крысиные норы

====== ты даже не пытаешься — все вы такие. я даже не пытаюсь мы такие безвольные хвосты, напичканные ватой уродливые игрушки. играем только сами с собой. толкаемся. деремся в коридорах, чтобы получить одиночку, где можно отречься оторваться отдалиться от мира и будто тебя нет меня нет меня никогда не было меня — прирастаю к полу. под полом скребется мышь. а может наша. может крыса. может — я скребу когтями по скрипучей доске и теряюсь. — было бы в чем. доён нудит. доён злой последние три дня и расчесывает красные руки лишь бы не дергаться в сторону окна. там всё равно решетки. ему все равно светит только перелом — доён всё знает, но тянется. и его тянет. хочу просто заклеить его больную кожу пластырями или опустить в холодную воду. хочу просто чтобы ему не было так плохо. он наверно тоже хочет, но кто нам это даст? кто нам даст хоть что-то? а решетка расшатывается так легко, когда никто не видит. а пластыри мне не дают — нет у них ничего. одни таблетки, которые мы больше не едим, хотя хочется. в мусорке находится грязноватый — но не в крови — бинт, но меня он не спасает. да и грязный всё-таки — гадко. но глазам нужна тьма. глаза хотят отдыхать, не работать, отключиться от потока информации, видений и движений на периферии — эти точки и пятна и всплески-полосы и чужие беспокойные руки. футболка стягивает голову, но — темно. хорошо. под одеялом душно, почти задыхаюсь, но — хорошо. но — вижу сон. ====== стены рушатся. стены отсутствуют и желтые тоже. море — шумит. переливается через дырки в динамиках магнитофона, заливает комнату. ту комнату. не мою. над столом фотография моря — ненастоящая, потому что не его. вырезанная из журнала картинка. здесь морем и не пахнет — он там никогда и не был. не чуял его. это он теперь помнит. вроде помнит. шум — имитация. за окном — только серая стена и пыль. здесь не пахнет ничем, кроме боли. ничем кроме: — донён? зову и понимаю — всегда был неправ. всегда пропускал эту вторую «н». всегда эти буквы — всё портят. я всё порчу он — не откликается. его тут давно нет. так давно, что он никогда уже и не вспомнит эту коробку. эту пленку. это всё а я и не расскажу. потому что донёна тоже давно нет. а я — выныриваю. зачем? чтобы уходить. ====== сгущение, смещение… всегда три? это важно. кажется, что важно. у всех секреты. у всех две стороны — а то и больше. у всех какие-то углы и спрятанные в рукавах пальцы и обкусанные изнутри щеки. у всех какое-то дерьмо в головах. все мы потравленные крысы, оккупированные мышами джехён стоит там внизу у ворот. я — у окна. и я понимаю, что у него тоже есть вторая сторона, но там больше отличий чем просто одна буква. там совсем другое имя. там страшная «ю»  — я же знал, я же чувствовал. и там страшное что-то ещё. он стоит там и не заходит. пялится на меня, находит нужное зазеркалье, нужный кусок стены и смотрит, будто и правда что-то видит. и он тоже не снимает свою черную одежду. будто черный — единственный цвет здесь после серого. а как же ватный белый? а. точно. доён говорит, ему нравится черный. — а он — нет, — тычет пальцем в стекляшку и оставляет след-полоску, стирая влагу. — почему? — он горький. говорит так, будто пробовал его на вкус. а я вот — да. я дышал так близко, что он осел частичками в легких. пробрался внутрь: яркий-яркий, горький-горький, ледяной — хочется отмахнуться или заполниться до края, только так. мне нравится горечь, но когда-то я любил сладкое — это я помню. и когда-то я не слышал чужие мысли, где бессвязное бормотание оканчивается: — ...а ни хера не помогает, — и доён прикладывается к холодной стенке лбом и пару раз бьется, не сильно — устало. устало до невозможности дышать. стоять. говорить, а не стенать. и я передаю ему заимствованную горечь, которая познала свободу снаружи. заражаю, приобщаю — насильно. даю путь. и обещаю по нему провести. обещаю, будто умею и зачем-то. и приношу жертву крысам, разбивая окно. они — заходятся в истерике. ликуют или трепещут от страха? я вот — от эйфории. и холода