Рассказ слуги

Ритуал проходит дважды в неделю. Он неизменен. Завтрак и обед в этот день — легкие, не отягощенные лишними калориями и жирами. Ужин отменен, чтобы избежать давления желудка на брюшину — считается, что это повысит шансы. Вместо ужина — молитва. В восемь вечера за мной приходят лакеи, всегда двое. Вместе с ними я отправляюсь в ванную, где уже все готово. Горяча вода, без запаха, без пены — в другие дни это допустимо, но не в день Ритуала. Все должно быть естественным, кристально чистым. Один из лакеев помогает мне раздеться. В другие дни я делаю это сам, но в дни Ритуала я не делаю сам почти ничего, и разоблачение тоже относится к таким вещам. Просторный зеленый балахон падает на пол. Второй лакей его поднимает и заменяет свежим. Затем — гигиенические процедуры. Меня бреют везде — не только подбородок и щеки, но и подмышки, ноги, пах. Мой член и яйца вялые, голые, полностью беззащитные, лишенные окружающей их естественной поросли. Я каждый раз думаю, что если человеческое тело, даже такое, как у меня, зачем-то сохранило волосяной покров в том месте — то ведь и это тоже должно считаться естественным. Но у тех, кто устанавливает регламент Ритуала, очевидно, другие соображения. Наверное, они решили, что так мы ощутим себя еще более беспомощными. Еще более открытыми. Еще более готовыми к тому, для чего мы созданы. После бритья — клизма: я наклоняюсь, один из лакеев разводит мне ягодицы руками в резиновых перчатках, а второй вставляет смазанный вазелином наконечник в приоткрытую дырку ануса. Потом я опорожняюсь тут же, на унитазе за пластиковой занавеской, а лакеи стоят и ждут. Ванна к тому времени успевает немного остыть, это уже не кипяток, в котором можно свариться заживо. Но все еще горячо, и я вздрагиваю, погружая свое голое, чистое снаружи и внутри тело в прозрачную неподвижную воду. Иногда мне кажется, что эта дрожь — тоже продуманная часть Ритуала. Затем меня моют: один намыливает мне голову, шею, плечи и спину. другой — живот, пах, ноги. Я ощущаю себя ребенком или куклой в их заботливых равнодушных руках. В любом случае, чужим ребенком или нелюбимой куклой. Они смывают с меня мыло, высушивают тело махровым полотенцем, а волосы — феном. Волосы у меня короткие, и когда я, надев чистый свежий балахон, выхожу из ванной, они лишь слегка влажные и чуть-чуть пахнут мылом. Пахнут чистотой и, возможно, невинностью. Лакеи отводят меня наверх, в спальню. В доме, где я служу сейчас, есть особая спальня для проведения Ритуала — там никто не спит, да и вообще не входит в другие дни. Это богатый дом, такое помещение соответствует статусу его владельцев. А может, дело просто в том, что младший супруг слишком брезглив. Я читаю эту брезгливость на его лице каждый раз, когда случайно сталкиваюсь с ним в коридоре, в саду, на кухне — там, где мне не запрещено появляться при свете дня. И каждый раз в его глазах я читаю страстное желание, чтобы такой запрет все-таки существовал. Младший супруг меня ненавидит. Но это тоже совершенно естественно — так же естественно, как гладкость и чистота моего тела, принадлежащего кому угодно, только не мне самому. В спальне все готово. Постель расстелена, на ней хрустящие свежие простыни, ровный ряд тонких подушек. Младший супруг уже там, сидит на кровати, поджав под себя пятки, положив ладони на колени. Ритуал предписывает ему являться первым, мне — вторым. Лакеи исчезают. Я подхожу и говорю: — Благословен плод. — Да разверзнет господь, — цедит младший супруг сквозь стиснутые зубы. Его презрение ко мне, холодность, брезгливость — все это часть Ритуала. Естественная. Неизменная. Я сбрасываю с ног тряпичные туфли (другой обуви в доме мне не положено), сажусь на кровать. Укладываюсь навзничь, так, что мой затылок опускается на колени младшего супруга. Поднимаю руки, согнутые в локтях, над головой. Несколько секунд колебания — и мои запястья обвивают пальцы младшего супруга. Холодные. Сжимают, но не жестко. Ему противно ко мне прикасаться. Открывается дверь, и входит старший супруг. — Благословен плод. — Да разверзнет господь, — говорит младший супруг, и только потом я отвечаю, как эхо: — Да разверзнет господь. Старший супруг полностью одет, как, впрочем, и младший. Он подходит к кровати, и вот он передо мной. Задирает подол моего балахона — ровно по пояс, не выше. Нижнего белья на мне нет. Старший супруг расстегивает ремень с пряжкой, на которой выгравирована орлиная голова, расстегивает пуговицы на ширинке. Извлекает член — как правило, вялый, так что следующие несколько минут ему приходится водить рукой по своему инструменту, приводя его в рабочее состояние. Иногда это длится так долго, что мне хочется предложить ему помощь — а лучше, чтобы ее предложил младший супруг. Но это противоречит Ритуалу, более того — это преступно. Поэтому мы просто ждем. Если ожидание затягивается, я закрываю глаза. Так или иначе, сразу или позже, но он в меня входит. Мои ноги широко разведены либо лежат у него на плечах — это не запрещено, напротив, допускается любая поза, облегчающая проникновение, обеспечивающая его глубину. Главное — чтобы не было нарушено правило «слуга на коленях младшего супруга». Ибо сказано: «Вот служанка моя Валла; войди к ней; пусть она родит на колени мои, чтобы и я имела детей от нее». На планете не осталось женщин, не осталось и служанок. Но есть слуги. Чтобы рожать «на колени их». Именно этим мы здесь и занимаемся. Дважды в неделю. Неизменно. Старший супруг овладевает мной, пока младший сжимает пальцами мои заведенные за голову запястья. В тишине тикают часы, тяжело дышит старший супруг. Иногда есть еще какие-то звуки, и я слушаю их, растворяюсь в них: стук дождя о подоконник, пение птиц, небрежные голоса лакеев снаружи в саду, далекие гудки машин за внешней стеной особняка. Но самый громкий звук, всегда перекрывающий любую разноголосицу внешнего мира — это шлепки бедер старшего супруга о мои гладко выбритые яйца. Каждый раз, слыша этот звук, я думаю: они нас хотя бы не кастрируют. Хотя могли бы. Спасибо и на том. Надо уметь быть благодарными господу за его небольшие милости. Старший супруг наконец кончает. С минуту не двигается, чтобы его семя втекло в меня как можно глубже. Затем медленно выходит, одергивает на мне балахон, застегивает штаны, встает. — Уповаем на милость господа, — говорит он, и мы с младшим супругом отвечает хором: — Хвала. Он уходит. Но я еще какое-то время лежу — мне положено не двигаться четверть часа после Ритуала, чтобы повысить наши шансы. Пальцы младшего супруга все еще лежат на моих запястьях. Уже не сжимают их так сильно, как перед тем. Но я чувствую усталость в этой хватке. Как будто последние полчаса на этой кровати вбивались не в меня, а в него. Он тоже устал. Клацает минутная стрелка часов, и меня отпускают. Я немедленно поднимаюсь. В этой части Ритуала словесные формулировки не обязательны, и я молчу. Он тоже молчит. И не смотрит на меня. Раньше, в первые дни, он говорил: «Что встал? Проваливай. Пошел вон. Прочь. Вали отсюда!» Бывали мгновения, очень редкие, когда мне его было даже немного жаль. Но это давно прошло. Я выхожу из спальни и иду по коридору. Семя старшего супруга сочится из меня и течет по ноге. Но мыться запрещено. Три дня после Ритуала мне запрещено даже подходить к ванной. В туалет хожу в лакейской — там нет крана, нельзя подмыться. Что в меня влили, то останется там, пока не даст плодов. Или не даст. Я возвращаюсь в свою комнату, закрываю дверь. Свет не включаю. Ложусь на застеленную кровать на спину, закрываю глаза. И не думаю. Обычно не думаю. Это естественно — не думать после Ритуала. Но Ритуал не всегда проходит безукоризненно. Иногда его нарушают какие-то мелочи, иногда — я могу вспомнить такие случаи — он вообще оказывается сорван. В любом случае, ему не особо навредят невысказанные мысли слуги, которых все равно никто не услышит. Думать не рекомендуется, но думать не запрещено. Потому что это просто нельзя запретить. Можно отнять способность решать, способность говорить, но не способность мыслить. И я мыслю. Вот мои мысли: они отняли у меня все. Отняли мое тело. Отняли мою волю. Отняли мое имя. Но все это не помогло. Я все равно знаю, кто я. Кто я такой. Я — Слава Карелин. Я повторяю это про себя снова, несколько раз, как молитву — одну из тех еретических молитв, за которые можно лишиться жизни. Я — Слава Карелин. И открываю глаза в темноте.