инструменту, - к чёрту бы его сейчас! - чтобы коснуться волос, лица или шеи Юры. Не принципиально, на самом деле, просто хочется ещё больше ощутить жар его кожи. Все рушится быстро. Музыченко снова смеётся, снова отталкивает от себя Пашу и, ирония, снова уходит на другой конец сцены. Перехватывает в руках микрофон, крикнув что-то про каминг-аут, вызвав очередной ажиотаж среди слушателей, и скрывается у выхода. У Паши в голове только шум и далёкие крики вперемешку с аплодисментами. Дыхание сбилось. Он сжимает челюсти и уходит, во что бы то ни стало решая поговорить с Юрой по этому поводу.***
В шатре шумно, весело и, очевидно, пьяно. Истерический хохот Кикира слышался за несколько метров, Ани пытались его перекричать, Альтаир умолял налить ему воды, а не поить этим отвратительным дешёвым пивом, Вадим горел желанием заткнуть их всех, ну а Дима, судя по всему, просто пытался выжить. Паша делает несколько тихих шагов вперёд, но осторожное прикосновение к спине заставляет его остановиться и едва заметно вздрогнуть. – Пойдем покурим, Паш? У Юры уставший вид, уставший голос, да и вообще, он вполне ярко олицетворяет усталость. Он всё ещё светит голым торсом, видно, ошивался где-то неподалеку, но за вещами не заходил. Паша смотрит на него грустно, тоже по-своему устало, но от предложения не отказывается. Они разворачиваются и шагают прочь от шатра под громкое димино "Я вас всех убью, если не прекратите страдать хернёй! ", позволяют себе пару коротких смешков по этому поводу, и замолкают. Со стороны сцены слышится музыка, кажется, играет Louna. Паша и Юра уходят подальше, в сторону леса и спокойствия, переставая считать минуты примерно после двадцатой. До конца пути они хранят тишину.***
– Давай тут остановимся, мне уже надоело шататься, - возмущается Паша и садится прямо на землю, упираясь подбородком в острые колени. Юра немо соглашается и опускается рядом, спиной к спине. Из кармана ловко вынимается упаковка, шуршащая потрёпанным картоном. Юра достаёт оттуда две тонкие сигареты, протягивает одну Паше через плечо, пальцами касаясь его руки. В темноте щелкает огонь зажигалок, и сигареты загораются тусклым оранжевым. Юра выдыхает сизый дым и поднимает взгляд к звёздам. – Красиво тут, а, Паш? - Спрашивает Музыченко и несильно толкает его локтем. Паша тоже задирает голову к небу, касается затылком волос Юры и мечтательно оглядывает многочисленные созвездия. Холодный свет отражается в его глазах, блестит и переливается. – Да, красиво. Так они и сидят, пропитанные запахом ночи и табака, смотрят на небосвод, выпускают изо рта горький дым. Ничего не происходит, только сигареты рисуют в воздухе странные угловатые узоры. Так они и сидят. Молча. Паша не знает, сколько времени прошло, сигарета тлеет быстро, бесповоротно. Курить только расхотелось совершенно, так что Паша тушит сигарету о землю и выкидывает окурок куда-то в сторону. Косится на молчаливого Юрия, ждёт, пока тот сам начнет говорить. Он не начинает. У Паши сдают нервы. – Слушай, ответь мне только на один вопрос. Зачем ты делаешь это? Музыченко, очевидно, не ожидал вопросов, но внимание обратил. Повторил действия друга по отношению к сигарете и повернулся к Павлу боком. – Что делаю? - спрашивает он, поднимая бровь. Паша раздражённо фыркает. Уж очень не любил он, когда люди строят из себя идиотов. – Вся эта канитель концертная. Без этих твоих блядских поцелуев можно отыграть спокойно. Паша замолкает на секунду, обдумывает и произносит тише: – Что между нами происходит? Скрипач опускает взгляд на траву и проблески росы. Сжимает губы и задумчиво цокает языком, улыбается краем губ. – Ничего не происходит, - отвечает он. - Это же просто шоу. Личадеев хмыкает и резко разворачивает Юру к себе. От усталости. Терпения уже нет, пора заканчивать этот цирк. Давно уже. Паша шепчет едва слышно, но с явно читаемой злобой: – Скажи мне это в лицо. Скажи, что между нами ничего не происходит ещё раз. Юра удивлен, конечно, но отчего-то совсем не волнуется. Он накрывает ладонью руку Личадеева, сжимает заботливо. В светлые глаза смотрит серьезно, но мягко. Так, кажется, умеет он один. Прижимается лбом к чужому лбу и чувствует, как Пашу редко, но крупно потряхивает. – Ну-ну, покричи, Павлуш, позлись. Полегчает. А ему не нужно кричать, если честно. Юру хочется убить прямо на месте, за издевательства, за то, что вот так просто он позволяет себе играть с людьми, за то, что всегда увиливает от разговоров, да и за все остальное тоже. Личадеев резко вырывает руку и протестует, когда Юра снова ловит ее в свою, шипит и плюётся ядовитым "не трогай меня больше", но Юра сжимает чужие пальцы крепче, ждёт. Паша дышит тяжело, хищно, рычит и наваливается всем весом на Музыченко. Придавливает его свободной рукой к земле, садится сверху, перекрывая пути к отступлению, и хватается за шею удушающе, по-змеиному. В глазах плескается первородная ярость. – Иногда я тебя ненавижу. Юра и не думает сопротивляться, если честно. Он спокойно глядит снизу вверх и усмехается. – Иногда ты пиздишь. Паша сжимает чужую шею сильнее, опровергая юрины слова, скалит зубы и проклинает все на свете. – Ну уж нет, увольте. В отличие от некоторых, я максимально, блять, честен. И словно так всегда должно было быть. И словно Паше к лицу злиться, а Юрке — очень даже к лицу валяться на земле и давиться остатками воздуха. – Как скажешь, Паш-Милаш. – Допиздишься ты сейчас, Юрочка-Хуюрочка. В темных зрачках напротив Юра отчётливо видит пламя и молнии. Никогда ещё на его памяти не выглядел Личадеев настолько сломленным и грозным одновременно: он до предела напряжён, окутан пылом зверства и возмущения. Он совсем не похож на себя. Дышать становится очень тяжко, но Музыченко старательно сдерживается, чтобы не спугнуть, чтобы Паша выместил весть свой гнев сейчас. Пусть лучше побесится, это быстро проходит. Юра прикрывает глаза и ждёт. Живая пашина злоба окутывает скрипача целиком, но он Паше верит. Юра терпит изо всех сил, мысленно считает до десяти, чтобы оставаться в сознании, старается не отпускать чужую руку. Настала его очередь отдаваться целиком в чужие руки, пусть и при совершенно иных обстоятельствах, нежели концертные балаганы. Он справляется весьма неплохо, но есть же предел человеческого организма: к горлу вдруг подступает противный сдавленный кашель, тело слабеет настолько, что придерживать пашину руку уже не получается. Юра отпускает Личадеева и хрипит что-то совершенно невнятное. Паша же словно отходит от гипноза мгновенно, резко. Он замирает всего на секунду и с ужасом смотрит на руку, мертвой хваткой сжимающую чужую шею. Медленно, словно не веря в происходящее, он разжимает пальцы и убирает ладонь подальше, чтобы ненароком не навредить ещё сильнее. Юра жадно вдыхает воздух. Паша смотрит ошарашено и загнанно, но искренне сожалеюще. Шепчет тихое "блять" и отводит взгляд в сторону. Его заметно трясёт. По щеке скатывается слеза. Музыченко старается отдышаться, но глаз с Паши не спускает. Смотрит так же, как на выступлениях: изучающе, внимательно. И снова будто бы видит каждый потаённый уголок пашиной души, так, как буквально сорок минут назад на сцене. Он медленно протягивает руку и стирает влагу с его лица: то касается тыльной стороной ладони, то поглаживает большим пальцем, мягко и аккуратно. Паша сначала пугается. Пугается вот такой реакции, пугается, насколько легко Музыченко позволил уложить себя на лопатки и едва не задушить, пугается, что так свободно, не тревожась о том, что может быть раненым снова, он нежно касается своего обидчика. Но ещё больше Паша пугается, когда наконец, осознает: он совсем не знает, на что способен, а вот Юра очень даже в этом осведомлен. Поэтому Личадеев не двигается, остерегаясь скорее самого себя и молчит, усиленно избегая зрительного контакта. Но Юра настойчив, это всем известно. Он не убирает руки́, заправляет непослушные локоны за ухо, ведёт кончиками пальцев по коже. Он открыт и искренен, его приевшееся напускное равнодушие вдруг куда-то пропало. Вот так, ни говоря ни слова, он просит Личадеева открыться тоже. А Паша и пользуется этим немым разрешением, наплевав на границы личного пространства: вряд ли это понятие вообще имело право на существование, когда речь шла о них с Юрой. Он покорно ластится, прижимается щекой к чужой ладони, закрывает глаза и отчаянно просит прощения. Юре не нужны извинения, если честно. Просто он заранее прощает Паше абсолютно все, исключений не бывает и быть не может. Он надеется, что Паша тоже это понимает, и улыбается ему краешками губ. – Полегчало же, Паш? - Юра, словно ничего не случилось, с прищуром поглядывает на него, – Не надо париться, всё устаканится, помнишь? Личадеев судорожно кивает и склоняется над Юрой, прикладываясь лбом к его плечу, сжимая веки сильнее. Музыченко успокаивающе гладит Пашу по волосам, путаясь в них тонкими пальцами. Они молчат какое-то время. – Сильно больно было? - Паша разворачивает голову в сторону лица Юры, случайно касаясь носом его подбородка. Музыченко смеётся, а у Паши все замирает в груди. Снова. – Нет, но ты не делай так больше, пожалуйста. – Врешь, - утверждает аккордеонист, тихо выдохнув. А Юра и не думает отпираться — смысла нет уже. Паша всё равно догонит и заставит ответить, только хуже будет. Выпрыгнет неожиданно зверем из темноты, прижмет лапой к холодному полу. – Вру. Но ты всё равно не делай. Личадеев приподнимается на локтях и осторожно слезает с Юры, садится рядом. Он ловит недоумевающий взгляд карих глаз и поднимает бровь: – Что? – Сейчас-то что я неправильно сказал? Паша отзеркаливает зрительное непонимание, а когда до него доходит — тихо посмеивается. – Сейчас сдачи получишь, если будешь ржать. – Всё правильно сказал. Ты просто неудобный — пиздец, поясница начинает ныть. Юра тоже садится, рассматривая пашин профиль. Личадеев выглядит куда спокойнее, чем несколько минут назад. Паша в любой момент выглядел бы спокойнее, чем несколько минут назад, на самом-то деле, но суть не в том. Всё ещё заметно это гулкое напряжение в каких-то чертах его лица. Виснет тишина: только тихим эхом отражается музыка со сцены, и ветер колышет кроны величавых деревьев. Музыченко думает ещё чуть-чуть, сплевывает куда-то вбок. Взвешивает "за" и "против", бросает это занятие к черту почти в то же мгновение, действует так, как говорил внутренний голос. Юра осторожно кладет руку на чужое плечо и произносит тихо, почти стыдясь: – Я не знаю. Правда, не знаю, Пашенька. Тот, очевидно, в замешательстве. Паша бродит взглядом по лицу скрипача, ища ответов или хотя бы подсказок, но, ожидаемо, не находит ничего, кроме виноватого взгляда. – О чем ты? - спрашивает он, прищуриваясь. – Ты спрашивал, что между нами происходит. – О. В голове с тихим шипением растворяется огонек последней надежды. Пропадает почти бесследно, будто его и не было вовсе — потух, не оставив и уголька. Юра смотрит, не отрываясь, и не может не попросить: – Расскажи, что тебя гложет. Резкий выдох Личадеева кажется каким-то чересчур громким. – Тебе прям все выложить? - он поворачивается лицом в сторону Юры и в светлых глазах появляется что-то нечитаемое. – Все, что считаешь нужным. Задуматься пришлось ненадолго — проще сказать все и сразу. Как Паша и собирался с самого начала. Уже давно пора. – Я знаю, что означают эти номера на сцене, - начинает он. - Красивая обертка, фантик, вся хуйня, понятное дело. Мы препогано играем на публику, это все — часть нашего шоу, фансервис, пустышка, - Паша разводит руками, и в голосе слышится какая-то детская обида. -Только паршиво потом становится ой как по-настоящему. Выть хочется, Юра, от того, что ты делаешь. Оттого, что думаешь, будто не задеваешь меня никак своими выходками. Раньше это было даже забавно. А потом перестало, знаешь. И сегодня — пиздец бесповоротный! В этот раз по-другому все было, почти по-настоящему... – Когда ты отвечать вдруг начал, чертеныш, я думал, что умру там на месте. –Могу сказать ровно тоже самое про себя, блять! Никогда мы не целовались вот так. И ты первый начал, между прочим. – В том и проблема. Не сдержался, понимаешь, Паш? Знаю, что не стоило, но это как-то инстинктивно получилось, а ты... - он вдруг замолкает и начинает говорить вновь, но куда тише. - Ты просто мне крышу сносишь, вот и все. У Паши алеют щеки и, судя по всему, кончики ушей. Они молчат довольно долго, но Паша снова не выдерживает первым. – И... Что делать будем с этим? Музыченко поднимает взгляд в небо, сам не понимая, зачем. Размышляет, подбирает слова, пробует их на зуб и коротко цокает языком. – Прорвёмся. Всегда прорывались. Он бросает робкий взгляд на Пашу и улыбается краем губ. Паша же в лице не меняется. – Мы всегда ломали людям жизни, Юра, а не прорывались. Себе ломали тоже, сами мучились. Всегда было так. Во взгляде Музыченко мелькает едва заметное огорчение вперемешку с чем-то, похожим на понимание. Он вдруг хмыкает и смотрит вдохновенно: – Забудь про это все на минуту. И представь, что ты свободен по-настоящему. Паша смотрит в родное лицо, в темные шоколадные глаза, горящие искренностью и какой-то слепой верностью, и отчего-то всё становится так правильно, чисто и справедливо, будто в шатре не ждут их женщины, будто нет этого незримого, но ощутимо безграничного препятствия между их душами. Эта минута ненадолго зажигает что-то в Паше вновь. Они с Юрой кивают друг другу. – Хорошо. Паша наклоняется медленно, скорее даже заторможено, и не делает ни единого вдоха, пока не убеждается, что Юра тоже сокращает ненужное между ними расстояние. Они смотрят друг другу в глаза, когда догорают последние миллиметры. Запах табака мешается с кисловатым одеколоном Юры, а у Паши в душе образовывается черная дыра, тяжелая, тянущая вниз-вниз-вниз сердце и остатки сознания. Они снова пришли к тому, с чего все началось. Между ними все циклично. Юрий дозволительно шепчет: – Сейчас есть только мы. И теперь крышу сносит Паше. Он жадно, окончательно и бесповоротно уничтожает и без того ничтожное расстояние между ними, но касается чужих губ осторожно и хрупко, сминает их, то и дело отрываясь, позволяя перехватить инициативу Юре, если ему так захочется. Музыченко запускает пальцы в растрепавшиеся пашины волосы, перебирает пряди и льнет ближе, целует в ответ нежно, без напора, не так, как на выступлениях. Не отталкивает от себя и не уходит, не тянет грубо за волосы, не опускает на колени. Он целует Пашу искренне, по-настоящему на сто процентов, так, как никогда не имел права. Паша же берет лицо скрипача в свои ладони, притягивает к себе. Он чувствует, как горят под пальцами щёки. Отстраняется от влажных губ и оставляет несколько робких поцелуев на шее, извиняясь за причиненную боль. Ведёт носом от кадыка до острой ключицы, получая рваный выдох наслаждения и лёгкое сжатие собственных волос на затылке. Черная дыра внутри вдруг превращается в сверхновую: нет этого груза больше, только ощущение того, что, возможно, так и должно быть. Юра второй раз за вечер прислоняется ко лбу Личадеева, прерывисто выдыхая. – Пиздец, Юр, это же полный пиздец... – Тихо, тихо. Мы придумаем что-нибудь, обещаю, что-нибудь сделаем и- Паша набирает побольше воздуха в лёгкие и пылко перебивает: – Я, кажется, влюблен в тебя. Юра знает. Конечно, он знает: Паша уже давным-давно все сказал, на самом деле, а Юра просто-напросто ослеп и не видит протянутого к себе сердца – забирай, Юр, оно мне все равно не принадлежит. Каждый раз, когда Паша разрешал мучить себя на концертах, это негласное "Я, кажется, влюблен в тебя" зависало грозовой тучей в воздухе, а Юра, болван, так и не замечал этого огромного сгустка отчаяния. Юра смотрит в глаза напротив, вкушая привкус облегчения, хотя, если оценивать ситуацию здраво, ему тут не место. Но они оба его чувствуют, ярко. Они оба знают, что, в какой-то степени, поступают правильно. – Пашенька... - шепчет Музыченко, боясь спугнуть момент, боясь, что эта лёгкая честность сейчас растворится, пропадет бесследно, - Паша... Он целует Павла в нос и обнимает за плечи, прижимаясь виском к голове. – Как долго мы ещё продержимся? – До конца. По ходу разберемся. По сути, разговоры этих проблем не решили, и своей первоначальной цели Паша не добился. Они только нажили себе новых, с лихвой нажили. Но Юра уверен, что они справятся, а Паша почему-то верит. Каждому слову верит, кладет голову на чужое плечо, обхватывает спину руками, прижимается ближе и закрывает глаза. Они справятся. Вместе. Цикл слегка нарушается, а между ними вспыхивает что-то совершенно новое.