Рассказ слуги

1. — Это плохая идея, Слава. Это было на летних каникулах — первых настоящих каникулах Славы после поступления в институт. Зимние праздники он провел в общежитии, за зубрежкой, готовясь к сессии — а потом бурно празднуя с одногруппниками ее успешное окончание. Более чем успешное для Славы: всего одна «хорошо» и целых четыре «отлично», так что на второй семестр он получил стипендию. И аккуратно откладывал ее, не транжирил, потому что знал, что она ему скоро понадобится. И, разумеется, не ошибся. Он слишком хорошо знал своего младшего отца. — Почему плохая? Разве это запрещено? — спросил Слава. Они сидели на веранде и пили чай с клубничным пирогом. Клубнику младший отец выращивал на грядках — он всегда интересовался садоводством, но в последний год, после смерти старшего отца, это стало для него просто навязчивой идеей. Он целыми днями пропадал в этом чертовом огороде, пока Слава еще жил дома. Иногда его было часами не дозваться. Но клубнику он вырастил и впрямь великолепную, крупную, сладкую. Правда, лакеи переложили в начинку сахара, так что от пирога становилось клейко и приторно во рту. — Нет, не запрещено, — проговорил младший отец, помешивая ложечкой чай. — Более того, я так и думал, что рано или поздно такая идея стукнет тебе в голову. Но этого не стоит делать, просто поверь мне. — Почему нет? — упрямо повторил Слава. Младший отец посмотрел на него и вздохнул. Покачал головой. Конечно, он не собирался ничего объяснять — сказано, нет, и все. Они со Славой никогда не были особо близки. А после смерти старшего отца в прошлом году отдалились окончательно — каждый замкнулся в своей боли, не желая, а может, просто не умея разделить ее с другим. Они оба любили его, но, конечно, по-разному. И в любви каждого было слишком много эгоизма, чтобы согласиться поделиться с кем-то горечью утраты. — Я теперь совершеннолетний, — с вызовом сказал Слава. — Мне не нужно твое разрешение. — Знаю, — пробормотал младший отец. Славе исполнилось восемнадцать в мае. Поэтому он и откладывал стипендию с февраля. Он твердо решил, что, как только достигнет совершеннолетия, поедет в Пансион навестить своего биологического родителя. Доступ туда не был запрещен, но несовершеннолетним требовалось получить разрешение отцов, или одного из них, если второй уже умер. Слава прекрасно знал, что ни один из его отцов такого разрешения никогда бы не дал. Как и денег на поездку на другой конец страны. Глупую, нелепую, бессмысленную, даже вредную поездку, как они оба считали. — Ты всегда был таким упрямым. Весь в Валеру, — с упреком сказал младший отец. — А меня совершенно не слушался. Теперь тем более не станешь. Но я всегда желал тебе только добра. В это ты хоть веришь? — Конечно, — слегка смутился Слава. Отсутствие близости — не означает враждебности. По-справедливому, он не мог предъявить младшему отцу никаких обоснованных претензий. Его растили, как могли, дали все, обеспечили прекрасное образование, подарили путевку в жизнь. Лучшего стартового капитала и желать нельзя. Славе не нравилось думать, что он неблагодарный. Но благодарность не равна любви. — Он тебя наверняка не узнает. А может, и не вспомнит. Если он вообще в Пансионе… — Он в Пансионе, — перебил Слава. — Я проверял. Еще зимой заказал выписку из архива. Все сошлось, это точно он, и он сейчас в Кировском Пансионе, на дотационной программе доживания. — Но ты же понимаешь сам, что это значит. Он родил как минимум десять здоровых детей. Других в дотационные программы не включают. Десять детей, Слава. Такие плодовитые люди — они как кошки, рожают и забывают. — Тебе-то откуда знать? — резко спросил Слава. Он знал, что этот разговор приведет к ссоре, иначе и быть не могло. Но что поделать. Они всегда из-за этого спорили — то есть когда об этом вообще заходила речь. Все, что касается вопросов деторождения, традиционно замалчивалось. Конечно, за исключением случаев, когда анализы, проводившиеся регулярно с десятилетнего возраста, не выявляли, что сын плодоносен или фертилен. Если он плодоносен — это значит, что он может стать осеменителем, вливать свое семя, а следовательно — достичь наивысшего статуса в обществе. Если же он фертилен, то есть способен сам зачать и выносить ребенка… Впрочем, Славы не коснулось ни то, ни другое. Он проходил все необходимые тесты, но еще два года назад стало очевидно, что его постигла участь 90% остального населения планеты: диагноз — стерилен. Не может зачать, не может осеменить. Его ждала заурядная, спокойная, деятельная жизнь, работа по профессии, карьера, а позже, вполне возможно — семья. Он станет младшим супругом и будет держать голову слуги на своих коленях, сжимая его запястья пальцами, пока старший супруг будет вливать в слугу свое семя в надежде увеличить их семью на одного человека — и таким образом еще на один шаг отдалить человечество от полного вымирания. Если честно, Слава не думал, что когда-нибудь захочет этого. Он не собирался заводить семью. Вообще у него до сих пор почти не возникало сексуальных желаний и фантазий, а утренняя эрекция и поллюции были большой редкостью. Но он стеснялся говорить об этом врачам на регулярном осмотре (теперь уже только ежегодном). В конце концов, это не важно — он стерилен, а значит, полностью свободен в выборе своего образа жизни и партнеров. Бездетность — не такая уж большая плата за свободу от традиций, думал Слава. Практически все так и живут. Но он с самого детства знал, как живут те десять процентов, на чью долю выпали капризы генетики и эволюции. Те, кто осеменяют, и, главное, те, кто рожают. Слава считал, что это ужасно, но держал свои мысли при себе — в конце концов, он ведь и сам появился на свет только благодаря этой «чудовищной», как он искренне полагал, традиции. Он родился от слуги, взятого его отцами в дом из Школы девятнадцать лет назад. Теперь этот слуга доживал свои дни в правительственном Пансионе. И Слава хотел его навестить, посмотреть на него, поздороваться. Просто сказать спасибо за все — за принесенную им жертву, за то, что подарил жизнь ему, Славе. Может, попросить прощения… по правде, он сам не знал. Но мысль об этой поездке преследовала его до зуда, он не мог ее отогнать, да и не хотел. Он совершеннолетний, свободный и у него есть деньги. Никто не мог ему помешать. Они с младшим отцом допили чай в молчании, в котором явно сквозило непонимание и неодобрение — с обеих сторон. Наутро Слава уехал. У него заранее был взят билет на поезд, и обратный — так, чтобы из пансиона поехать сразу в институт. Он собирался провести лето в общежитии за книгами, заполнить некоторые пробелы, выполнить дополнительные летние задания. Ему нравилось учиться, читать, изучать, познавать — он относился ко всему этому со страстью. Потому что чем больше знаний он впитывал, тем больше мог выдать сам. Мог сотворить сам. Младший отец Славы не смог бы этого понять. Даже старший вряд ли бы смог. Пансион дотационной правительственной программы для слуг находился в живописном природном уголке — над озером посреди лиственного леса. Туда вела грунтовая дорога, по которой не ходил общественный транспорт, так что Слава пошел пешком — на машину он пока не заработал, и хотя старший отец обещал подарить ее ему на восемнадцатилетие, младший отец предпочел об этом обещании забыть. Но Слава любил ходить пешком, в институте часто наворачивал километры вокруг общежития — так ему лучше думалось. Все самые удачные строчки ему приходили на ногах. Но сейчас о строчках не думалось. Он волновался — не был уверен, что его вообще впустят на территорию пансиона, хотя у него и было по всем правилам оформлено разрешение на посещение и свидание. Странно, на самом деле, что даже здесь слуг все равно ограничивают в общении, не говоря уж о перемещениях. Они ведь больше не выполняют свой демографический долг. По сути говоря, они теперь бесполезны — и безвредны. Но по-прежнему живут практически на том же положении, на котором прошла вся их молодость: как тщательно охраняемый, драгоценный, жизненно важный для общества скот. Не скот, мысленно поправил себя Слава. Скот — это те, кто на Фермах. И с Ферм, насколько он знал, никто в Пансионы не попадает, роди он хоть дюжину детей. То ли им не положено, то ли просто не доживают. И уж точно их нельзя навещать отпрыскам. Да те и не хотят. Трудно испытывать благодарность к тому, кто подарил тебе паршивые гены, и легко — к тому, кто подарил хорошие. У Славы были великолепные гены, судя по многочисленным анализам. Семейный врач, который наблюдал за ним в период полового созревания, не раз сокрушался, что Слава оказался стерилен — пропадает такой генофонд! Слава огорчения не разделял, но помалкивал. Вообще помалкивать было самым мудрым, самым простым способом существовать в обществе. Он это понял задолго до того, как достиг формального совершеннолетия. В Республике Галаад детство вообще заканчивается быстро. У всех. На КПП Славу пропустили, проверив его пропуск, и еще раз остановили уже у самого пансиона — простого трёхэтажного здания, обширного и светлого, но ничем не украшенного. Вдоль здания, по берегу озера, тянулись лавочки. Кое-где на них сидели люди: немолодые, большей частью седые, с вялыми рыхлыми телами и отсутствующими, ленивыми взглядами. Слава с любопытством глянул на них, гадая, есть ли среди них его биологический родитель. Так полагалось говорить — «отцами» были только те, в чьей семье он вырос. Старший — отец-осеменитель, и младший — его стерильный партнер, с которым тот вместе годы назад решил завести ребенка. Так устроен мир. Если в этом и есть что-то неправильное — а Слава всегда считал, что есть, — то ничего другого им все равно не дано. — Андрей Смирняев? — уточнил служащий в административном здании, куда Славу перенаправил охранник с проходной. — Да, он у нас. Двадцать пятая палата, второй этаж, налево. Слава поблагодарил. Интересно, что вышедшим на пенсию слугам возвращают их имена. Когда Андрей Смирняев жил в доме отцов Славы, он звался Андрей Валерьев — по имени старшего супруга. Позже его фамилии менялись не менее десяти раз: Антонов, Сергеев, Васильев… Всегда знать, всегда помнить, кому принадлежишь. Кому угодно, кроме самого себя. И так — по меньшей мере десять лет. Иногда и дольше, потому что не каждый год приносит зачатие, и не каждая беременность благополучно разрешается родами. А ведь нужно родить десять раз, причем здоровых детей, чтобы заслужить право выхода на пенсию и государственное обеспечение до конца жизни. В месте, куда попасть можно только по пропускам и откуда, кажется, нельзя уйти по собственной воле… Хотя куда идти фертильному? Его тело изношено. У него нет средств к существованию. Он никому не нужен. Жить здесь или утопиться в этом мирном красивом озерце — вот и весь выбор. Палата двадцать пять была двухместной — даже дотационный пансион, куда попадали только лучшие многодетные слуги, не предполагал полностью отдельного проживания. Среди выбеленных стен с распятием на стене стоял минимум мебели: две кровати с тумбочками, один стол, два стула, открытая вешалка, на которой висело несколько одинаковых балахонов. Все — белого цвета. Слава знал, что слуги всю жизнь носят одну и ту же одежду — зеленые балахоны до беременности, красные — во время нее, и белые — когда уходят на покой. На улицах порой можно было увидеть мужчин в зеленых одеяниях, реже — в красных, и ни разу Слава не видел людей в белом. Они, похоже, все были тут. В комнате оказался только один человек. Он сидел за столом, сгорбившись и подперев подбородок рукой. Грузное, расплывшееся даже под бесформенным балахоном тело, коротко стриженные седые волосы. Слава прочистил горло. — Андрей Смирняев? Мужчина повернул голову. Славу неприятно поразило его лицо. Еще не старое, мужчине было, наверное, немного за сорок. Довольно гладкое, без морщин, круглое — как у большинства многократно рожавших: сказывалось действие гормонов, вырабатывавшихся во время беременности. Но не это оттолкнуло Славу, а глаза. Голубые, как и у него, с отливом в бирюзу, а при определенном освещении, должно быть, в зелень. Очень красивый оттенок, только у Славы он был ярким. сочным, а у этого человека — как будто выцветшим. Слава вдруг понял, что не только глаза этого человека похожи на его собственные. Тот же курносый нос, покатый лоб, точно резцом выточенные скулы, только у Смирняева — заплывшие, потерявшие точеность годы назад. Слава внезапно понял, что и сам бы в сорок лет выглядел именно так, если бы оказался фертильным и рождал по ребёнку в год. Эта мысль наполнила его таким ужасом, граничащим с отвращением, что он чуть не повернулся и не выбежал прочь. Но Смирняев смотрел на наго. Пустым, безразличным взглядом голубых глаз с отливом в бирюзу. Когда-то они были красивыми. — Да, это я, — ответил он наконец тусклым, невыразительным голосом. И, подумав секунду, добавил: — Хвала. Слава знал из школьного курса обществознания, что институт слуг глубоко сакрализирован. Это делалось для блага слуг, а также для спокойствия общества в целом: проще положить свою жизнь на алтарь, когда веришь, что за этим алтарем наблюдает бог. В частной жизни религиозность хотя и поощрялась, но не навязывалась. Оба отца Славы не отличались богобоязненностью, и традиционным религиозным приветствием никогда не пользовались. Но этот угасший человек. сидящий напротив Славы Карелина, просто не знал, как поздороваться по-другому. — Хвала, — деревянно ответил Слава, из чистой вежливости. Непривычное слово как будто щипало язык. — Я… хотел повидаться с вами. Специально приехал из Волноводска. Андрей Смирняев молчал. Сидел, положив на стол пухлые руки с узловатыми пальцами, и выжидательно смотрел на своего незваного визитера. — Я ваш сын, — выпалил наконец Слава, набравшись духу. Он сам не знал, что ожидал увидеть в ответ. Удивление? Радость? Страх? Хотя бы любопытство? Он не увидел ничего. Мягкое, как будто мятое лицо перед ним даже не дрогнуло. Только белесые ресницы опустились и приподнялись опять, открывая невыразительные рыбьи глаза. — Какой год? — только и спросил он. — А? — растерялся Слава. Потом понял, что Смирняев спрашивает про год его рождения. — А… Девяностый. Смирняев кивнул. Значило ли это, что он вспомнил семью, в которую его назначили по распределению из Школы в девяностом году, или он просто подтверждал, что услышал ответ — Слава так и не понял. Он вдруг остро пожалел, что сюда пришел, и с раздражением подумал, что ведь младший отец его предупреждал. Как он там сказал? Они как кошки. Родил и забыл. — Семья Карелиных. Валерий Карелин, — немного резко сказал он, раздосадованный неловкостью этой сцены. Смирняев опять кивнул. — Я помню. Что вам нужно? — Что нужно? Н-ничего. Я просто узнал, что вы здесь, вышли на пенсию, и решил… ну… познакомиться. — Зачем? — Потому что я ваш сын! — Вы не мой сын. Вы сын Валерия Карелина и его младшего супруга. Это было сказано спокойно и немного устало — так объясняют совершенно очевидные вещи. И Слава, конечно же, это знал. Конечно, он все это знал. Ему много раз говорили. А он слушал и думал: но это же неправильно. Этот человек девять месяцев носил меня в себе, ему разрезали живот, чтобы вынуть меня на свет. Я его плоть и кровь. Я обязан жизнью его отречению от всего человеческого. Слава наконец вспомнил, с какими мыслями ехал в пансион, и радостно ухватился за них. — Я хотел просто сказать вам спасибо. За вашу жертву. За все, что вы сделали для меня и остальных ваших сыновей. То есть не ваших… но… — Вы стерильны? — вдруг перебил Смирняев. И тут же сам ответил: — Конечно, стерильны. Иначе бы вас здесь не было. Уходите. — Я не хотел вас обидеть, — поспешно заверил Слава. — Мне говорили, что слуги не встречаются со своими… что это не принято, но ведь и не запрещено же! Я всегда хотел с вами познакомиться. Лет с пяти, когда узнал, откуда берутся дети. Может, вам нужно что-нибудь? С вами тут хорошо обращаются? Вам всего хватает? Нужно что, скажите только. У меня пока денег немного, я учусь в институте, перешел на второй курс. Но у меня есть стипендия, и я мог бы иногда… часть… Его голос становился все тише и неуверенное, и в конце концов затих. Смирняев смотрел на него. Все так же отстраненно, но теперь в блеклых глазах как будто зажглась тень какой-то мысли. Или чувства. Того рода, какие слугам испытывать запрещено. Он вдруг поднялся из-за стола и шагнул к Славе. Слава встрепенулся, не зная, чего ждать — может, прикосновения? На объятие он, конечно, и не рассчитывал, но… Смердяев сделал то, чего Слава меньше всего ожидал. Нагнулся и схватился за край белого балахона. Рванул подол вверх, открывая ноги — тонкие, безволосые, перевитые толстыми ручейками выпирающих вен. На нем было нижнее белье, под тканью выпирал вялый пенис. А выше пениса Слава увидел живот. Обвисший, растянутый, с глубокими складками, покрытый пятнами. И шрамами. Десятком шрамов от операций по извлечению плода. Эволюция сумела спасти человечество, поставленное на грань вымирания, и дало мужчинам способность зачинать детей. Но пока — только пока? — не подарило им возможность рожать естественным путем. Поэтому каждая благополучно доношенная беременность означала только одно — кесарево сечение. И добавляло на обезображенное, неотвратимо увядающее тело новый шрам. — Смотри, — сказал Смирняев низким, шипящим голосом, и ткнул себя пальцем в живот. — Вот это сделал ты. Или это. А может, это. Не помню. Меня резали десять раз. Один из них точно был из-за тебя. Ты спрашиваешь, что мне нужно. Я тебе скажу, что мне нужно: забыть. Я хочу все это забыть. Но вы разве дадите? Такие, как вы. Вам бы только брать. Вам бы только пожирать нас изнутри! Он не кричал, но лучше бы кричал. Его лицо, узловатые пальцы, исполосованный живот — все это было страшным. Слава попятился. Сглотнул, попытался что-то сказать, хоть как-то выйти из этой ситуации, которая из неловкой стала жуткой. Он так жалел, что сюда приехал. — Простите меня… нас, — сдавленно прошептал он. Слуга Андрей Смирняев резко выпустил подол балахона. Белая ткань упала к его ногам, скрыв свидетельства его кошмарной жизни, навечно отпечатанные на теле. — Катись отсюда нахрен, — отчетливо проговорил он. Снова сел за стол. Отвернулся к окну. Подпер голову рукой. Всю обратную дорогу от пансиона до остановки автобуса Слава не шел, а почти бежал. И только через два километра смог остановиться и убедиться, что опять способен дышать. 2. — Карелин? Входите, входите. Давно вас жду. Медпункт институтского общежития был небольшим, но перед началом учебного года всегда забитым до отказа. Без свежей справки о прохождении полного медосмотра ни один студент не мог быть допущен до занятий. В прошлом году Слава как-то проскочил без очередей, но в этом году не получилось — он все лето просидел над учебниками и книгами, и вспомнил о необходимости чертова медосмотра, когда до сентября оставалось всего две недели. Следующие пару дней он носился по врачам, просиживая многочасовые очереди таких же разгильдяев, и теперь волновался, не опоздал ли и примут ли у него итоговую справку к началу учебного года. Поэтому когда его вызвали в медпункт, Слава решил, что все плохо. Форма составлена неправильно, не хватает какой-то подписи или печати, прохлопал сроки — словом, все пропало, его не допустят к занятиям. Хуже ничего и представить нельзя: Слава даже думать не хотел, что будет, вернись он сейчас домой, к младшему отцу. — Извините. Это насчет моей справки, да? — затараторил Слава, переступая порог. Врач сделал ему знак закрыть дверь, и Слава торопливо подчинился, отрезав недовольное гудение в очереди из коридора. — Мне вахтер в общежитии передал, что меня срочно вызывают. — Да, да. Присядьте. Врач поправил на носу очки в толстой роговой оправе. Потянул к себе жёлтую папку, на которой была наклейка со Славиным именем — его медицинская университетская карта, куда вносились данные не только о состоянии здоровья, но и о генетических свойствах и демографическом статусе. Слава знал, что там о нем написано. Уровень генетического материала: А-10 (наивысший), демографический статус: стерилен. — Так насчет формы, если… — начал Слава, и врач вкрадчиво прервал: — Ваша форма в порядке. Не надо так волноваться. — Фух, — облегченно выдохнул Слава. — Я затянул с этим, сам знаю. Боялся, что не допустят теперь до занятий. — Форма в порядке, — повторил медик, глядя на него странно внимательным, почти ласковым взглядом. — Но кое-что в ваших анализах меня… гм… смутило. Слава непонимающе нахмурился. — Я что, чем-то болен? — О, нет. Определенно нет. Просто есть кое-что… Скажите, как вы себя чувствуете в последнее время? Несколько месяцев, может, полгода, со времени последнего обследования? — Прекрасно чувствую, — недоуменно ответил Слава. — Даже простудой за год ни разу не болел. — Очень хорошо. А какие-нибудь новые, непривычные ощущения вы замечали? Может быть, на теле стало меньше волос? Немного увеличился вес, подрос аппетит? Соски стали более чувствительными, чем раньше? — Соски? — переспросил Слава, думая, что ослышался. Врач пожевал губами, перебирая листки из Славиной карточки. Слава следил за ним с нарастающей тревогой. Что-то не так. Явно не так, но что именно и почему ему не говорят прямо? — Я бы хотел провести один экспресс-тест, — сказал медик. — Прямо здесь и сейчас, в моем кабинете. Вообще мы редко их проводим, только в экстренных случаях, когда нужно перепроверить данные лаборатории. Никогда не следует исключать человеческий фактор и ошибку аппаратуры. Вы согласны? Боюсь, иначе я не смогу допустить вас к занятиям. Слава кивнул. А что ему еще оставалось? Врач сказал, что его форма в порядке, но только от него зависит, продолжит ли Слава обучение или вылетит на мороз. Жестко, но таковы правила. Здоровье, генетика, размножение человеческой популяции — прежде всего. — Отлично. Это займет всего минуту, — бодро сказал врач, вставая и переходя к медицинскому сейфу в углу кабинета. Слава в тревоге следил, как он достает оттуда какой-то запечатанный пакет, разрывает упаковку, извлекает инструмент для забора биоматериала. Через минуту Славе в вену впилась игла, шприц наполнился темно-красной кровью. Врач смешал набранную кровь с каким-то прозрачным раствором, который шел в комплекте диагностического набора. — Подождем пару минут, — предложил он. — Мне как раз надо сделать один звонок. Посидите тут пока. Он вышел. Слава посмотрел на телефонный аппарат на столе. Что это за звонок, который нельзя сделать прямо из кабинета? Или доктор просто не хочет, чтобы Слава слышал? Тогда мог приказать ему выйти. Но что, если он не хочет, чтобы Слава выходил из кабинета? Не хочет его выпускать? Он ощутил капли пота, скапливающиеся между лопатками. Но как следует задуматься — и испугаться — все-таки не успел. Доктор почти сразу вернулся. Улыбка на его лице стала еще приторнее. — Простите за ожидание. Ну-ка, что тут у нас? Так, так. Он взял банку с жидкостью, в которой уже несколько минут Славина кровь смешивалась с прозрачным раствором. Теперь содержимое баночки стало синим. — Так-тааак, — снова протянул доктор и снял очки. Потер двумя пальцами переносицу. — Что ж, похоже, все-таки нет никакой ошибки. Поздравляю вас, молодой человек. Вы фертильны. Слава смотрел на него снизу вверх, не понимая. Доктор благожелательно молчал, словно терпеливо ожидая, пока до него дойдет. — Это невозможно, — сказал Слава наконец. — Я же… я исправно проходил все обследования! По три раза в год с десяти лет! — Потом два раза в год с пятнадцати до восемнадцати, и потом — один раз в год до двадцати пяти, — кивнул доктор. — Да, это стандартная процедура выявления фертильных и осеменителей, согласно распоряжению министерства демографии. В девяноста семи процентах случаев способность к размножению проявляется в период полового созревания, с двенадцати до пятнадцати лет. После пятнадцати вероятность резко падает, но все же остается реальной. С восемнадцати до двадцати пяти лет шанс проявления фертильности, если это не случилось раньше — примерно три сотых процента. Считайте, вам повезло… Слава. — Повезло? — выдавил тот, пытаясь встать. Тяжелая ладонь врача легла ему на плечо, не позволив этого сделать. — Сиди. Всё хорошо, — мягко сказал он. — Этого уже не изменишь. Слава оторопело смотрел на него несколько бесконечно долгих секунд. Потом все-таки сбросил его руку и вскочил. Схватился за спинку стула и неосознанно развернул его, словно отгораживаясь от человека, который сообщил ему сейчас самую чудовищную новость в его недолгой жизни. Хуже была только весть о смерти старшего отца от инфаркта. Хотя… Хотя нет. Не хуже. — Это неправда. Неправда! Это ошибка или… меня кто-то подставил! — Кто же? — все так же ласково спросил врач, не пытаясь к нему приблизиться. Слава перевел дух: может, еще есть шанс, может, может… — Разве ты из богатой влиятельной семьи? У кого-то зуб против твоих отцов? Или у тебя есть личные враги? — Нет, но… — Даже если бы и так, Слава, подделать результаты лабораторных тестов практически нереально. Они включают в себя анализ ДНК, чтобы исключить такую возможность. И одновременно — анализ гормонального фона. Твой гормональный фон, Слава, год назад был обычен для стерильного человека твоего возраста. Но сейчас он соответствует третьей фазе фертильности, которая наступает через два-три года от начала созревания. Это подтверждает и УЗИ брюшной полости, которое тебе провели, — он скосил глаз в сторону Славиной карты на столе, — неделю назад. Ты, конечно, знаешь, что у подавляющего большинства людей псевдоматка размером не превышает аппендикс и всю жизнь так и остается в рудиментарном, или, как это иногда называют, «спящем» состоянии. У подростков она иногда «просыпается» и начинает активно расти, провоцируя выработку соответствующих гормонов. Одновременно с ней «просыпается» и включается в работу псевдояичник. С этого момента человек становится фертилен, то есть способен к зачатию и вынашиванию детей. Хотя пройдет еще от трех до пяти лет, прежде чем органы окончательно «проснутся» и гормональная система перестроится, что позволит осуществлять оплодотворение. Изредка, очень изредка, этот процесс как бы запаздывает. Редко до шестнадцати лет, хотя известны единичные случаи, когда фертильность пробуждалась в двадцать и даже в двадцать один. Тогда она развивается более активными темпами. Странно, что ты не заметил никаких изменений в своем теле… или ты мне соврал? — вкрадчиво добавил врач. Слава стоял напротив него, сжимая руками спинку стула, и еле удерживал рвущийся из груди стон. Теперь он вспомнил. Правда, что-то же было. Он действительно набрал за последний год два или три кило, но это только пошло ему на пользу. Его всегда считали слишком тощим, даже подозревали в употреблении наркотиков, а прошлом году на медосмотре врач колебался, не поставить ли ему анорексию. Сейчас Слава выглядел нормально, но… А потом еще соски. Этот чертов доктор что-то сказал про соски. Слава действительно стал гораздо чаще вспоминать, что они у него есть. Стоило задеть в душе мочалкой, или даже просто одеждой, натягивая футболку — и по телу словно проходил ток, а член начинал вставать. Но если все так… если все действительно так, боже, то член ему никогда больше не понадобится. Никогда в жизни. Да и жизни-то никакой больше не будет. Никогда. Слава сделал шаг назад. Он не смотрел, куда отступает — это было инстинктивное, бессмысленно движение, как у животного, загнанного хищником в угол. За спиной у него было окно, медпункт на первой этаже, и в голове мелькнула безумная мысль: если сейчас выскочить туда, выбить всем телом стекло, то, может… Но он не успел. Ничего не успел. Дверь кабинета распахнулась. Внутрь ворвались четверо или пятеро людей в черном, лица затянуты масками, так что видны одни глаза, за спинами — стволы карабинов, на рукавах серебрятся орлиные головы с разинутым клювом. Демографическая полиция. Изредка их можно было видеть на улицах, и их машины — черные фургоны с затененными стеклами. Пуленепробиваемые. Звуконепроницаемые. Перевозящие достояние нации, для которого нет ни малейшей надежды на побег. «Вот кому он ходил звонить. И заговаривал мне зубы, пока они…» — успел подумать Слава. Он открыл рот для крика. Не о помощи — помощи неоткуда ждать, — но нельзя было молчать, надо было заорать, завопить во все горло. Нет, нет, нет! Это ошибка! Не смейте! Не смейте вот так вдруг брать и отбирать у меня мою жизнь! Закричать ему не дали. Схватили, повалили на пол, в раскрытый для крика рот запихнули тряпичный шар. Слава дернулся, вырываясь, давясь кляпом, но ему уже выкрутили за спину руки, сковали наручниками. Перед глазами мелькнуло черное, на голову натянули непрозрачный пластиковый капюшон. Сквозь черную пелену, быстро разрастающуюся в голове, Слава слышал приглушенные голоса. И чье-то недовольное: «Тише, тише, осторожней». В предплечье впилась игла, и он все-таки закричал, хотя крика уже и не мог никто услышать. Уже немея и проваливаясь, понял, что его поднимают и несут — три или четыре пары крепких рук на всем его теле, как тиски, как оковы. И внезапное молчание снаружи. Гул в коридоре словно отрезало ножом. Тишина. С того часа вокруг него всегда была тишина. 3. Четырнадцать дней. Слава отмерял их по кормежке: его покормили ровно сорок два раза. Если исходить из того, что кормежка была трёхразовой, получалось две недели. Если двухразовой (что тоже возможно, потому что в камере не было окна и всегда горел свет, так что Слава быстро утратил чувство времени), то выходит двадцать один день. Хотя не было большой разницы, двадцать один или четырнадцать — Славе казалось, что прошло не меньше года. Кричать и биться в запертую дверь он перестал сразу, как только прошел первый шок и вызванная им истерика. Потом он успокоился. Вполне вероятно, благодарить за это следовало седатики, которые ему наверняка подмешивали в пищу. Еда была отвратительной: клейкая зеленая масса с привкусом травы, что-то вроде шпинатного пюре. От нее тянуло блевать, несколько первых дней Слава просто отказывался от еды, но потом организм взял свое. В дрянь с таким вкусом можно было подмешать что угодно — Слава бы все равно не заметил. Конечно, серьёзных наркотиков они использовать не могли, ведь его готовят к вынашиванию новой жизни. Ничего такого, что могло бы нарушить его обмен веществ или гормональный баланс. Что-то безвредное, от чего он всего лишь отупеет и станет послушным. И Слава чувствовал, что действительно тупеет. Вокруг него были только стены. Серые, гладкие. Помещение — три на четыре метра. Дверь цельнометаллическая, без ручки с внутренней стороны, с щитком на уровне глаз, который приоткрывался два или три раза в день, чтобы узник мог получить пищу. Металлическая кровать, металлический унитаз. Ни стола, ни стула, ни крана. Ни звука. В первые дни он, конечно, продолжал надеяться, что произошла ошибка. Институтский медик сам сказал, что шансы проявления фертильности после восемнадцати лет практически нулевые. Хотя и анализы, и обследования это подтвердили, и субъективные признаками тоже были налицо. Чертовы соски ныли теперь у Славы постоянно, их все время хотелось потеребить через ткань серой робы, которую ему выдали вместо его собственной одежды. Наверное, это было нервное, но в какой-то момент ему пришло в голову, что его могут пичкать не только успокоительным, но и гормональными препаратами, чтобы подстегнуть изменения в его теле. От этой мысли он тут же кинулся к унитазу и выблевал все, что съел на завтрак. Но так не могло происходить каждый раз. Да и к тому же любые препараты просто ускорят то, чего и так не избежать. Слава не знал, сообщили ли его младшему отцу. Скорее всего, да, а может, Славу просто объявят пропавшим без вести, хотя ведь куча народу видела, как его волокли в фургон демографической полиции. Но о таких вещах не принято задавать вопросы. Младшего отца просто поставят перед фактом. Конечно, он будет в шоке. Только год назад потерял супруга — и тут снова горе, да еще такое. И ничего, совершенно ничего нельзя сделать. Некоторые отцы, узнав о фертильности сыновей, пытались как-то решить это вопрос, спасти своих детей, подкупить ответственных лиц, подделать документы. Это считалось тяжелым преступлением и каралось смертью. Младший отец любит Славу, но… будем откровенны: не насколько сильно. Все-таки Слава родился не от его плоти и крови. Старший отец, будь он жив, может, и рискнул бы его вытащить, обменять свою жизнь на его… а может, и нет. Что толку гадать? Никто не придет за ним, никто не спасет. Это теперь навсегда. Это навсегда. Слава проклинал себя за ту злосчастную поездку в Пансион. Из головы не шло рыхлое лицо Смирняева, его изуродованный шрамами и растяжками живот, пустые глаза. Равнодушие, а потом ненависть, которую он выказал к собственному ребенку. До чего нужно довести человека, чтобы он превратился в такое? И ведь это еще лучшее, что могло случиться со слугой. Почетная пенсия, долгожданный покой. Десять родов. Большинство слуг до такой милости просто не доживают. И это даже те, кто попадают в хорошие семьи. Что говорить про тех, кто попадает на Ферму… А если меня отправят на Ферму, думал Слава. Что тогда? Было проще отупеть, чем вариться в этих мыслях, вязких и мерзких, как та бурда, которой его кормили. Когда сорок две кормежки спустя загремел засов снаружи, Слава поднял голову и мутным взглядом посмотрел на медленно открывающуюся дверь. Раньше он думал, что сразу же кинется на первого, кто к нему войдет. Сейчас он просто сидел на койке и ждал. На пороге появился человек в серой форме. Серебристый орел на рукаве, у пояса — короткая электрическая дубинка, выбритые виски. Лицо молодое и совсем не злое. — Благословен плод, — сказал он. — Пойдем, Слава. Слава встал и пошел за ним. Из подвала его вывели наверх, на основную территорию Школы. Через два с половиной года, когда Слава покинул эти стены и впервые оглянулся на них, он увидел, что это было довольно большое приземистое здание, удивительно похожее на Пансион, где доживали свои дни лучшие слуги. Место, где они начинали свой путь, выглядело точно так же. Только без озера и лавочек вдоль берега. Но тогда Славу внешний вид этого места волновал мало. Он прошел за человеком в форме по коридору, поднялся по лестнице, позволил завести себя в какой-то кабинет. Дневной свет воспринимался странно, но по глазам не резал — Слава отвык от темноты, как и от звука человеческого голоса. — Садись, пожалуйста, — сказал его конвоир, указывая Славе на пластиковое кресло напротив стала. Слава сел, путаясь ногами в подоле своей робы. Человек встал напротив него, небрежно присел на край стола. — Меня зовут Тётушка Оби, — спокойно сказал конвоир, и Слава чуть заметно вздрогнул, словно очнувшись. Что это за имя? — Я буду твоим личным наставникам. Обычно к новичкам мы приставляем старших учеников, которые готовятся к выпуску. Но все они по возрасту младше тебя и попали сюда еще подростками. Есть опасение, что ты не сможешь воспринимать их авторитет всерьез. Поэтому принято решение выделить тебе личного наставника из Тётушек. Это честь. Мы возлагаем на тебя большие надежды, Славик. Слава молчал. Его голова пухла от вопросов, и одновременно в груди ширилось нелепое желание снова кричать, вырываться, требовать, умолять. Совершенно нелепое желание. Опасное. — Ты неглупый парень, — продолжал тот, кто велел называть его Тётушкой Оби. — Совсем наоборот. И для тебя это проблема. Для всех нас это проблема. Чем младше слуга, когда он попадает в Школу, тем легче это для всех. Ты успел слишком хорошо узнать жизнь, выбрать свой путь. Поступил в институт, строил планы. Теперь все это осталось в прошлом, и смириться с этим тяжело. Мы все понимаем. И дадим тебе время. — Позвольте мне позвонить отцу. Голос после двух или трехнедельного молчания звучал сипло, точно сорванный. Оби слегка улыбнулся. — Это не тюрьма, Славик. Ты не арестован. Поэтому у тебя нет права на телефонный звонок. Твоему младшему отцу обо всем сообщили. Так что не волнуйся. Все, что было в прошлом — осталось в прошлом. Тебе потребуется время, чтобы принять эту мысль, но, как я уже сказал, время мы тебе дадим. Слава молчал. Руки сами собой сжались в замок на коленях. Что будет, подумал он, если сейчас я на него брошусь? Да ничего не будет. Там за дверью охрана, за стенами — колючая проволока под током. Славу моментально схватят и непременно накажут. Может, снова посадят в карцер, на сей раз не на пару недель, а на пару месяцев. Или лет. Сами же сказали, что времени у них навалом. — Молодец, — вдруг сказал Оби. Слава поднял голову, не понимая, за что его хвалят. А может, слишком хорошо понимая. — Послушай меня внимательно и постарайся понять. Ты действительно созрел поздно. Но важно не это, а то, что ты носишь в себе великолепный генофонд. Твой старший отец обладает генотипом В-8, что вполне хорошо, но все же не делает из него элиту. Но твои отцы накопили денег и арендовали слугу класса А-5, потому что хотели быть уверены, что получат здорового ребёнка. Получили более чем здорового. Ты, Славик, носитель такого набора генов, что любая, даже самая высокопоставленная семья, вплоть до членов парламента, будет готова давать взятки, лишь бы арендовать именно тебя. — Арендовать? — переспросил Слава. Он знал об институте слуг только то, что рассказывали на школьных уроках обществознания. В детали тогда не вдавался. Слишком тошно от всего этого было. — Да, арендовать. Семьи не покупают слуг. Вы собственность государства. Те, кто желают обзавестись потомством, должны получить разрешение от ряда инстанций, включая министерство генетики, пройти собеседование и, разумеется, оплатить аренду, обычно годовую. Если в течение года слуга не беременеет, аренду возможно продлить. Но в большинстве случаев этого не происходит, и слуга просто возвращается под опеку государства. — А если… беременеет, — тихо выговорил Слава. — Если рожает… ребенка. Что потом? — Возвращается в Школу. Дается два месяца на восстановление. Затем слуга может быть арендован снова, уже другой семьей. И так по меньше мере десяток раз. Десять лет. За которые все, что будет в его жизни — это секс со старшим супругом семьи, которая его «арендовала», потом вынашивание, операция… и снова все по кругу. Десять лет. Многие умирают раньше. Многие еще раньше сходят с ума. — Ко всему этому тебе нужно привыкнуть, — Оби шагнул вперед и накрыл плечо Славы ладонью. Она на удивление оказалась совсем не тяжелой. — Ты узнаешь обо всех деталях в свое время. Как ты себя сейчас чувствуешь? — Не знаю, — сказал Слава. — Это действие седатика, — кивнул Оби. — Через пару часов пройдет. С этого дня ты будешь принимать пищу в общей столовой со всеми слугами, там в еду седатики не добавляют. Нужно учиться справляться самостоятельно, Слава. У тебя получится. Я помогу. На колени Славе лег запечатанный полиэтиленовый сверток. Сквозь него просвечивала серая ткань. — Надень это. И пойдем в классную. Сегодня у тебя начинаются занятия. Занятия… в институте уже вовсю идет семестр. Лекции, семинары, посиделки после пар, пьянки по выходным, библиотеки, экзамены, свидания, дружба. Все это осталось там. И больше ему не принадлежит. — Верните мою жизнь, — прошептал Слава и судорожно стиснул обеими руками серый пакет. — Я хочу назад свою жизнь. Отдайте мне ее. Оби покачал головой. — Переодевайся, Слава. У тебя пять минут. Я подожду за дверью. 4. Классная была большой комнатой, уставленной партами, за которой, как в самой обычной школе, парами сидели слуги. Все одеты одинаково, в серые балахоны до пят. Все очень юные: в основном лет тринадцати, редко постарше. Их взгляды были устремлены на экран на стене, где транслировался обучающий фильм. Перед экраном стоял учитель в такой же серой форме, как у Оби. Слава позже узнал, что его зовут Тётушка Ли. Оби ввел Славу и сказал: — Хвала. — Хвала, — прогудели ученики вместе с учителем у доски. — Это новенький, — пояснил Оби учителю. — Приступает сегодня. Не отвлекайтесь, продолжайте урок. Учитель кивнул и отвернулся к экрану. Но слуги стали оборачиваться, на многих лицах отразилось удивление — Слава выглядел слишком взрослым, слишком СТАРЫМ, чтобы быть одним из них. Оби провел его на заднюю парту, как двоечника, усадил там и сам сел рядом. Его обтянутое серыми форменными штанами бедро вжалось в бедро Славы под столом. — Пока просто смотри, — прошептал он, кивая на экран. И Слава стал смотреть. Это оказался урок политинформации. Сегодняшней темой была анатомия и физиология человека. Похожий фильм показывали в общеобразовательной школе, чтобы будущие слуги и их осеменители знали, как происходит процесс размножения человеческого вида — одна из главных задач человечества и гражданский долг индивида. Фильм, который показывали здесь, отличался в подаче и деталях: голос диктора был более торжественным, формулировки — более взвешенными и щедрее пересыпаны религиозными терминами и цитатами из Библии. Главной из которых, разумеется, была пресловутая цитата про служанку Рахили, которая рожала для нее детей от ее мужа Иакова. Если бы женщины выжили, они бы занимались сейчас тем же самым. Но они не выжили. Много веков назад на Землю упал метеорит — или, как следовало из фильма для слуг, господь покарал людей за грехи, наслав на них мор. Этот метеорит или мор принес инфекцию, которая сделала все человечество бесплодным. Около ста лет длилось вымирание. Лучшие ученые планеты непрерывно вели исследования и эксперименты, пытаясь найти выход, однако добились только того, что у всего выжившего мужского населения начались стремительные анатомические мутации («Господь ниспослал роду человеческому спасение», — торжественно пояснил диктор). Эта мутация за несколько сотен лет захватила сто процентов населения Земли. — Все человеческие особи в первые недели внутриутробного развития обладают женским полом, — пояснял диктор, демонстрируя старые кадры из передач о внутриутробном развитии. — Свидетельством этого является тот факт, что во все времена и у женщин, и у мужчин наличествовали соски, хотя у мужчин они не несут никакой биологической функции. Лишь с третьего месяца начинается гормональный всплеск, который и определяет пол плода. Мутация привела к тому, что на первых неделях, помимо сосочной области, в теле зародыша закладывается также матка и один яичник. Но на третьем месяце, при гормональном всплеске, женский зародыш всегда погибает. Мужской же рождается здоровым, однако псевдоматка и псевдояичник у него находятся в недоразвитом состоянии — таком, какими они были в первые недели внутриутробного развития. И лишь в период полового созревания, в среднем в тринадцать лет, господь может призвать их к пробуждению — и подарить человечеству шанс на новую жизнь. Дальше подробно рассказывалось, как менялась эта особенность на протяжении столетий — очень короткий период по меркам эволюции. В конечном итоге этот процесс привел к тому, что женщины перестали рождаться вообще, а среди мужчин большинство так и оставались стерильны. У них не вступали в созревание ни псевдоматка, ни семенники, хотя способность к механическому совокуплению оставалась у всех. Около трех процентов мужчин оказывались способны осеменять, и лишь один из десяти тысяч способен забеременеть. При этом способность к беременности или к осеменению никогда не соединялась в одной особи, так что человечество не дошло до настоящего гермафродитизма. Просто часть мужчин теперь биологически заменила женщин. А поскольку их было очень мало, естественно, что их долгом было отринуть личные интересы и поставить то чудо, которое являло собой их тело, на службу всему человечеству. Потому их и назвали слугами. — И вот вы здесь, — продолжал распинаться торжественный голос за кадром. — Что это означает? Что вы не просто способны быть оплодотворенными, но обладаете генами, которые достойны того, дабы передать их следующим поколениям. Это не только священный долг, но и великая честь! В Школе существовало пять Ступеней — или, проще говоря, пять групп, на которые делились новоприбывшие слуги. Распределялись они по двум критериям: чистота генов и личные качества. Изначально в Пятую, высшую Ступень попадали носители наилучших генов. В Первую — те, кому повезло меньше, но кто все же мог обеспечить здоровое и сильное потомство. Те, кому совсем не повезло с генами, а также те, кто оказывались строптивыми, дерзкими, кто дрался, кричал и подбивал других на бунт — отправлялись на Фермы. В общеобразовательной школе их упоминали совсем вскользь. Здесь же Слава узнал о Фермах больше, чем ему хотелось. И даже увидел их. Огромный «производственный зал» (на Фермах не было Ритуала, только производственный процесс), десятки кабин, похожие на стойла. В каждой кабине — койка, на которой лицом вниз лежит голый человек, привязанный за руки и за ноги. И каждого из этих людей ебут другие люди — профессиональные осеменители. На такую работу шли отбросы общества или бывшие уголовные преступники, отсидевшие срок. Фертильного трахали безостановочно по шесть часов в день разные осеменители, пока он не беременел, что при таком отлаженном процессе происходило очень скоро. Затем фертильного переводили в «зал вынашивания» — смена картинки на экране, снова такие же стойла, только люди там привязаны к кроватям не лицом вниз, а лежа на спине, и у большинства — круглые большие животы. Они всю беременность проводили вот так — привязанными в стойле. Затем из них извлекали плод, и, если организм еще не был слишком изношен, возвращали в производственный зал. Судя по словам диктора, никто из фертильных на Ферме не живёт дольше двух-трех лет. Также они зачастую рожают слабое, дефектное потомство. Если такое потомство выживает, то становится низами общества — обслугой, лакеями, рабочими на фабриках и полях. Пролетариатом. Если пролетарий вырастает фертильным, ему одна дорога — на Ферму. Никто родившийся на Ферме не может попасть в Школу. — Они искалечены, — прошептал вдруг кто-то справа от Славы. — Видите? Тётушка Оби, внимательно смотревший фильм, резко повернулся в сторону говорящего. Все тут же низко опустили головы. Слава опять взглянул на экран — и внезапно заметил то, что, видимо, его сознание просто отказывалось сначала принимать. У некоторых людей, привязанных в стойлах, не хватало какой-то части тела. Пальцев. Глаза. Уха. Руки по запястье или ноги по щиколотку. — Как вам известно, некоторые преступления в Галааде караются смертью, — зычно и сурово сказал Тётушка Ли. — Однако если преступник фертилен, смертная казнь заменяется ссылкой на Ферму с предварительным нанесением увечья. К примеру, отрубленная рука — знак того, что преступник совершил убийство плода в утробе или посодействовал такому преступлению. Отрубленная нога — попытка бежать и уклониться от демографического долга. Не совершайте преступлений, и вас такая участь никогда не постигнет. Будьте смиренны, и вообще никогда не окажетесь на Ферме. Запомните: туда попадают отбросы. Как генетические, так и моральные. Те, от кого господь отвернул лицо свое. Глядите смиренно и отважно в лицо господа, будьте чисты помыслами и сердцем — и попадете в рай. — Хвала, — покорно прогудели ученики. Рай, подумал Слава. Он-то видел этот рай. Лес, озеро, лавочки. Пустые глаза и шрамы на животе и сердце. «Я не смогу так жить», — отстраненно подумал он. Но, разумеется, смог. В самом начале так думают все. И почти все выживают. Славу определили в Пятую Ступень. Ему полагалась даже отдельная комната — менее ценные слуги селились по двое и больше. Правда, от камеры, где он провел первые недели, она отличалась разве что наличием окна и ручки на внутренней стороне двери. На ночь всех запирали. Днем можно было ходить по Школе, но только группами или в сопровождении личного наставника, которым при Славе состоял Тётушка Оби. Другие новички ходили вместе со старшими. В Школу обычно попадали подростками, но никто не выпускался из нее раньше восемнадцати лет — считалось, что именно столько времени организму нужно на полноценное созревание. А кроме того, годы, проведенные в Школе, выжимали из слуг все остаточные представления о нормальной жизни, которой большинство из них толком даже не успели узнать. Это было похоже на древние монастыри, куда молодых монахов часто отдавали против их воли. Все они со временем смирялись со своей судьбой, а некоторые даже научались ценить ее. Все во имя славы господней. Большую часть дня ученики проводили на занятиях. Они были не особо разнообразны: политинформация, дисциплина, физкультура и гигиена, родовой подготовительный курс. Последний вводился только на выпускном году обучения. Там детально объяснялось, как вести себя во время Ритуала, как повысить шансы на беременность, что можно и нельзя делать, когда уже оплодотворен, как готовиться к операции по извлечению плода. Остальные предметы были общими для всех, независимо от Ступени и срока пребывания в Школе. Хуже всего были уроки по дисциплине. По сути, это была муштра, по капле выжимающая из слуг остатки собственного достоинства. Уроки дисциплины состояли из упражнений, каждое из которых имело целью одно: подавить, усмирить, подчинить. Выдрессировать. Иногда ученики часами простаивали на коленях, глядя в пол. Иногда им предписывалось по неделе молчать. Иногда проводились тренировочные допросы, в которых нельзя было отвечать ничего, кроме «Да, господин», и «Нет, господин» — репетиция общения с со старшим или младшим супругом в будущей семье. На дисциплине давали домашнее задание — неделю носить на бедрах тяжелый железный пояс, тысячу раз подряд прочитать одну и ту же молитву, провести сухую голодовку, часами лежать неподвижно на холодном голом полу. За выполнением заданий по дисциплине следили особенно сурово. Тех, кто не справлялся, наказывали или понижали в ступени. После вылета с Первой Ступени — Ферма. Поэтому все старались. Все приспосабливались. Учились себя ломать. Первый месяц Тётушка Оби неотступно следовал за Славой. Сидел с ним за партой на занятиях, сопровождал в столовую, в душевую и даже в уборную. Слава оставался один только ночью, когда дверь в его комнату запирали, свет гаснул и он оставался в гулкой тишине. Время от времени до него доносился плач из-за стен. Слава прижимал к ним ухо, пытаясь разобрать слова, иногда сам тихо звал кого-то, но ему никогда не отвечали. Прямое общение между слугами, особенно неформальное, было под запретом. Почти все было под запретом. Нельзя задавать вопросов, спорить, выражать недовольство, отказываться от еды (кормили их обильно, но противно, в основном безвкусными пюре из полезных продуктов, сдобренных гормонами). Нельзя гулять, кроме как в обязательные для этого часы, когда всех учеников выводили во двор строем. Нельзя заводить друзей. Нельзя читать и писать. Последний запрет мучил Славу сильнее всего. К восемнадцати годам он прочел сотни, если не тысячи книг. Он был книжным наркоманом, читал запоем, шерстил все наследие человечества, сохранившееся в эру вымирания. Шекспир, Сервантес, Сартр, Достоевский… Слава был одержим познанием. Год в институте, когда он глотал знания, как голодный зверь мясо, был лучшим в его жизни. И вот теперь все это отнято. Под запретом. Если кого-то ловили с книгой — вырезали глаз, если с бумагой и карандашом — отрезали палец. Тётушка Оби однажды пошутил, что писать безопаснее, чем читать — ведь глаза всего два, а пальцев целых десять. Да, Тётушка Оби иногда шутил. Хотя и от шуток его Славу мороз продирал по коже. Но Слава ему нравился, это было видно. Оби действительно делал все, чтобы поддержать его, деликатно указывал на ошибки, вовремя предостерегал от нарушения правил, когда Слава еще не заучил наизусть длинный список ограничений и запретов. Его стараниями Слава в первый месяц своего пребывания в Школе подвергся наказанию только один раз. Это случилось в конце учебного дня. Их ждал ужин, а потом часовая прогулка перед сном. Но перед ней Тётушка Оби — он курировал не только лично Славу, но и всю Пятую Ступень и проводил с ней занятия по дисциплине — вышел к доске и сказал: — В завершение сегодняшнего урока мы проведем церемонию очищения хулой. По классу пронесся глухой вздох. Слава впервые слышал об «очищении хулой» и мог только гадать, что сейчас произойдет. Оби подошел к двери и вернулся с мальчиком лет тринадцати. Судя по его бледному осунувшемуся лицу, какое-то время он провел в карцере — это было одно из самых распространенных и самых легких наказаний, не приводивших к понижению в Ступени. — Это Митя. Вы все его знаете, — сказал Тётушка Оби, беря мальчишку за плечи и ставя перед собой. — Он виновен в неуважительном отношении к своему наставнику, а также к учителю политинформации. Митя, ты признаешь свою вину? — Признаю, — процедил тот. Горящие глаза, холодный взгляд, несмотря на изможденный вид. Упрямец. Хотя такой маленький еще. — Вылетит на мороз, — тихонько прошептал кто-то, и все знали, что это значит. Но пареньку хватило ума признать вину. Это уже кое-что. Поэтому его наказали только карцером. И еще… — Что должен сказать Мите каждый из нас? — строго спросил Оби, и класс рявкнул, как один человек: — Хула! Хвала, хула. Слава молчал. Хотя Оби уже не раз напоминал ему, что в такие моменты он должен присоединять свой голос к остальным. — Сейчас каждый из вас изъявит свое возмущение поведением Мити, подойдя к нему и ударив его по щеке. Как всегда, начинаем по списку. Андрей. Мальчик за первой партой бодро вскочил и вышел вперед. Оби толкнул Митю в спину, и тот упал на колени. Поднял голову, и его тут же хлестко огрела по щеке мальчишеская ладонь. — Хула! — выплюнул Андрей в поднятое лицо Мити с алеющим следом его ладони на щеке. Оби одобрительно кивнул. — Артем! Еще один мальчик встал. За ними — Борис, Витя, Гриша, Дима (в группе было два Дмитрия, потому одного из них называли Митей). Все они подходили к коленопреклоненному мальчишке и били его по щеке, некоторые выкрикивали при этом оскорбления, большинство молчали. Кто-то бил сильнее, кто-то слабее, но так или иначе — это делал каждый. Слава смотрел, не веря своим глазам. Они не просто ломают нас, думал он, они заставляют нас ломать друг друга. А от этого — всего шаг до того, чтобы самому начать ломать себя. Добровольно. С возгласами «хула», «хвала». — Слава! Слава встал, машинально шагнул вперед. Митя стоял на коленях, уронив голову, его плечи мелко дрожали, в позе уже ничего не осталось от дерзкой прямоты. Кажется, он плакал. Измученный ребенок после карцера, переживающий унижение на глазах других таких же мальчишек. Слава вспомнил себя самого в тринадцать лет. — Я не могу, — сказал он. Тётушка Оби нахмурился. Повторил, тяжело и отчетливо: — Слава?.. Слава покачал головой. Он не собирался прилюдно унижать этого мальчишку за то, что хотел бы сделать каждый из них. Только не всем хватало смелости. Или глупости. Наказывать и за смелость, и за глупость — в равной степени гнусно. — Если откажешься, сам попадешь на его место, — сказал Оби. Слава снова медленно покачал головой. Оби выждал минуту. Потом кивнул. — Тимур, — невыразительно назвал он имя следующего по списку ученика. Когда экзекуция закончилась, Оби посмотрел на Славу и молча указал на место перед собой. Сопротивление не привело бы ни к чему, кроме нового наказания. Слава вышел, поддернул полы серого балахона, неловко опустился на колени. — Андрей, — сухо сказал Оби, запуская перекличку на новый круг. Когда Славину щеку огрела первая пощечина, он ощутил, что чужая ладонь все еще горяча от предыдущий. У всех мальчишек горели ладони. Но они били, большинство — изо всех сил, старательно демонстрируя свое усердие, свое подчинение, свое согласие с отведенной им ролью. Артём, Борис, Витя, Гриша — все они, один за другим, били Славу по щеке, одной и той же. Он чуть повернул голову в сторону — инстинктивно, чтобы она не дергалась каждый раз, но выглядело это так, как будто он с готовностью подставляет лицо. «Ударят по щеке, подставь другую». — Митя. Слава увидел серый балахон, такой же, как все остальные. Поднял голову, чтобы посмотреть в лицо — то самое, по которому только что отказался бить сам. Карие глаза, уже не такие дерзкие. Далеко не такие. И все-таки мальчишка криво усмехнулся, словно осознавая горечь иронии, прежде чем ударить Славу раскрытой ладонью по щеке. От этого не сбежать. И от себя не сбежишь. Протест не имеет смысла. 5. — Эй, Слава. Шепотом, но достаточно громко, чтобы перекрыть гул водяных струй. В общей душевой одновременно стояла под кранами дюжина мальчишек. Они фыркали, плескались, смеялись. Это единственное место, где им позволялось выпустить немного эмоций — ведь хоть что-то же нужно и выпускать, а не только загонять глубоко внутрь. В душевой за ними тоже следили, но не так строго. Дежурный Тётушка стоял у двери, и тем, кому посчастливилось занять места у противоположной стены, могли переговариваться без риска быть услышанными. Только недолго. Не дольше десяти минут, пока длится процедура. Парень, который заговорил со Славой, с виду был его ровесником — лет восемнадцати. Это значило, что он тут уже давно. Невысокий, темноволосый, с хитрыми улыбчивыми глазами, что Славу в нем поразило в первый раз, когда он его увидел в столовой. Ни у кого тут не было улыбчивых глаз — или фанатичные, или слишком погруженные в себя. А этот парень, судя по его лицу, воспринимал происходящее как приключение. Хотя если он тут уже несколько лет, то явно должен относиться к своему положению серьезно. — Ты молодец, — сказал парень, намыливая себе живот куском мыла с запахом хвои. — Что не стал бить того пацана. Как он узнал? Это случилось в классе для новичков. На занятии не было старших учеников. Неужели поползли слухи? Как вообще могут ползти слухи там, где пресекаются любые личные контакты? Что ж… как-то. В самом деле, нельзя же абсолютно пресечь общение между молодыми парнями одного возраста, которые годами живут вместе взаперти. Они найдут способ общения, хотя бы в душевой. Или как-нибудь еще. Славе предстояло многое узнать об этом месте. — Я сглупил, — только и сказал Слава. Он правда так думал. — Ага, — согласился парень. — Но все равно молодчина. Кстати, я Ваня. Он не протянул руку — таких дружеских жестов тут просто не существовало, — но хотя бы не сказал «Хвала», и уже за это Слава был ему благодарен. — Я Слава. — Знаю. Ты тут своего рода знаменитость. Старородок, еще и с бунтарскими замашками. — Старородок? — Поздно созревший, — пояснил Ваня. — Говорят, у тебя охренительная генетика, поэтому с тобой тут так панькаются. Панькаются? Слава отвернулся и тоже взял мочалку. Тётушка бросил взгляд в их сторону, и следующую фразу Слава обронил сквозь зубы, глядя в стену: — Почему их называют Тётушками? — А хрен знает. Говорят, это как бы дань прошлому. Заботливая тетушка, опекающая невинную овечку, чтоб ее никто раньше времени не обрюхатил. Был вроде такой книжный штамп. Книжный… Слава сглотнул. На языке вертелся вопрос, когда Ваня в последний раз видел книгу. Но его было слишком опасно задавать, даже здесь. — А Тётушка Оби? Что это вообще за имя? — Оби Ван Кеноби, — ухмыльнулся Ваня. И пояснил, видя непонимающий Славин взгляд: — Древняя легенда про наставника, готовящего талантливых учеников для великой миссии. Он любит эту историю, часто ее новичкам рассказывает. Так-то его Никитой зовут. Тётушка Никита тоже тупо звучит, да? Слава невольно фыркнул. И тут же оглянулся: никто не заметил? Черт, эта необходимость постоянно прятать самые простые проявления чувств, мелких мимолетных радостей, просто хорошего настроения — все это выматывало чуть ли не сильнее, чем постоянная дрессура и угроза наказаний. — Ты так свободно говоришь, — пробормотал Слава. — Как еще все пальцы целыми сохранил? — Ну я же говорю, а не пишу, — фыркнул Ваня. И тут же опасливо покосился на Тётушку за их спинами. — Странно, что тут языки никому не отрезают, — вырвалось у Славы. — Иногда отрезают. Тем, кого ссылают на Ферму. Слава взглянул на него. Конечно, это не было шуткой — на такую тему никто из слуг не стал бы шутить. Яркие Ванины глаза чуть потухли. Потом он сказал: — Есть одно местечко во дворе за сараем, слепая зона. Во время прогулки можно улизнуть туда и потрендеть минут пятнадцать. — А если поймают? — По пяткам палками надают, делов-то. Это не очень большой проступок. Завтра во время дневной прогулки. Придёшь? Слава судорожно соображал. Может, Тётушка Оби нарочно подослал к нему этого парня, чтобы проверить? Но не слишком ли рано для такой проверки? Слава пока что и не прикидывался правоверным. В этом просто нет смысла. Он не успел ответить, потому что Тётушка засвистел в свисток, объявляя конец помывки. Ваня отвернулся и быстро ушел. Слава не рискнул смотреть ему вслед. Но на следующий день они действительно встретились за сараем. На прогулке все ученики были на виду на довольно большом огороженном дворе, по которому позволялось свободно ходить. За ними наблюдали Тётушки и охранники с вышки, но учеников было много, и недолгое отсутствие в поле зрения одной парочки не обязательно заметили бы. Слава рискнул. За сараем он нашел старую перевернутую скамейку, поросшую плесенью и грибами — и Ваню, который нетерпеливо топтался возле нее. Увидев Славу, Ваня бросился к нему, схватил за руку и крепко ее пожал. Первое нормальное человеческое прикосновение в этом кошмарном мире. Они в тот день проговорили совсем недолго. В основном говорил Ваня. Он был в Школе уже три года, с четырнадцати. До выпуска ему оставалось полгода. Его часто наказывали за неуместную смешливость и легкомысленность, но серьезных проступков за ним не значилось, а удачная генетика позволяла твердо держаться на Четвертой Ступени. После выпуска его отправят в хороший дом. Славу поразило спокойствие, с которым Ваня об этом говорил, учитывая явное отсутствие в нем религиозного фанатизма. — И ты смирился? — спросил Слава, не веря. — Ну да. А что еще делать? Смириться или свихнуться. Покончить с собой не дадут, тут с этим все продумано — пластмассовые приборы, небьющиеся стекла. Так что надо просто устроиться получше, если выйдет. — Но ты похвалил меня, что я не стал бить Митю. — Ага. Потому что это значит, что у тебя еще остались свои мозги. Я потому тебя и позвал потрендеть. Ты понимаешь, можно же в этом всем вариться и сохранить мозги. Трудновато, но можно. А то кругом одни зомби, поговорить не с кем. Я иногда прямо на стенку лезу. Они условились о том, как будут общаться: в душевой, на общешкольных молитвах, раз в неделю на прогулках (не на каждой, разумеется). Потом, когда они наловчились, иногда им удавалось перекинуться парой слов в столовой. Слава знал, что Тётушка Оби внимательно за ним наблюдает, но либо они действительно умудрялись хорошо прятаться, либо Оби считал, что дозированное количество человеческого общения пойдет Славе на пользу. Слава остро нуждался в друге. Хоть дружить и запрещено. А Ваня, похоже, нуждался в том, чтобы удовлетворить любопытство и неуемную жажду сплетничать. И в этом они совпали. Однажды Слава упомянул о своей поездке в Пансион. Ваня ужасно заинтересовался и выпытал из него все в мельчайших подробностях. А потом — наотрез отказался верить. — Или заливаешь, или преувеличиваешь, — заявил он, остервенело втирая мыльную пену под мышку: дело было в душевой. — Говорят, Пансионы — это чистый рай для слуг. Там тебе дадут все, что только захочешь. Блин, да даже тут у вас, Пятой Ступени, есть отдельные комнаты! А там нет?! — Они уже ничего не хотят, Вань. Понимаешь? Ничего. Ни отдельной комнаты, ни вообще… может, только спокойно умереть. — Херня, — зло ответил Ваня. И на следующий день не пришел за сарай, хотя они условились об этом еще до того разговора в душе. Слава не сразу понял, на что именно он обиделся. А потом осознал. Слава пытался отнять у него иллюзию. Ваня почему-то верил, что слуга может жить почти нормальной жизнью, несмотря на то, что его заставляют делать. И если хорошо работать, то относительно скоро можно заслужить очень даже приличное содержание — ну, что такое десять лет? Так он себя уверял — и это соответствовало пропаганде, которой пичкали их молодые, восприимчивые мозги сутками напролет. Наверное, Ваню эта пропаганда обработала куда основательней, чем Слава сперва решил по его вольностям и ухмылкам. «Сколько времени пройдет, прежде чем я тоже стану таким? И забуду о том, что видел в Пансионе?» — спрашивал он себя. И не хотел отвечать на эти вопросы. Недели и месяцы шли, их по-прежнему никто не ловил. Дружба, завязавшаяся между ними, одинаково затянула обоих. Иногда Слава ловил себя на мысли, что там, во внешнем мире, снаружи, это могло бы стать чем-то большим. Ваня его привлекал. Разумеется, секс между учениками был под запретом; даже мастурбация была под запретом. Хотя говорили, и Ваня это подтвердил, что на уроках родовой подготовки Тётушки уделяют определенное внимание сексуальным отношениям, но больше в контексте «лежи как бревно и думай об Англии, старший супруг все сделает сам». Еще говорили — но тут Ваня пока ничего подтвердить или опровергнуть не мог, — что в день выпуска из Школы проходит нечто вроде генеральной репетиции Ритуала, в процессе которой Тётушка, руководящий Ступенью, лишает слугу анальной девственности. И не лично, а с помощью специального приспособления, здоровенного деревянного члена, отполированного и покрытого черным лаком. Это как бы символизирует роль старшего супруга, а другой Тётушка в этом время держит слугу за руки, символизируя роль младшего. Может, это были просто сплетни, местные страшилки. Но чем больше Слава об этом думал, тем больше убеждался, что это вполне может оказаться правдой. Семьи платят немалые деньги за аренду слуг. Вряд ли бы стали посылать к кому-то перепуганного девственника, у которого ни разу не было в заднице ничего толще наконечника клизмы. Но до этого Славе в любом случае было еще далеко. По возрасту он созрел, однако его органы размножения находились все еще в недоразвитом состоянии. Его регулярно осматривал врач, у него брали анализы, прописывали витамины и гормональные добавки. Постепенно это его меняло. Он набрал еще два кило веса, волос на руках и ногах стало заметно меньше. Даже черты лица, еще недавно по-подростковому острые и угловатые, стали мягче и, пожалуй, привлекательнее. И чертовы соски — прикасаться к ним теперь было просто мукой. Особенно когда колом вставал член по утрам и в голову лезли мысли о хитрых Ваниных глазах, его мягких губах, теплых руках. Слава бы все на свете отдал, чтобы эти руки и губы оказались на его члене. От этих мыслей хотелось выть. Сам Ваня оставался на удивление холодным. Ему явно очень нравился Слава, но только как друг. Возможно, тем, кого готовили к выпуску, подсыпали в пищу бром или еще что-то, что снижало сексуальное влечение. Видимо, по какой-то причине этого нельзя было делать раньше, до окончательного формирования репродуктивной системы. Но Славе пока что бром никто не подливал, и он потихоньку дурел. И только тем, как он дурел, можно объяснить то, что однажды он проболтался Ваньке про свои стихи. Дело было за сараем, они расслабились к тому времени насколько, что порой торчали там по полчаса. Слава в глубине души знал, что это плохо закончится, но искушение было слишком велико. — Стихи? — переспросил Ваня. — Наверняка хреновые. — Нет. Очень хорошие, — серьезно ответил Слава. — У меня даже вышла книга. — Иди ты, — опешил Ваня. — Когда успел?! — В начале первого курса. В институтской типографии. Всего сто экземпляров, и мне, конечно, гонорар не заплатили. Но книжки разлетелись в первый же день, а в студенческой газете потом вышла восторженная рецензия. — Нос-то не задирай, — недовольно сказал Ваня. — Поэт хренов. Будь ты хоть ебаный Пушкин, это тут никого не гребет. И толку никакого нет. Когда узнали, что ты фертильный, те твои книжки наверняка изъяли и сожгли. Об этом Слава не думал. И сразу же помрачнел. Его немного утешала мысль, что он хоть что-то успел сделать, хоть как-то запечатлеть свой след на земле — след своей личности, а не своей генетики, до того, как у него все отобрали. Но Ваня прав, демографическая полиция не дремлет. Фертильные не должны создавать ничего, кроме потомства. Иначе они задумаются, что способны на большее. Что имеют право на большее. — Почитай мне, — вдруг сказал Ваня очень тихо. Слава взглянул на него. Ваня облизнул губы и упрямо повторил: — Читать с бумаги нельзя. Писать по бумаге нельзя. Про то, чтобы вслух, речи вроде нет. Или я не слышал. В тот раз Слава не согласился. Испугался. Не наказания даже, а того, как опасно они подошли к его прошлому, от которого он хотя и медленно, но все же начал уже отдаляться. Но Ваня оказался настойчив, просил и просил. А Славу все мучили сны, где Ваня своими мягкими губами накрывает его член. Поэтому в конце концов он сдался. Слава писал странные стихи. Не о любви, не о социальных или философских проблемах. Это было что-то густое и бурное, порой малопонятное, множественное, многоуровневое, обо всем и ни о чем конкретном. В прошлой жизни Слава немного побаивался, а не графомания ли это. Но многим нравилось. И Ване понравилось. Он слушал, раскрыв рот, замирая, словно признание в любви. Это и было признание в любви. То, что Слава отдавал ему частичку настоящего себя, убитого и похороненного, в мире, где нет преступления страшней, чем помнить и хранить эту частичку. Он не узнал, кто их выдал. Точно не сам Ваня, потому что его наказали слишком строго: сто палочных ударов по пяткам, месяц карцера и понижение на ступень — до Третьей. Последнее напугало его сильнее всего. Он плакал и кричал, что осознает и исправится, что больше так не будет. Его пропустили через «очищение хулой», где каждый «одноклассник» ударил его по лицу, потом — удары по пяткам, потом он исчез. Слава все это наблюдал — он не мог отказаться. Его собственный приговор озвучили позже. Тоже «хула», палочные удары, карцер — только не один, а два месяца. Но в Ступени его не понизили. Заменили другим наказанием. По выходе из карцера Тётушка Оби позвал Славу в свой кабинет. Он выглядел грустным и усталым, под глазами залегли темные круги. — Я знал, что слишком тебе попустительствую, — вздохнул он. Слава сидел перед ним в том самом пластиковом кресле, изо всех сил стиснув на коленях пальцы, так, что ломило суставы, и смотрел на них, только на них. Не смотреть в глаза, не спорить, не просить. — Но думал, что тебе это на пользу. Ты бы иначе просто зачах. Твоя генетика практически исключает почти любые заболевания, но нередки случаи. когда слуги вянут и умирают просто от тоски. Некоторым нужна отдушина. Это неофициально, разумеется — официально вы все истовые слуги господа и народа, жаждущие отдать себя на алтарь во имя всеобщего будущего. Но это только слова. Слова, Славик, бывают очень опасны. Ты сам знаешь. Оби взял что-то со стола, подошел к Славе. Взял его за подбородок, поднял голову, заставляя посмотреть себе в лицо. — Ты особенный, Слава. Твое предназначение — рожать детей для элиты. Твои сыновья не сгинут в нищете. Они вырастут в лучших семьях Галаада. Им дадут блестящее образование, они получат лучшие чины, самое прекрасное будущее. — Если не окажутся фертильны, — хрипло ответил Слава. Оби, все еще держа его за подбородок, задумчиво кивнул. — Да. Но это, сам знаешь, лотерея. Кто-то в нее выигрывает, кто-то проигрывает. Думай о своих детях, если не можешь думать о самом себе. Тебе даровано все, чтобы дать им лучшее будущее. Если им немного повезет, и если, конечно, ты будешь стараться. Сейчас, Слава, я не вижу, чтобы ты старался. — Я стараюсь, — выдавил он, и Оби кротко качнул головой, крепче сжимая его челюсть пальцами, до боли. — Нет. Ты нарушаешь правила. Не очень явно, без вызова. Ты не бунтарь. Но ты упрямец. Таких система ломает. Это плохо, Слава. Вас надлежит не ломать, а гнуть — только так вы можете осуществлять свое предназначение год за годом. Система заинтересована, чтобы вы жили в гармонии с собой. Ты никогда ее не достигнешь, если будешь цепляться за свое прошлое. Он надавил на Славину челюсть, заставляя его открыть рот. — Шире. Слава подчинился. Во рту у него оказался кляп — тугой, резиновый, целиком заполнивший рот. Снаружи его удерживала широкая полоска черной кожи, болезненно врезавшаяся в лицо, когда Тётушка Оби затянул ремни у Славы на затылке. Щелкнул ключ в подвесном замке. Слава невольно поднял руку, ощупывая свой запертый рот. Буквально запертый на замок: снять кляп самостоятельно было невозможно. — Будешь ходить так неделю. Несколько раз в день я буду это снимать ровно на три минуты, чтобы ты мог поесть и попить. Это будет постоянное напоминание тебе — и всем остальным, Слава, всем, кто будет тебя видеть, о том, что нужно молчать. Молчать и держать глаза опущенными. Используй это время, чтобы обдумать, что я сказал. Думай о своих детях, если уж не способен думать о себе и благе всего человечества. Мы ненавидим своих детей, подумал Слава. Он не сразу понял, что значит эта мысль, как она на самом деле ужасна. Мы, слуги — вот как он подумал. Не «они, слуги». Он уже считает себя одни из них. Все еще неверие, все еще отчаяние, все еще тяга к прошлому. Но уже не протест. И тем более — не бунт. Мы ненавидим своих детей, думал он, чувствуя во рту тяжесть кляпа, который отнял у него голос, и думая про лицо Андрея Смирняева. Ведь это по их вине мы становимся немыми. «Но не все, — мысленно добавил Слава, опуская голову и глаза, чувствуя ладонь Тётушки Оби на своем затылке над ремнем. — Не все. Необязательно становиться таким». 6. Мальчишка был тощий и взъерошенный, похожий на мокрого цыпленка. Неровно стриженные волосы над прыщавым лбом, как встопорщенные перья. Близко посаженные глаза сверкают вызовом. Костя. Четырнадцать лет. Генотип С-8, Третья Ступень. Или все-таки Вторая? Слава должен был сделать выбор. И если судить по совести, склонялся ко Второй. — Садись, Костя, — сказал он. — Сам на хуй садись, — прошипел тот, вертя головой по сторонам. — Какого хера? Где Тётушки? Позови этих засранцев, у меня к ним разговор! Поразительная непрошибаемость. И это после двух месяцев в карцере. Слава даже подумать не смел, что было до них. Наверное, кусался, царапался и материл конвоиров на чем свет стоит. И все же он не на Ферме. Почему? Не настолько уж хорош у него генетический материал, чтобы закрыть глаза на полную неуправляемость. Оби ничего Славе не объяснил. Просто поставил его перед фактом: вот тебе новенький, позаботься о нем. Ты знаешь, как. Слава знал. И слегка вздохнул. — Хорошо, Костя. Можем и постоять. Меня зовут Слава, я твой куратор. Тётушка подойдет позже, когда я определю, на какую Ступень тебя назначить. Ты что-нибудь знаешь о Ступенях? — Курить хочу, — перебил мальчишка. — Курево тут есть? Два месяца в карцере, господи. Может, отправить еще на месяцок? Для его же блага. Или на него просто не подействовал седатик? Такое нечасто, но случалось. Славе вспомнились гладкие стены, дверь без ручки внутри, всегда горящий люминесцентный свет. Тишина. Он очень давно не был в карцере сам, два года, но помнил все это так, будто вышел оттуда только вчера. Нет, нужно найти другой способ. — Есть пять Ступеней, — терпеливо начал он. — Пятая — наивысшая. Туда попадают в зависимости от качества генов и поведения. За хорошее поведение могут повысить, за плохое — понизить. Чем выше Ступень, тем лучше с тобой будут обращаться. На Пятой Ступени разрешается курево. Он лгал, не моргнув глазом. Знал по себе, как важны эти первые дни, первые часы по выходе из карцера. Когда ты еще протестуешь, но в глубине души уже готов смириться, уже созрел для этого. Просто нужно, чтобы кто-то тебе помог. Легонько тебя подтолкнул. А дальше так просто падать. — А ты сам на какой? — презрительно спросил Костя, но в его наглых глазах мелькнуло любопытство. — На Пятой. У меня генотип А-10. — Ни хрена себе, — мальчишка присвистнул, то ли завистливо, то ли уважительно. — Так тебя, наверное, шоколадками кормят и жопу шелком подтирают. — Не совсем. Но близко к тому, — Слава слегка улыбнулся, совсем чуть-чуть. Одними только губами — искренней улыбки на его лице не возникало с тех пор, как забрали Ваню. Но четырнадцатилетный щенок, совершенно не знающий ни жизнь, ни людей, ни, тем более, Школу, разницы не заметил. Славина фальшивая улыбка показалась ему, наверное, обаятельной. Он вдруг как-то сдулся, словно проколотый шарик. И усмехнулся в ответ, уже далеко не так враждебно. — А если вылетаешь с Первой Ступени? То что? А он не дурак. Совсем не дурак. Сразу же задает правильные вопросы. И, что важно, неочевидные. — Ферма, — коротко ответил Слава. Некоторое время они сидели в тишине. Не стоило сейчас вдаваться в подробности — скоро и так все узнает в деталях. Сейчас важнее было вот так вместе помолчать. Дать ему почувствовать, что даже в этом месте у него есть хоть какая-то поддержка. Может, даже друг. На самом деле, разумеется, нет, но когда Костя узнает об этом, это уже не будет иметь большого значения. — Ты старый, — вдруг сказал Костя. — Сколько тебе лет? — Двадцать. Почти двадцать один. — Нифига себе! Я думал, всех отсюда выгоняют в восемнадцать. — Не выгоняют. Заносят в арендную базу. Иногда можно довольно долго ждать, пока арендуют именно тебя, месяцами. Но такие слуги живут отдельно. Не в Школе. — Так ты еще не в этой, как ее, базе? Выходит, ты и сам все еще учишься? А когда ты сюда попал? — Слишком много вопросов обо мне, — мягко сказал Слава. — Речь сейчас о тебе. Я на все твои вопросы отвечу, но позже. Сейчас важно, чтобы ты понял: никто не мог решать, что ты окажешься здесь, но только от твоего поведения зависит, к какой Ступени тебя причислят. И это сильно повлияет на твое будущее. На всю твою жизнь. — Папка зарешает, — фыркнул Костя. Вот оно. Папка зарешает. Что это за отношения в семье, когда старшего или младшего отца зовут «папкой»? Но это многое объясняет, и прежде всего — наглость. А еще то, почему этого щенка не отправили на Ферму сразу. Решили дать ему шанс. Отцы не могут выкупить своих фертильных детей, но если знать, кому заплатить, Ферма легким движением руки превращается во Вторую Ступень Школы. Или даже в Третью. Если генетика позволяет. Да, с ним придется нелегко. — Ему все равно, — сказал Слава, и Костя впервые вздрогнул. Хотел возмутиться, но Слава поднял ладонь. — Твоему отцу. Обоим отцам все равно, где ты, Костя. Они знают, что их сын фертилен. Это значит, что господь потребовал от них жертву. И они ее принесли, так же, как тысячи других отцов по всему свету. Они уже отказались от тебя. То, что они попытались обойти систему, чтобы улучшить условия твоего содержания — это последний агонизирующий вздох отцовской любви. Поддержание иллюзии, что они еще что-то могут для тебя сделать. Стадия торга. Это естественно при переживании горя. Но это пройдет. Тебя взяли два месяца назад, они уже привыкли к этой мысли. И дальше им станет легче. Так что твоя цель — сделать так, чтобы стало легче и тебе. Костя таращился на него, разинув рот. Вряд ли он понял хотя бы половину. Слава ступил к нему и положил руки ему на плечи. Низкорослый мальчик, и уже скорее всего не вырастет — у фертильных после полового созревания рост скелета практически прекращается. — Теперь твое тело — не в твоих руках. Но то, насколько твоя жизнь будет сносной или невыносимой — в твоих. Ты можешь хотя бы что-то решать. Это немного, но это что-то. Учись ценить это, Костя, прямо с этой минуты. Он отвел парня в комнаты Третьей Ступени, вручил Тётушке Дори, который кинул на Славу одобрительный взгляд. — Тётушка Оби велел, чтобы ты сразу зашел к нему. Хвала. — Хвала, — кивнул Слава и отправился выполнять приказ. Оби сидел за тем самым столом, что и два с половиной года назад, когда Слава впервые оказался в его кабинете. Он ни капли не изменился — и на его фоне перемены, произошедшие со Славой, казались разительными. Ничего не осталось от угловатого нескладного парня, который когда-то поступил в институт, писал стихи и больше всего на свете любит читать книги. Его сменил привлекательный молодой человек, с подтянутым, ухоженным, выносливым телом, полностью готовым к тому, для чего его создала природа. К оплодотворению и деторождению. Столько раз, сколько будет на то воля господа. — Входи, Славик, — Оби сияюще улыбнулся ему, совершенно искренне. Слава приподнял уголки губ в ответ, не поднимая глаз. Закрыл за собой дверь, остановился, привычно сложив руки перед собой. — Хвала. — Воистину, хвала, — весело сказал Оби. — Ты таки усмирил этого чертенка. Да у тебя просто педагогический талант. Будь ты стерилен, сделал бы блестящую карьеру в качестве Тётушки. Эта шутка могла показаться грубой, даже жестокой, но Славу она не задела. Он давно перестал всерьез думать о том, кем мог бы стать, если бы судьба распорядилась иначе. Оби встал, обогнул стол и подошел к Славе. Взял его за подбородок, как делал часто — он никогда не говорил «посмотри на меня», всегда только сам приподнимал его голову. Словно ему просто приятно прикасаться к гладкой коже на подбородке, который и брить-то теперь приходилось раз в два-три дня, не чаще. — Пора покрасить твои волосы, — мягко сказал Оби. Слава прикрыл глаза. Слуги в Школе ходят в серых балахонах. Когда они поступают в семью, их одеяние меняют на такое же, но зеленое. И красят одну прядь волос в зеленый цвет — чтобы даже без одежды, если такое вдруг случится, каждый знал, кто перед ним. — Я сам это сделаю. И сегодня же поставлю тебя на учет в арендной базе. Лично прослежу за тем, чтобы подобрать тебе самую лучшую семью. Такую семью, которая будет тебя достойна. Оби поколебался секунду, потом нагнул голову и прижался к гладкому Славиному лбу губами. Всего на миг. И Слава стоял, не шевелясь, не поднимая глаз, чувствуя его пальцы на своем подбородке, его губы на своей коже.